Дом на болотах

Зои Сомервилл

* * *

Алексу и Джесси

1

С тех пор как дом построили, казалось, что ему там самое место. Как обломку кораблекрушения, чем он и был; корабль, севший на мель в соленом болоте.

Каркас у него был деревянный, обложенный кирпичом и песчаником, как у большинства местных домов, но он отличался от всех остальных. Кособокий, скрюченный, в стенах слишком много мелких окошек, похожих на орудийные порты. Его выстроили из бруса, собранного после крушения в Котловине. Может, так и навлекли несчастье. Говорят, он построил дом для нее, для молодой жены, которую привез с Востока, в надежде, что она смирится с дальним переездом сюда, на берег устья реки и моря, где у нее никого не будет, кроме вида на Котловину; что она родит ему розовощеких детей, взрастит их на соленой воде и небе. Только вышло все несколько иначе, правда?

Он назвал дом Сволфилдом, по участку, на котором тот стоял, но вскоре все стали говорить «Дом на Болотах». Он все свои сбережения на него потратил – проводка, вода, слив, все, – но свет мигал, а слив забивался, и с болот в поисках еды приходили черные крысы. К тому времени, когда его дочка стала превращаться из ребенка во взрослую девушку, соль и испарения болот пропитали дерево, заставив сочленения и стены распухнуть и вздуться, дорожка заросла, и никто больше туда не ходил.

В доме много лет никто не жил, когда они прошлой зимой сюда приехали. С того самого переполоха в тридцать четвертом.

Я за ней наблюдала из своего окна. Наш коттедж, понимаете, смотрит на Дом на Болотах. Снизу вверх смотрит, через проулок. С дороги наш коттедж не увидишь, он спрятан, почти ушел в болото. Задняя стена как раз над устьем реки. Когда сидишь в сортире, снизу щиплет от соли.

В проулке других домов нет. Говорю же, никто сюда не ходит.

Дело шло к Рождеству, когда она объявилась. Снег еще не выпал, но холод стоял лютый, и я возилась у плиты, как сейчас. Больше в доме нигде толком никогда было не согреться. Я услышала шум машины, а потом по дороге проехала эта вырвиглазно-оранжевая тварь – мерзкий яркий оранжевый, невозможно не смотреть, потому что все вокруг бесцветное по зиме. На ней шуба, а рядом бледный слабенький на вид ребеночек и мелкая брехливая белая собачонка. Я за ней смотрела из окна.

Сперва подумала, что эта мелочь собачья растревожит животных. Особенно пса.

Вижу, на капоте у нее вмятина. А глаза опухшие, и на щеках следы слез, и черные дорожки тянутся, как паутина, по хорошенькому личику. И тут я думаю – ну, приехали.

Только я не удивилась, что ее увидела. Нет, она самая. Мы ее ждали.

2. Дом на Болотах

21 декабря 1962 года

Оно выскочило из ниоткуда. Мэлори свернула на углу, и, наверное, на дороге был лед, потому что показалось, что машина заскользила, как на коньках. Низкое зимнее солнце било в глаза, Мэлори сощурилась, крепко держа руль, склонилась вперед, чтобы что-то увидеть под пылающим светом. Дорога изогнулась влево, и тут в поле ее зрения метнулась темная тень, выпрыгнула перед машиной. Она вильнула, чтобы увернуться, – или ее уже занесло, – но было поздно. Машину ударила в нос живая изгородь. Мэлори заорала. С заднего сиденья что-то кричала Фрэнни. Мощный удар сотряс тело Мэлори.

Когда она открыла глаза, в ветровое стекло упирались заиндевевшие колючие ветки, а сквозь них сосульками торчал свет. Скулила собака. Руки Мэлори, затянутые в перчатки, по-прежнему сжимали руль, щеки вдавило в шерсть. Шею пронзило резкой болью. Господи, подумала она. О господи. Снаружи на изгородь вспорхнула малиновка, так близко, что Мэлори различила ее черные глазки-бусинки и перышки на красной грудке. Фрэнни? Она обернулась, представляя себе кровь, – только Фрэнни на месте не было. Но снизу доносилось скуление Ларри, а потом она услышала:

– Мам?..

Приподнявшись на сиденье, она развернулась, наклонилась, и – вот они, ее дочь и собака, распластались на полу.

– Цела? Встать можешь?

Из сумрака за передними сиденьями на нее уставились белки глаз Фрэнни. Она обо всем расскажет Тони; Мэлори снова захотелось заорать.

Она медленно задышала носом и протянула руку, чтобы дотронуться до Фрэнни, которая забилась глубже под сиденье. Ларри принялся лаять.

– Все хорошо, все хорошо. Подними его, Фрэнни.

– Он тяжелый, – ответила та, но сделала, как велели, и Мэлори чуть не заплакала от облегчения.

Веки у Фрэнни покраснели, из носа подтекало. Восемь лет, постоянно простужена. Мэлори улыбнулась дочери, но Фрэнни уставилась на нее с непроницаемым лицом.

Мэлори попыталась дать задний ход. Передние колеса закрутились, но машина не двинулась. Перебравшись через рычаг передачи, Мэлори открыла пассажирскую дверь и почти вывалилась на землю. На дороге было тихо, никого, просто бешеное солнце горело над изгородью и наваливалось сверху огромное бледно-голубое небо. Крышка капота спереди оказалась сильно помята, словно в нее врезалось тяжелое животное. Но никого не было видно, ни следа. Убрав с лица выбившуюся прядь, Мэлори осмотрела переднее колесо, заглянула под машину. Она ведь точно что-то сбила – насмерть? Но что бы это ни было, оно исчезло. Что это вообще могло быть? Порывшись в памяти, Мэлори решила, что видела черное животное – не птицу, – слишком крупное для кошки и слишком темное для зайца.

– Что это такое?

Фрэнни как-то удалось выбраться наружу. Мэлори съехала по боку машины и привалилась к нему, чувствуя сквозь юбку уже твердую от приближающихся ночных заморозков землю.

– Не знаю, – сказала она.

Может быть, если притвориться, что ничего этого нет, оно исчезнет. Так несправедливо, все это несправедливо: ссора с Тони; его роман; жуткая машина, которую он ей купил; чертова собака, которую он подарил Фрэнни вместо братика, сестрички или друзей; молчание Фрэнни всю дорогу от Лондона. Холод. Пустота в голове. И хуже всего – то, что она привезла их не куда-нибудь, а именно сюда. Сюда, неподалеку от того места, где она выросла и где похоронены ее родители. Но в квартире полно вещей Тони. Это его квартира, и она не может больше там оставаться. А в дом – в этот дом – можно уехать.

В хосписе пахло плесенью. Она хотела открыть окна, впустить свежий воздух, но был октябрь, и шел дождь. Конденсат стекал по стеклам, собирался лужицами на подоконниках. Она не хотела связываться с этим мертвым местом. Просто хотела со всем покончить. Неделю назад ей позвонили.

– Вы можете приехать, миссис Кэвендиш? Ваша мать вас спрашивает.

– Уверены?

Мать лежала в постели, очень маленькая и белая, в ее дряхлой руке стояла капельница.

– Ты приехала. Мэри.

– Нет, мама, я Мэлори.

– Никто ко мне не приходит. – Уголки глаз у нее были влажными, Мэлори не могла вспомнить, видела ли когда-нибудь, чтобы мать плакала. – Мэри. Ты была такая худющая. Подойди. Подойди ближе. Я обещала твоему отцу, что я… Ох…

Ее лицо исказилось от боли. Она казалась такой старой и беспомощной. Мэлори знала, что не такая она и старая, но рак ее состарил, гниль разрослась внутри, и теперь мать словно уменьшилась в размерах, как будто из нее уже высосали жизнь. Тонкая рука матери ухватилась за руку Мэлори. Голос у нее дребезжал.

– Возьми. Возьми это. – Она сунула в руку Мэлори пластиковый на ощупь прямоугольник вроде фотографии. – Я не могу тебе рассказать. Слишком поздно. Не могу, Гарри, не могу.

Она смотрела на Мэлори с застывшим лицом, на котором мешались стыд и обида. Ее ум был так затуманен морфином, что она говорила со своим покойным мужем.

Мэлори посмотрела на то, что мать вложила ей в руку. Фотография. Черно-белый снимок дома. Он выглядел знакомо, но Мэлори не понимала почему.

– Остальное я отдала тому приятному мужчине.

– Кому? Какому мужчине?

– Твоему приятному мужчине. Он всегда был лучше, чем я.

– Кто – Тони?

Но мать, казалось, говорила скорее сама с собой, чем с дочерью.

– Ему это оказалось легче, чем мне. Лучше бы остался он, а не я. Он с тобой управлялся лучше, чем я. Хороший был человек, Гарри. Хороший отец.

– Папа? Папа хотел, чтобы это было у меня, мама? Почему папа хотел мне это отдать? Я там была?

Но мать снова погрузилась в морфиновое беспамятство.

– Кофе?

Тони стоял на пороге со стаканчиком отвратительной жижи, которая в хосписе сходила за кофе. При звуке его голоса у матери задрожали веки.

– Я с ней посижу, – сказал он. – Иди отдохни.

– Да, – ответила Мэлори, – хорошо.

В руке она так и держала фотографию.

Почему мать с ней просто не поговорила, когда умер папа? К чему все эти чертовы шпионские игры? Ладно, в семье есть какая-то позорная тайна. И что? Ей наплевать. Папа умер. Это все уже не имело значения. Мэлори чувствовала, как закипает, клокочет от ярости, у которой, казалось, не было ни источника, ни выхода.

По дороге домой Тони отвечал уклончиво. Нет, мать ничего не говорила.

– Но она сказала, что говорила. Сказала, что что-то тебе отдала.

– А, это. Просто кое-какие бумаги, Мэл. Я их не просматривал, они в чемодане. В ее словах не больно много смысла, правда? – Он приобнял Мэлори. – Сейчас не время.

Мэлори надулась, злясь на мать за то, что та заставила ее переживать, злясь, что мать заставила ее злиться. Потом мать умерла. А к тому времени ее уже поглотила смерть собственного брака. Похороны состоялись только в ноябре, в линялый, цвета сепии день. Как на негативе фотографии, остались только тени.

Она чувствовала – что? Ей не то чтобы хотелось чем-то заполнить пустоту, это было слишком просто, но образ этого дома ее не отпускал. Если бы только папа был рядом, чтобы с ним поговорить! Он хотел передать ей фотографию. Наверное, она для него что-то значила, что-то, о чем мать не хотела ей рассказывать. На обратной стороне кто-то написал старомодным почерком: «Дом на Болотах, Стиффки». Дата не указана. На фото был изображен неуклюжий асимметричный дом с крытым крыльцом посередине и щипцом сбоку, к нему шла изгибавшаяся дорожка, по обе стороны стояли темные деревья, передний план терялся в тени. Деревня на северном побережье Норфолка, это Мэлори знала, но больше ничего. Она понятия не имела, какое отношение к дому имеют – если имеют – ее родители. Она думала, они оба из Нориджа. Но их уже не спросишь.

В тумане после похорон она позвонила в агентство, занимавшееся арендой недвижимости. Вероятность того, что дом доступен, казалась ничтожной, но она не оставляла попыток, пока не нашла кого-то, кто сказал: да, он пустует, она может его снять, если ей так хочется. Сказано это было таким тоном, что затея показалась чистым безумием. Поначалу она собиралась просто съездить взглянуть на дом, но мысль начала оформляться и расти, пока не превратилась в ее единственное желание. Они поедут туда на Рождество. Отметят праздник как положено, по-семейному, она и Фрэнни. Ей нужно что-то делать, что-то хорошее. Подальше от грязи и сажи Лондона, от затхлого отравленного воздуха ее неудавшегося брака. Они смогут продышаться, распрямиться, побыть вместе.

Она не хотела, чтобы все вышло вот так.

На колено ей легла рука. Фрэнни. Прижимает к себе собаку. Фрэнни смотрела на мать, разбитую, заплаканную, сломленную, сидевшую посреди деревенской дороги, с такой тревогой, что Мэлори стало смешно.

– Никто не умер, – сказала она, и голос у нее в голове прошептал: «Еще как умер».

Но она притянула негнущееся тельце Фрэнни к себе и погрузила ее обратно в машину. На бормотание Фрэнни она внимания не обращала. Пока она толкала и выпихивала машину обратно на дорогу, небо сделалось густого цвета фуксии.

– Ты посмотри, какой цвет! – крикнула Мэлори.

Дом был чуть дальше по дороге. Машина свернула в проулок, и слева встали деревья, прямые и темные, как часовые. В ее воображении сквозь эти деревья сочилось солнце и она гуляла под ветвями по ярко-зеленому туннелю. Ближе к концу проулка слева стоял дом, единственный дом. Проулок шел дальше в болота. В голове у Мэлори возник образ дома, излучающего свет, приглашающего ее войти. Она подалась вперед, внезапно отчаянно захотев его увидеть.

3. Вышивка

Света не было. Просто виднелось что-то темное. Мэлори охватило резкое сокрушительное чувство, что она совершила ошибку. Множество мелких глаз дома – она насчитала на фасаде по крайней мере восемь окон – были слепы, и в сумраке его сложенное из песчаника и кирпича лицо казалось тусклым и неприветливым. Может, дело во времени суток. Выступающее вперед крытое крыльцо, за которым пряталась входная дверь, зияло темным провалом, как разинутый рот. Мэлори выключила двигатель, и все затопили сумерки. Где-то на другой стороне проулка яростно лаяла собака. Затылок у Мэлори закололо, словно кто-то на нее смотрел, и она обернулась. Ей показалось, что среди деревьев за дорожкой что-то шевельнулось. Схватив шубу, она выскочила из машины, но деревья все скрыли.

Она попыталась вспомнить, что сказал агент. Они должны встретиться здесь? Темнело; скоро станет еще холоднее. Надо попасть внутрь. Где-то должен быть ключ.

– Мама? Что ты делаешь?

Фрэнни стояла рядом, держа на руках собаку.

– Мне нужно найти ключ.

– Где море? – заныла Фрэнни. – Ты сказала, он на море.

– Рядом, – ответила она.

Где он может быть? Под ковриком? Коврика не было. Возле двери стоял старый глиняный горшок. Наверное, там. И правда там – под сырым горшком ржавый старый ключ. Она облегченно расслабила плечи. Все будет хорошо.

Дверь была тяжелая, деревянная, с грязным окошечком и потемневшим дверным молотком в форме якоря, тускло поблескивавшим в угасающем свете дня. Длинный ключ немного заело в замке, и на ужасное мгновение Мэлори показалось, что он не повернется. Ее снова затрясло от паники, но она заставила себя выдохнуть. Попыталась еще раз. Ключ повернулся, замок клацнул, и дверь распахнулась. Внутри оказалось ненамного теплее. Повеяло пылью и старостью. Правда, электричество было, слава богу. Мэлори щелкнула выключателем, мигнув, засветились старомодные медные бра, и в их бледном свете стали видны потертый ковер, низкий ряд панелей на стенах и обои в цветочек. На консольном столике темного дерева с резными ножками стоял вертикальный телефон с отдельной трубкой – как из антикварного магазина. По крайней мере, двадцатый век у них наступил. Но дальнейший осмотр показал, что дом застрял за несколько лет до него. Потолки были низкими, с балками; обои, покрытые густым переплетением стеблей с мелкими желтыми цветочками и зелеными листьями, отставали по краям. От стен шел плесневелый запах заброшенности и сырости, и Мэлори задумалась, когда здесь в последний раз открывали окна. Она прошла в кухню в глубине дома. Там обнаружились древние шкафчики, старая газовая плита и потрескавшаяся эмалированная мойка под окном. Пыльное окно выходило в длинный двор, и Мэлори сразу, даже в сумерках, поняла, что там, сразу за низкой стеной в конце, болота. Завтра они туда сходят. Будут гулять по тропинкам вдоль ручьев и смотреть на гладкие головы тюленей.

– Я есть хочу, – сказала стоявшая на пороге кухни Фрэнни; она так и держала на руках собаку, та зарылась носом в ее пальто.

Мэлори отправила ее осмотреться в доме, а сама взялась разжигать газовую плиту (спички она нашла в ящике и снова поблагодарила бога – или надо было агентство?) и ставить чайник. На полке над плитой рядком стояли пыльные коричневые пузырьки вроде аптечных. Внутри оказалась темная тягучая жидкость. Мэлори взяла пузырек и вынула пробку, но оттуда пахнуло тухлятиной, и она тут же сунула пробку обратно. Тостера не было, но они привезли нарезанный хлеб, его можно пожарить под грилем. Она справится. Правда, молока и масла тоже не было, и на мгновение она ощутила, как колеблется и шатается прямо на ледяном полу.

Ужинали двумя кружками черного чая и тостами с джемом без масла. Угля тоже не оказалось, камин не разжечь, так что было еще и жутко холодно. При виде чая Фрэнни скорчила рожу, но тост съела, а корочки скормила собаке, которая сидела возле ее стула и клянчила.

– Мам, если мы тут будем на Рождество, нам нужны игрушки и елка.

Сегодня какое? Двадцать первое. Солнцеворот. Завтра суббота. В воскресенье все магазины будут закрыты, а потом уже сочельник. Она и подумать не могла о том, чтобы хоть что-то пытаться сделать в сочельник. А если Тони и приедет и ничего не будет, он так сложит губы, что она опять почувствует, что облажалась. Надо ехать завтра.

– Мам, – сказала Фрэнни, – а папа когда приедет?

– Скоро, – ответила она.

– Завтра?

– Нет, не завтра. В воскресенье. Или в понедельник. Скоро.

Всего два дня прошло, но она едва могла вспомнить тот разговор. Схватила его за руку, но он ее оттолкнул. «Мне нужно идти». – «Ну, иди». И он ушел. Ушел к ней, к той девушке в клубе. Мэлори задумалась, сколько ей лет, может, столько же, сколько было ей самой, когда они познакомились, молодое тело, не тронутое родами. Он не вернулся, и Мэлори наврала Фрэнни, что он на работе.

Казалось, Фрэнни готова заплакать. Под глазами у нее залегли серые круги. Дочке снились кошмары, она редкую ночь спала, не просыпаясь.

– Пора в постель, – притворно жизнерадостным тоном сказала Мэлори и повела Фрэнни наверх.

Ларри поплелся следом. Потолки здесь были такие же низкие, площадка будто загибалась вверх. Стены на площадке покрывали панели темного дерева, как внизу, но тут они доходили до потолка, из-за чего казалось, что ты в перевернутой лодке.

– Вот моя комната, – сказала Фрэнни. – Я ее уже нашла.

Детская с сумрачно-розовыми обоями и узкой кроватью под покрывалом в розовых веточках. Крошечное низкое окошко выходило на дорогу.

– Смотри, – сказала Фрэнни, показывая на стену над кроватью.

К ней была прибита пожелтевшая вышивка, изображавшая дом среди островков песчаного тростника и море позади. Тот самый дом, где они сейчас, Дом на Болотах, вышитый ровными стежками, серыми, где песчаник, и красными, где кирпич. Мэлори вытянула шею, чтобы рассмотреть получше, и задохнулась. Перед домом была изображена странная женщина, стоявшая возле большой похожей на волка собаки с желтыми глазами. А рядом с ней – девочка с длинными черными косами и зелеными крестиками вместо глаз, державшая на руках каштановую собачку. По другую сторону дома – невысокая темноволосая женщина с опущенными углами рта. Вдоль верхнего края красными нитками был вышит текст: «Пусть правда с чистотой меня ведут во всем отныне, неопытность мою хранят от чванства и гордыни».

Вышитое внизу Мэлори прочла вслух:

– Работа Розмари Райт, восьми лет.

Мэлори подумала о своем светленьком пухлом отце – с трудом верилось, что эти люди могут быть с ним в родстве. Но она постаралась подавить первоначальное разочарование. Он мог быть связан с домом как угодно. Мог здесь работать, мог быть другом семьи. Какая-то связь точно есть.

По лицу Фрэнни блуждала непонятная улыбка.

– Ей было столько же, сколько мне. И у нее тоже была собака, как Ларри. Это ведь этот дом, да?

– Да, судя по всему, да, – сказала Мэлори с облегчением: хотя бы Фрэнни повеселела.

Фрэнни без капризов почистила зубы и дала расчесать свои длинные волосы. Без капризов приняла таблетку от нервов и легла в постель, обнимая плюшевого мишку Фредерика, послушная девочка. Расцветкой она удалась в Мэлори: бледная с темными волосами, на свету отливавшими медью. Видя их рядом, все говорили: «Ну вылитая» и все такое. Но вообще это было неправдой, просто всех вводили в заблуждение волосы и зимняя землистая кожа, летом становившаяся грязно-бурой. На самом деле у Мэлори были болотно-серые глаза и мелкие черты лица, а само лицо круглое, из-за чего она выглядела по-детски; и волосы тусклые, прямые, как палки. Она зачесывала их назад, подкалывала наверх, но с ними никак не получалось что-то сообразить. Все всегда думали, что она моложе, чем есть, а дочь выглядела старше своих лет. У Фрэнни глаза были зеленые, цепкие, и между бровями залегла хмурая складка, которую Мэлори хотелось разгладить.

Ларри свернулся в ногах узкой кровати клубком кремовой шерсти. У Фрэнни хотя бы есть собака, с ней и не так одиноко, и теплее.

Оставшись одна в кухне, Мэлори открыла бутылку хереса, которую привезла на Рождество, налила себе бокал, потом села, завернувшись в шубу, которую ей купил Тони, и стала пить херес и курить оставшийся «Ротманс», одну за другой. Окошко отражало свет кухонной лампы. За ним была темнота, пустота сельской природы, только дом отделял их с дочерью от того, что лежало снаружи. Пространство неведомого – свое уединение – Мэлори ощущала как нечто физическое, как огромное давящее объятие темноты; ей пришлось упереться головой в столешницу. Она представила, как лезет в сумку за люминалом, который выписал врач, как глотает таблетку, запивая ее хересом. И так легко, и отпускает. Но она заставила себя прекратить. Она стала слишком часто хвататься за таблетки, нуждаться в них, стала опять погружаться в ступор, как тогда, когда Фрэнни была маленькой.

Несколько лет назад, когда Мэлори поставили диагноз «нервное истощение», врач посчитал, что спровоцировала его смерть отца, но оно уходило куда глубже. У нее просто не было таланта к счастью. Она боялась, что если снова начнет принимать таблетки, то уже не остановится. Она так устала, что не могла уйти с кухни, так устала, что ничего не могла, и после трех бокалов тошнотворного хереса слишком устала, даже чтобы пить. Может быть, у нее получится сегодня поспать после долгой дороги.

У нее закололо затылок. Было что-то – на самом слуховом пороге, – что она никак не могла уловить. Она застыла, закрыла глаза; напрягла все остальные чувства. Ничего. Мертвая тишина, и все. В деревне ей было так непривычно, что делалось тревожно. Если очень-очень сосредоточиться, услышишь, как поскрипывают, подаваясь и оседая, стены, как задувает в печные трубы и вылетает прочь слабый ветерок. Потом что-то заскребло; тихое царапанье наверху. Мыши.

В спальне в глубине дома Мэлори улеглась в бугристую холодную постель, потерла друг о друга ноги и постаралась зарыться в шершавые простыни, чтобы хоть как-то согреться. Имелась еще одна комната, побольше, – она открывала дверь и заглядывала туда, – но мебель была накрыта чехлами, а света, казалось, не хватало, чтобы осветить ее полностью. Похоже было скорее на зал прощаний в похоронной конторе, чем на спальню, так что Мэлори выбрала ту, что выходила на восток. В конце концов она прекратила попытки согреть застывшие ноги и отыскала пару носков и тяжелое шерстяное одеяло. Все не так уж плохо. Они здесь. Они справились. Если у них получится еще только одно это семейное Рождество, все пойдет на лад. Утром все будет иначе. Завтра будет лучше.

В ту ночь она проснулась от сна, в котором фигуры с вышивки ожили и лица у них поменялись на ее лицо и лицо Фрэнни. Они с Фрэнни во сне шли по болоту.

Разбудил ее крик чайки. Ноги снова заледенели. Занавески были белые, тонкие, лунное сияние наливало их стеклянистым блеском. В темноте слышался какой-то шум, похожий на детский плач. Наверное, чайки во сне; она не до конца проснулась. Вот, опять. Окно застучало в раме. Ветер. Она закрыла глаза, попыталась снова погрузиться в сон, но звук повторился, и тут она проснулась и села в постели. Наверное, Фрэнни. Она поплотнее запахнула халат и на цыпочках вышла из комнаты. На площадке она остановилась: плач прекратился. Но проверить все равно не помешает. Она открыла дверь и шагнула в комнату. Здесь луна светила сильнее, придавая комнате какой-то сюрреалистический вид, словно на картине или во сне. И Фрэнни, и Ларри спали, но дочка ворочалась в постели и постанывала. Наверное, это Мэлори и слышала. Повернувшись к выходу, она бросила взгляд на странную вышивку над кроватью. Ее наполовину освещала луна. Наверное, по небу прошло облако, потому что по ткани скользнула тень и фигуры почти зашевелились. Потом луну снова закрыли тучи, и комната погрузилась в сумрак. Мэлори поежилась и потерла глаза.

Вернувшись в холод пустой постели, она никак не могла уснуть. Ветер стих, и теперь наверху что-то шуршало. Наверное, опять мыши. В голове у нее промелькнула старуха с вышивки. Мозг жаждал тишины и покоя, но Мэлори видела только большую черную собаку с желтыми крестиками стежков вместо глаз – словно тварь из ночного кошмара.