Советскому, русскому солдату-освободителю народов от фашистского ига посвящается
Автор
Кинороман
Часть I
«Нейтралы» – зона хищников
Глава I
Сестре было два с половиной года, а Валерке шесть, брату старшему – девять. Все страдали от голода, но никто не плакал. Мать стояла у окна и посматривала на улицу, дети – на ящик с углём, стоявший у самого поддувала плиты. Они знали, что в ящике, завёрнутые в полотенце и водонепроницаемую бумагу, – коржики. Мародёры со стороны города Енакиева появлялись в определенное время. Мать высматривала, когда оккупанты покажутся, потому что настенные ходики они тоже унесли. Случалось, что по дворам шастали одни и те же грабители, которые помнили – в этом доме нечего взять.
Линия фронта проходила невдалеке, оконные стекла с наклеенными бумажными крестами от взрывов цокали, горшки и цветы на подоконнике вздрагивали. Но мать на этот раз прозевала появление солдат. Итальянцы обошли дом с тыльной стороны и появились в дверях, резко их распахнув. В который раз они сбросили с кроватей постели, перерыли тряпки, обшарили мебель, заглянули в духовку и под плитку. Нинка, закрыв ручонками лицо, чтобы не смотреть на ящик с углём, как учила мать, хныкала, Валерка и Вовка чесались с усердием.
На этот раз итальянские солдаты унесли последнюю наволочку. После них должны прийти румыны, а за румынами поляки, потом чехи, мадьяры и ещё чёрт знает кто. Прошманают итальяшки, румыны и всякие разные, последними появляются «черти» – солдаты из голубой дивизии Франко. После голубых мать успевала вытащить из-под угля тряпку с коржиками или печёной свеклой, раздать детям. Те тут же съедали. Главное, чтобы прошли румыны и «черти». Они, если находили что-нибудь съестное, пожирали тут же, даже очистки от картошки. Мать говорила: «Так их зима вымораживает. Голодные, как бездомные собаки. Цыгане, вылитые цыгане, а почему-то называются разно, даже румынами. Наверно потому, что немцы их не убивают, а заставляют воевать…» Сестра захныкала, Валерка дёрнул мать за платье: – Нина плачет.
Мать оттолкнула его:
– Отстань, – а на сестру прикрикнула, – замолчи: будешь реветь, когда румыны ворвутся. – И на сыновей: – Вы тоже плачьте, только не очень громко, а то изобьют, как в прошлый раз…
Сестра замолчала. Она, хотя и малышка, но помнила, как озверели «немцы». Нинка сидела у холодной плиты. Ей казалось, что у плиты всегда теплее. Шесть месяцев дети прожили в оккупации на нейтральной полосе, а повзрослели на годы. С одной стороны, на горе, – отребье со всей Европы, которое называется «немцы», с другой – через глубокий овраг, и тоже на горе – наши. Посёлок посередине в низинке. Поселок назывался – Стандартный. Мужчины Стандартного, почти все до прихода немцев работали на шахте, а женщины – домохозяйничали. Сейчас мужчины воюют с фашистами, а семьи вот так у окон высматривают мародёров.
– И-идут, – выдохнула мать, – вы играйте, играйте… Табуретку возите по комнате, а ворвутся, начинайте плакать… Она быстро отошла от окна, взяла какую-то тряпку, иголку с ниткой и стала штопать.
Румыны вломились и к столу. Повыдвигали ящики. От ворвавшихся пахло стылой землёй, несло запахом немытых тел, едкой махоркой:
– Матка, кушат!.. – показывали они грязными руками на рты.
И – к плитке. С пустых кастрюль со звоном полетели крышки, следом грохнулись и кастрюли. Солдаты со злостью поглядывали на хозяйку. Они не верили, что скелеты живут.
Нинка зашлась в плаче, ребята захныкали. Румыны, придерживая винтовки за ремни, заглянули в другую комнату. Порыскали, похлопали дверью шифоньера. Переговариваясь о чём-то, ушли, не закрыв входные двери. Вовка быстро захлопнул их. На улице март месяц. Холодно. Вояки, когда врывались в квартиру, невольно кидались к плитке, коснувшись холодных кирпичей, сообразив, что топили вчера, вытирали мокроту под носом, недовольно о чём-то лопотали. Уходя, подфутболили валявшуюся на полу посуду. Их раздражало все.
Мать вздохнула, отложила шитьё, ещё раз посмотрела в окно – не несет ли нечистая еще каких-нибудь вояк – и быстро, с помощью кочерги, извлекла узелок с коржиками из-под угля. Они были приготовлены не из одной муки, а с тёртой свеклой и напоминали розовые довоенные пряники.
Она торопливо раздала коржики, малышке побольше, от неё зависел сон семьи.
– Ешьте быстрей!..
Пока дети жевали она не отходила от окна и всё вздыхала:
– Чем вас завтра кормить? – вскинула руки. – Ума не приложу…
– Может быть, они ещё пойдут в наступление, – сказал старший брат о солдатах.
– По всему видно – сегодня уже не пойдут. – Мать посмотрела на часы. – Третий день не наступают, метели, наверное, боятся.
Когда мадьяры, румыны или итальянцы идут в наступление, а потом отступают за дворами, на поле остаются убитые, раненые. Наступающие стараются вытащить раненых, но местность настолько пристреляна нашими, что часто остаются в снегу и те, которые вытаскивают раненых.
Под покровом ночи «большие» ребята, лет по 10–12, обыскивают закоченевшие трупы. Случалось находили в карманах сухари, краюху сдобренного солью хлеба, галеты, махорку, зажигалки, а то и спички… Как-то, после очередной атаки на поле боя, осталось много трупов итальянских солдат. Из разговоров мальчишек Валерка узнал, что итальяшек снабжают лучше, чем остальных. У них можно найти в карманах, а иногда и в ранцах консервы, даже сахар. Как-то «большие» пацаны притащили с Казачьего Поста от наших ведро с пшённой кашей: «Как это им удалось? – гадал малыш. – Прослежу за ними». – Заводилами считались братья-близнецы Ванёк и Колька.
Он видел, как пацаны, в сумерках, ползли к щелям, которые перед приходом оккупантов власти заставили вырыть для укрытия населения от налётов немецкой авиации. Из этих щелей удобнее было наблюдать за атакующими врагами. Но после того, как подростков чуть было не постреляли румыны, они перестали в них прятаться, наблюдать за боем. Особенно испугались первоклассники.
Больше ни в коем случае старшие не брали с собой малышей. Валерка тайком следил, когда они пойдут. Подростки заменили в семьях отцов. В посёлке был один магазин. Его растащили до прихода оккупантов. И тащить особо было нечего. Как тут достать себе еду и накормить семью?
Дома-крепости Казачьего Поста погружались в сумерки, схватывалась метель… С гребешков затвердевших сугробов, мучнисто рассеиваясь, сползали белые языки позёмки, достигали обгорелых развалин разбитых снарядами домов. Редко били со стороны города орудия, посылая снаряды в затягивающуюся тёмно-серой пеленой даль. Снаряды взрывались на таком расстоянии, что не слышно было разрывов, где-то там на линии фронта. Подростки разведали, что на Казачьем Посту в подвалах продовольственные склады.
Голод и смерть вместе. Только голод как мучитель, а смерть как избавитель от жестоких мучений. Смерть на втором плане, но она становится желанной для человека, истерзанного голодными пытками. Это понимали голодающие, поэтому они сопротивлялись и боролись до тех пор, пока сохранялись хоть какие-то силы, сохранялся разум.
Тёмные закоченевшие трупы погибших итальянцев начинало заносить снегом, а «большие» пацаны не появлялись. Малыш прополз под расколотыми осколками и шальными пулями досками сарая, пробрался к соседнему погребу, в котором пряталась семья близнецов.
В кромешной тьме, при коптившем фитильке каганца, сидела старуха. Валерка спросил её, где Колька. Старуха вроде дремала. Пришлось спросить громче. Не открывая глаза, она ответила:
– Верка подалась за водой и её при атаке подстрелили. Соседи видели, как Верку подобрали итальяшки и унесли при отступлении к себе со своими ранеными. – Старуха объясняла ему шепотом. – Колька с Ваньком ушли к ним, отыскивать мать. Ушли к зверюгам, побьют они парнишек…
Верка была дочерью старухи, а Колька и Ванёк внуками. Старуха так произносила слова, словно жевала их, как жуют краюху зачерствевшего хлеба. «Вот почему близнецов не видно», – подумал Валерка.
Он выбрался из погреба и пополз, иногда совершая короткие перебежки в сторону погибших итальянцев, которых можно было сейчас отличить по холмикам наметённого снега, блестевшим кое-где выпуклыми касками, или тёмными полосам шинелей, торчавшим ботинкам, прикладам винтовок. Малыша сковал страх: мертвецы всё-таки, хоть и убитые. Темнело. «Вернуться быстро в погреб голодным? Они нас грабят живые, а мы берём у мёртвых». «Живых надо бояться…» – так говорили близнецы.
Не так просто впервые оказалось найти и забраться в карман убитого солдата, окаменевшего от мороза и крови. Карманы примёрзли, слиплись, будто их смочили водой, особенно брючные, и на мундирах. Да в них и поживиться было особо нечем. Больше попадались бумажники. У одного удалось нашарить зажигалку, ещё у одного плитку знакомого фруктового чая. Знакомого, потому что чай был русского производства. Стало ясно, почему все эти вояки приходят на нейтральную полосу и шастают по квартирам. «Зачем вы воюете, если вас плохо кормят?» – подумал Валерка подползая к очередному убитому.
Руки окоченели. Горьковато-сладкая плитка чая ослабила голодные муки. В чёрном, низко нависшем небе – ни звёздочки. Клонило ко сну, но малыш уже знал, что если уснёт, останется навеки среди окоченевших трупов иностранных солдат. Вдруг он услышал чавкающие звуки, и тут же долетело глухое предупреждающее рычание. Присмотревшись, заметил огненные глаза, со стороны города – одна за одной – взвились и зависли над полем боя осветительные ракеты, которые ветром сносило в его сторону. В нескольких метрах малыш увидел окровавленные морды собак. Их, как показалось, было много. Одна – огромная, остальные поменьше. Он чуть было не бросился наутёк. Если бы в этот миг его не покинули силы. В горле пересохло, дышать и то стало трудно. Оцепенев, он продолжал смотреть на рычащих собак. Ракеты, относимые ветром, плыли на парашютиках, снижались. Свет усиливался. Большая чёрная собака с отвислыми ушами, прогибаясь, отодвинулась от остальных. Шерсть у неё на загривке вздыбилась. Валерка услышал приглушённое клокочущее рычание, как будто оно клубилось из клыкастой пасти. «Как у Змея-Горыныча, – вспомнилась сказка, – огня не хватает. Они разорвут меня! Винтовку или гранату найти…» – шарил малыш взглядом по трупам.
Он машинально отправил в рот горсть снега. Собака приподняла морду, приблизилась, и Валерка узнал её по круглым подпалинам над глазами, белому «галстуку» на груди. Эта была гончая охотника Кузнечика. Такой же масти у него был и кобель по кличке Цыган. Проглотив растаявший снег, привстал и позвал:
– Найда… Найда…
Рычание усилилось, к нему добавился рык Цыгана, сопровождаемый треском разрываемого обмундирования на убитом. Догоревшие ракеты относило в сторону, и там они гасли. Где-то застучал крупнокалиберный пулемёт. Стреляли прицельно. Рядом пронеслись огненные трассы. Пулемёт строчил со стороны города. Заметили что-то «немцы». Собаки исчезли в сумерках. Пригибаясь к самой земле, побежал и он. Падение в глубокий овраг смягчил сугроб. Он почти не ушибся. Снегу намело столько, что Валерка утонул в овраге по грудь. Выбираться пришлось с большим трудом: сколько раз через этот овраг ходил с мальчишками купаться на ставок, в лес за кислицами, тёрном – и вот свалился. Этот овраг скатывался в глубокую балку, а балка была для оккупантов «непреодолимой» преградой. Почему-то они не доходили до неё. Овраг как бы защищал Казачий Пост и был вроде крепостного рва. А поле перед ним хорошо простреливалось из крепости. Ни разу наступавшие не дошли до этого оврага. Наверное, так здорово пристрелена местность. Непонятно, почему гитлеровцы не заняли посёлка, а закрепились в Енакиеве. Может быть, потому, что Стандартный располагался в низине и большинство домов из деревянных щитов, может, из других каких соображений, но ходили они в наступление часто, и всегда залегали, не дойдя до оврага. Хотя несли потери. Жители считали, что это разведка боем.
Ракеты догорели, слоистая темень покачивалась над холмистой землёй. Выбравшись из оврага, малыш прилег передохнуть. Осматриваясь, старался определить, где тут проходила тропа на Казачий Пост. С темнотой опустилась тишина. Небо прочёркивали далёкие пунктирно-огненные трассы, и под ними всплескивали то ли взрывы, то ли выстрелы батарей, рванёт – то с одной стороны – тёмный полог неба – огненная вспышка, то с противоположной всколыхнёт тишину волна артиллерийского грома, и через несколько минут катится ответный ослепительный всполох с грохотом. Эта перестрелка как бы подбадривала. Будила мысль, что не один он в морозную ночь, среди глубоких снегов оврага: «Вон каким огнём пытаются сжечь наших пришлые дядьки из чужедальних стран…» И он из последних сил полз вперед, в сторону Казачьего Поста, вдруг в наступившей тишине раздался окрик:
– Стой, кто идёт?!
Ответ прозвучал невнятно. Можно было разобрать ещё концовку окрика:
– …Начальник караула – ко мне, остальные на месте!
На этот голос он и пошёл, когда выбрался из оврага. Откуда ему было знать, что на постах, или в секретах, существовали ещё пароли. Валерка круто изменил направление, повернул и ветер, но холодный крупчатый снег с колючим морозцем песком секанул по лицу, и ему пришлось совсем угнуться. В это время и прозвучал сухим щелчком выстрел, а впереди метнулась огненная вспышка. Пуля просвистела у самого уха, плеснув горячим толчком воздуха.
– Стой! Кто идёт?! – угрожающий хрипловатый голос донёсся из темноты. – Стой, буду стрелять!..
«Стреляй… стреляй еще, ворошиловский стрелок» – но страх выдал:
– Свои! Свои! – завопил истошно малыш. Но челюсти свело.
– Ои! Ои!.. – получился тонкий скулёж.
– Собака, кажись… Хлестнул второй выстрел.
Где пролетела пуля, он не понял. Продолжая кричать, не сбавлял бега и направления: – Ои!..
– Не стреляй, ребёнок вопит!.. – ветер дул Валерке в лицо, и поэтому он их хорошо слышал, а до часовых секрета долетало какое-то верещание.
Перед ним неожиданно появилась траншея, какой-то бугорок и он упал на него. Сильный рывок цепкой руки – и малыш воткнулся во что-то жёсткое, от этого предмета тянуло гарью, как от костра – табаком и ещё чем-то вкусным.
– Я же говорил: пацанёнок… – рядом появился ещё человек в каске, не брит, поверх шинели, на ремне, патронташи выпукло и жёстко давили пришельцу в плечо. Он, как мог, отодвинулся от человека в каске.
Тот, к кому он обращался, оставался наверху. По траншее подошёл ещё один, высокий в шапке-ушанке, а лицо закрывала борода, только глаза ловили сполохи военной ночи, отражая свет.
– Чего стрельбу подняли? – спросил он строго.
– Мальчишка, кажись, с той стороны приблудился. А он, товарищ взводный – из винтовки, – он кивнул на того, который маячил над бруствером. – Как он не пристрелил ребёнка… чудом уцелел пацанёнок…
– А ну покажи, – взводный нагнулся, и от него пахнуло такой махрой, что «гость» отодвинулся.
– Давай-ка его сюда. – Он взял за руку жёсткой, словно каменной, ладонью. – Окоченел? Чего молчишь?.. У него веса нет, тряпки и кости. Скажи что-нибудь. Откуда такой воробышек?.. – допытывался взводный.
«Наши… вот они», – мешала дрожь, от холода просыпалась боль, даже передние зубы кололо. Наверное, оттого, что бежал навстречу морозному ветру с открытым ртом и кричал. Взводный вел его по лабиринтам траншей и он почувствовал, что жёсткая ладонь теплеет. Неожиданно командир взял мальчонку на руки. Борода, словно веником, провела по лицу. Он кашлянул и заговорил:
– Сейчас придём в землянку к ротному, отогреешься, потолкуем по душам. Ты мальчик или девчушка?..
– Не видишь сам. – Наконец выдавил из себя первую фразу за живое задетый вопросом взводного малыш.
Ломота в передних зубах утихла. Они-то и замёрзли. Наверное, потому что зубы новые или молодые. Один вырос только до половины. Боль появилась, когда в него стреляли; он кричал и бежал на выстрелы с открытым ртом. Этим Валерка оправдывал свою робость перед командиром.
– Та-ак, – взводный остановился, – выходит – мужик. Это лучше, получается – боец, свой парень. – Он отстранился и, держа на вытянутых руках парнишку, пытался рассмотреть лицо.
Война бушевала, но где-то в стороне. Огненные вспышки разрывали ночную темень. А тут в траншее такой разговор с боевым командиром:
– Меня можешь звать «дядя Петя». Это – по гражданке, а поскольку я военный, то – «лейтенант Пётр Петров».
Прежде чем ответить, малыш подумал, а даст ли мне этот «дядя Петя» чего-нибудь поесть и называть ли своё настоящее имя или соврать? Колька с Ваньком говорили, что однажды к ним подполз наш разведчик. Расспрашивал их, как живут люди на нейтралке. В какое время приходят в посёлок мародёры, по сколько человек шастают по дворам. Они всё рассказали. Разведчик угостил братьев сухарями. Вспомнив это, Валерка попросил у дяди Пети вначале сухаря.
– У меня, кроме махры, ничего нет. Сейчас придем к ротному, накормим тебя до отвала. С едой, брат, у нас нет печали, да-а, – он ещё что-то хотел добавить, но только вздохнул. – Накормим… не переживай, парень.
Обещание Валерке понравилось. Но он сказал, что зовут его Вовкой, так учили братья-близнецы: «Не называйся своим именем, военное время идёт…».
– Вовка – это несерьёзно. Ты перешел линию фронта… мужик обстреляный, выходит, Владимир! А Владимир – Владетель мира, вот какое у тебя имя.
Они шли по лабиринтам траншей с множеством ответвлений. Тихо, безветренно. Одно только плохо, что сверху нет-нет да и задувала и поземка, снег, который попадал малышу за ворот. Он ёжился, прижимался щекой к шинели. Взводный это заметил, постарался прикрыть его полой шинели, опустить пониже. «Надо дочистить траншеи, – бормотал он, – попробуй пронеси здесь раненого…».
– Что ж ты без шарфика? Пальтишко драное… как добрался?..
Вопросы эти показались Валерке смешными, но он ответил:
– Итальяшки и румынешты всё – «цап-царап!» – «цап-царап», – произнёс на манер мародёров.
– Это выражение фашистов – «цап-царап»? Они так заявляют?..
– Они.
– Мародёры вшивые! Мы их проучим, обязательно…
Угроза Валерке понравилась, ну, а то, что «вшивые», – кто не знает, вспомнил он как они заявились впервые. На касках чёрные петушиные перья, с винтовками, на ремнях кинжалы, патронташи, гранаты. Это итальяшки. Как они, отстегнув кинжалы, ловко бросали их в кур. Схватив пришибленную птицу, вскидывали её на вытянутой руке, показывая друг другу, что-то лопотали и хохотали во всё горло. Сейчас спеси поубавилось. Птицу всю перебили, жителей ограбили, да и сколько их долбят под Казачьим Постом наши бойцы, вот эти «дяди Пети», рассуждал он.
Правда, румынам, мадьярам и другим достается больше. Сколько их под снегом валяется… Итальяшки, случается, подбирают своих.
Думая об этом, не заметил мальчик, как пронёс под дом его командир, как они очутились в подвале. Посреди просторного помещения на проволочном крючке висела керосиновая лампа, под ней стол. За столом сидело трое военных один в кителе, двое в гимнастёрках. В подвале было тепло, и он посмотрел, где плита? Ведь именно на ней должны стоять кастрюли с едой. Плиту не заметил, но котелки висели над железной бочкой на крючьях из толстой проволоки, а посредине кипел огромный чайник. Вкусно пахло тушёнкой, пшеничной кашей. От табачного дыма запершило горло. И он невольно закашлялся, стараясь сдерживать приступ, отчего перехватывало дыхание и приступ только усиливался. Кашель перешёл в утробный лай, взор затуманили слёзы. Он тёр глаза, досадовал на себя: а что как кашель не понравится вот этим новым командирам?
– Гостя привёл, – сказал дядя Петя, опуская свою ношу у края стола.
Сидевшие за столом читали или разглядывали какие-то бумаги. Они подняли головы, уставились на найдёныша, а один спросил:
– Пётр Петров, где ты его подобрал?..
– С нейтралки притопал, перебежчик. На охранение выскочил, чуть было… – он посмотрел на перебежчика, высвободил руку, произнёс ничего не значащее: «Н-да».
– Давай его за стол…
– Это наш ротный… – Петров поднял и посадил пацана за стол на табуретку, снял с шапку. – Ух, какой чумазый, руки – земля землёй!.. Пошли, боец, я маленько тебя ополосну, – спохватился он.
Они прошли с дядей Петей мимо ротного, который с особым вниманием всматривался в мальчишку и думал: «Где я его видел? Или это кажется?..» – Он встал во весь свой рост и оказался очень высоким.
Ротный был на целую голову выше всех присутствующих в подвале.
– Дай ему котелок с кашей, – кивнул на железную бочку, с которой дядя Петя снял котелок, извлёк откуда-то ложку, сдернул резким движением крышку, и мальчик увидел, что котелок полон доверху, учуял запах тушёнки.
– Это всё можно есть? – спросил он, не веря, что эта каша вся его.
– Ешь. Не обожгись, каша горячая.
– Эх, ты, – вмешался ротный, – видно своих детей не кормил, да таких голодных. – Он взял котелок, подал ложку и в крышку от котелка насыпал каши доверху.
Проделал это умело и быстро, так, что малыш не успел расплакаться. Прошёл к той же бочке и полил кашу ещё и подливкой.
– Лопай, боец, не торопись, каши хватит…
Валерка зачерпнул полную ложку, часть уронил на пол, оставшуюся на ложке кашу проглотил, нагнулся за упавшей. На него смотрели все присутствующие. Он вспомнил, как бабушка кормила поросёнка. Тот так набросился на еду, и она радовалась: «Съестной какой!» «А я?» – спросил Валерка. «Ты – человек, и всегда помни об этом».
«Ротный – порошок рвотный», – сорвалось у него с языка. Все, кто находился в подвале как бы притихли, повернули лица в сторону ротного. Кто-то из присутствующих вслух усмехнулся, а провожатый строго спросил:
– Это почему ж так? – придерживая руку с ложкой, которой малыш успел зачерпнуть, и опять с верхом.
Не соображая, что делает, он оттолкнул Петрова и чуть было не выронил крышку от котелка: «Поросёнок я!..» – тихо расплакался. Так хотелось есть, а они мешают.
– Не торопись, горячая. Повторил вопрос: чем не понравился наш командир?
От каши шёл такой аппетитный раздражающий запах, что рот наполнился слюной, надо было что-то отвечать:
– Он жадный…
– Э-э, парень, – сказал дядя Петя. – Пантелеймон Трофимович у нас самый добрый человек. Об этом должны знать все на нейтралке. – Он отпустил руку с ложкой: – ешь, не торопись. Боец не должен торопиться. Валерка не понимал, что и дядя Петя Петров, и Пантелеймон Трофимович тянули время, чтобы каша остыла.
И когда он подул немного, перестал опасаться, что заберут крышку – каша остыла настолько, чтобы не обжечься. Пожалуй, ничего вкуснее он не ел, – так ему казалось в ту минуту.
– Послушай, – обратился Пантелеймон Трофимович к взводному, – а с ним беды не произойдёт? Вдруг давно голодает? Как бы не того… От продолжительного голодания, слышал, кишки становятся тоньше папиросной бумаги… не случилось бы прободения.
– Вовка – русая головка, ты не умрёшь? – спросил дядя Петя.
– Не, – он проглотил ещё несколько ложек, – всё съем, и ничего… – резкая боль, от которой дёрнулся, пронзила желудок. Малыш затаил дыхание.
– Что ты его спрашиваешь? Санинструктору бы показать…
«Вот ротный – порошок рвотный, какой жадюга!.. – подумал он. – Заберёт кашу!»
– Товарищ старший лейтенант, да он подавится, пусть рубает, – произнёс кто-то хриплым простуженным голосом. – А ты не мечи с такой скоростью, боец, – на голову Валерке опустилась рука.
Вмешался ещё один из тех, кто сидел с командиром. Он рассматривал дырки на шапке.
Валерка не заметил, кто передал её ему. Каши больше не предлагали. Сполоснули крышку и в неё налили компота, угостили сухарями. Он окунул сухарь в компот, сделал глоток и впервые за долгие месяцы жизни впроголодь вспомнил вкус сладкого: «Выпрошу сахарку для мамы, сестрёнки и брата…» – мелькнула добрая мысль.
Сытно, тепло, уютно, увидел за бочкой, на стене из серого камня-песчаника, как пляшет похожий на солнечного зайчика отсвет огня: «Наверное, из этой бочки сделали плиту…» – это была его последняя чёткая мысль.
Дальше его куда-то несли, раздевали, мужской голос говорил о душевой, вшах и ещё о чём-то. Ему казалось, что он не уснул, а провалился в бездну.
Спал он без сновидений, крепко, но стоило его толкнуть, как он тут же проснулся.
За столом сидели Пантелеймон Трофимович и взводный. Разбудил незнакомый боец.
– Я домой хочу! – заявил он во всеуслышание.
– Легок на подъём, молодец, – похвалил ротный, – может останешься? Откормим тебя и отправим в тыл.
– Не… там мать и все голодные. Они живут в погребе и умрут с голодухи. У них даже свекла закончилась. Все умрут, – объяснил малыш своё нежелание остаться.
– Кто «все»?
– Брат вот такой, – он показал чуть выше себя, – и сестра – маленькая, а ещё соседские ребята, у которых мать застрелили… – чуть было не бухнул, что румыны на вас говорили: «Рус пах, пах, – нет матка».
– Дать ему ещё каши, компота? – предложил дядя Петя.
– Ни в коем случае! – твердо заявил ротный, – часа через три покормим.
Когда выспался и второй раз насытился, ротный и дядя Петя стали расспрашивать, как житвут на Стандартном. Чтобы их разжалобить, малыш стал рассказывать, как грабят итальянцы, румыны, мадьяры. Как поочёрёдно они заявляются в посёлок, шастают по домам:
– Грабят и грабят, всё волокут!
– Сможешь сказать, сколько их приходит? – спросил Пантелеймон Трофимович. – Считать умеешь?
Малыш умел считать до двадцати. Но вспомнил, как Ванёк и Колька следили за переходным мостиком со стороны Енакиево, чтобы предупредить соседей сколько мародёров движется в Стандартный. Они насчитывали сорок и более человек.
А по квартирам они шастали по двое – трое, редко заходило больше. Он так и сказал. Вспомнил, что они стараются пройти к крайним домам со стороны Казачьего Поста незаметно, перебежками.
– Это мы знаем. А скажи, за этими, которые шмонают по домам, никто не следит из немцев, не прикрывают их? – уточнил командир.
– Не. Ванёк и Колька следят пока они не уйдут, чтобы сказать тем, кто живёт в погребах, что мародёры ушли.
– Понравилась каша? – спросил ротный в конце разговора.
– Ох, как понравилась, Пантелеймон Трофимович, – с трудом выговорил он. – Дали бы с собой такой каши хотя бы немного… – представил всех голодных, которые сидели там в погребе.
– Мы тебе целый котелок к сухому пайку упакуем. Вот взводный тебя проводит. Не всё, парень, так сыто живут, как мы! Нам весьма повезло на этот счёт…
Валерка вспомнил о сахаре, хотел спросить, есть ли он в сухом пайке. Ротный встал, прикурил самокрутку от лампы и принялся одевать его, застёгивать, плотно запахивать. Намотал на шею нечто вроде шарфика. Подпоясал брезентовым ремешком. Как после такого просить или спрашивать о сахаре, пришлось отмолчаться. Бойцы дали ещё немного подремать в тепле малышу. Зимняя ночь длинная. Часа за полтора перед рассветом разбудили, набили карманы кусковым сахаром.