Так я попал к дядьке в «Атлас Медиа». Он принял меня на работу в должности регионального журналиста после трех роксов «Гленливета», а потом, конечно же, много раз жалел об этом поспешном решении. Дядька мой, Анджей Павлович, был родным братом мамки, покойной польской графини. Но этот, в отличие от нее, меня за что-то любил. Может быть, думал, что я буду готов однажды поделиться с ним своим состоянием? Я не вдавался в подробности его любви. Мужик он приятный, работящий (что я считаю больше минусом, нежели плюсом) и заботливый. А кому, как не мне, требовалась настоящая забота в ту пору? За год я освоился на работе в редакции. Точнее, так. За год редакция освоилась с тем, что теперь там работаю я. Я мог не ходить на работу неделями, поддаваясь соблазнам питерских наркопритонов и эскортов. Работники агентства меня не любили, ведь разве может кому-то нравиться делать чужую работу, пока ответственный за нее неделями отсутствует, а потом является в офис потрепанный, как ни в чем не бывало? Я рушил дисциплину, подрывал авторитет руководства и порочил честное имя «Атлас Медиа». Но было во мне одно преимущество, которое с лихвой перевешивало на весах здравомыслия все эти недостатки. Я был хорошим журналистом. За год я провел три журналистских расследования, каждое из которых получило престижную награду в Европе. Любой мой материал вызывал фурор на Западе и Востоке, и мне, как человеку, который разочаровался в жизни еще до совершеннолетия, этот фурор открывал двери туда, куда не способен был открыть ни один стимулятор. Я брал материалы без охоты, обращая внимание лишь на те, которые могли показаться мне интересными с точки зрения личных открытий. За год всего три статьи, но зато какие, и вот… Вот, наконец, четвертая! Предыстория свалила меня наповал с первых слов дядюшки Анджея, раздающего материал на очередной планерке, куда мне посчастливилось попасть в промежутках между тусовками. Пропала девочка шести лет. Пропала без вести в деревне с двумя тысячами жителей под названием Большая Рука, что в Свердловской области. Край света, настоящий тупик человечества. Добровольцы прочесывают ближайшие леса, полиция проводит следственные действия, телевизор молчит. Но Европа и весь западный мир хотят видеть своего исполинского соседа настоящим. Таким, какой он есть и деревня… Эх, что тут скажешь, деревня – это и есть настоящая Россия, а точнее, Россия без макияжа. Нет, не Питер, где даже на хуй тебя посылают ямбом, не Москва, где миллионы бездарностей каждый день делают вид, что работают и что-то производят. Вот здесь и есть та самая Великая и Непобедимая, и мой дядя показывал ее такой, какой она была на самом деле.
Пропавшую девочку звали Таня, она была из детского приюта «Лазурный Сад», из того самого, который считался в этих краях одной из трех достопримечательностей. В приют, согласно информации, которой меня снабдил дядя Анджей, она попала в годик после того, как мать так и не прошла реабилитацию от наркозависимости да и вышла из окна на одиннадцатом этаже, не попрощавшись. Отца никто не нашел, и малышку забрали власти Екатеринбурга, затем перенаправили в «Лазурный Сад», приют, где имелось свободное место. А теперь Таня исчезла, и мне, как голодному до сенсаций журналюге, рвущемуся показать всю изнанку таинственной русской глубинки, событие сие показалось преотличным поводом. О, сколько перспектив открывала эта пропажа! Тут тебе и психиатрическая больница под боком, и приют, и две соседствующие вымирающие деревни – ах, какой чудный зачин! А вокруг – лесная глушь, концентрация промилле в крови у крестьян зашкаливает, и со скуки жители Большой Руки дают волю своим животным порывам. Да, четвертая премия была мне обеспечена.
Мотор «Волги» ревел, Иванушка-водитель замечтался, забыв переключить передачу. Мы мчались по пустынной улице Большой Руки, которая носила название «Гагарина». Меня укачивало на заднем сиденье, и я в трясущемся советском салоне с любопытством изучал эту богом забытую дырень. За машиной носились дворовые собаки и мальчишки с палками. На завалинках у дома сидели высохшие мужики, распивая самогон, а рыхлые бабы их занимались домостроем – развешивали белье, выхлопывали ковры, пололи огород. Разруха была в каждом доме, в каждой голове, позвольте перенаправить к классику. Я порядком заскучал от однообразия пейзажей, запахов и звуков, но мы приехали к месту назначения, и я взбодрился, предвкушая интереснейшее продолжение дня. На старом, еще досоветском здании я заметил покосившуюся выцветшую надпись «Милиция». Здание это скорее напоминало какой-то водочный ларек с поцарапанными решетками на окнах, облупившейся штукатуркой на фасаде и мотоциклом с люлькой на стоянке у крыльца. Все четверо, что терлись у входа, взбодрились, когда на горизонте замаячила «Волга». Засуетились.
– Ну, бывай, – бросил я Ивану, выходя из автомобиля. – Приедешь через пару часов. Если что-то в повестке изменится, я позвоню.
– Хорошо, Илларион Федорович, – кивнул извозчик и был таков.
Уверенной аристократической походкой я направился к зданию из позапрошлой эпохи, приблизился к четверке замерших в предвкушении обывателей и принялся с любопытством их изучать. Сперва мой взгляд пал на лысеющего пятидесятилетнего капитана полиции, который был здесь, судя по всему, главным. Редкие его волосы уже в отдельных местах окрасились сединой, синяя форма была измятой, протертой и давно утратила соответствие размерам этого растолстевшего полицая. Лоб капитана был наморщен, на щеках проступала щетина, маленькие карие глазки изучали мою персону с типичным ментовским недоверием. Взгляд этот был странным, не похожим на те взоры, которые обычно принадлежат мелким божкам, обитающим в провинциях, где им дозволено куда больше, чем прочим. Капитан курил дешевые сигареты, сильно затягиваясь, и тяжело вздыхал каждый раз, когда его взор встречался с моим. Он выглядел как служивый старый пес, который давно устал от этой тяжкой службы, но деться никуда не мог. Рядом с ментом была дама. Судя по виду, городская, ухоженная. В строгом костюме – блуза плюс юбка, да и туфли на небольшом каблуке в придачу. Явная гостья, залетная. Строгий вид, очки, волосы аккуратно убраны, на лице минимум косметики. Скорее всего, дама была наделена значительными полномочиями и прибыла сюда по какому-то важному поручению. Далее я встретился взглядом с пьяненьким пареньком лет девятнадцати, который тут же взор свой отвел, распознав во мне натурального стервятника, готового к атаке без лишних прелюдий. У паренька было испещренное прыщами лицо, нелепый пух под носом, тонкие поджатые губы и взъерошенные, давно не стриженные волосы. Носил он некогда черную, а ныне серую футболку, подкатанные джинсы, которые были больше на несколько размеров, и протертые кроссовки. Последним в этой великолепной четверке был сурового виду мужик, который весил, похоже, за сотню. С косматой бородой, с тяжелым взглядом и волосатой грудью, он был единственным из всех, кто смотрел на меня открыто, без каких-либо стеснений.
– Добрый день, – проговорил капитан, когда я приблизился к ним. Он отбросил в сторону окурок и протянул мне свою руку. – Вы, должно быть, Илларион?
– Вы в этом не уверены? – спросил я и нахмурился, глядя на его руку. Нехотя пожал.
– Нет, уверен, – он насупился, поглядывая искоса на то, как тщательно я вытираю свою ладонь платком после рукопожатия. – Капитан Соловьев Виктор Иванович. Начальник отделения полиции по Большой и Малой Руке, он же участковый, да и все прочие должности по линии МВД в радиусе деревни тоже мои. Это Валерия Георгиевна, уполномоченный по правам ребенка в Свердловской области, – капитан указал на строгую женщину. Та ограничилась сдержанным кивком. – Мой помощник Дмитрий, – прыщавый юнец дернулся сначала, чтобы протянуть руку, но тут же отпрянул, видимо, поменяв планы, – и наш местный кузнец Всеволод. Он возглавляет добровольческие отряды по поискам пропавшей девочки.
– Любопытно, – я еще раз заострил взгляд на непрошибаемом кузнеце… Надо же, в двадцать первом веке, когда частные космические компании отправляют туристов на орбиту, в Большой Руке все еще обитает кузнец. – Илларион Федорович Лихачевский, граф и журналист из «Атлас Медиа», – представился я.
– Илларион Федорович прибыл к нам с целью осветить ситуацию с пропажей девочки в средствах массовой информации, а также оказать следствию содействие с целью скорейшего разрешения данной ситуации, – добавил капитан Соловьев.
– И какую помощь журналист может принести нам? – буркнул кузнец Всеволод. Бас его ударил по моим перепонкам, и я сцепился взглядом с этим то ли Ильей Муромцем, то ли все-таки Алешей Поповичем.
– Значит, так, – я откашлялся. – Помогать вам я не собираюсь. Не было еще такого случая, чтобы кость помогала собаке. Я найду девочку благодаря своим навыкам и возможностям, и вы, если и правда заинтересованы в том, чтобы она нашлась, будете мне всячески содействовать, а лучше – не мешать. Так что я еще подумаю, принимать мне вашу помощь или же действовать самому.
Дамочка из центра усмехнулась. Помощник Дмитрий испуганно смотрел то на своего начальника, то на разъяренного кузнеца, настроение которого еще до нашей встречи было опущено ниже ватерлинии. Что ж, я привык, что после разговоров со мной ватерлиния сдвигается на несколько пунктов вниз. Капитан Соловьев сразу принял правила игры, ибо один звонок из центра еще до моего прибытия в Большую Руку способен пробудить в людях системы чувство ответственности.
– Что вам нужно? – спросил полицейский после мхатовской паузы.
– Введите меня в курс дела, обрисуйте детали и охладите виски, – я достал из портфеля начатую бутылку с этикеткой, на которой красовалась цифра «21». Ставлю на кон все свое состояние, что ни один из четверых и знать не знал, что это за магическая вода. Юный Дмитрий облизнулся, кузнец сплюнул себе под ноги, дамочка из Екатеринбурга в очередной раз фыркнула, а ответ снова держал Соловьев.
– У нас поиски начинаются, – развел руками участковый. – Вся деревня прочесывает периметры с утра до ночи. Мы как раз координируем действия.
– Без вас работа не остановится, капитан, – пожал я плечами. – Пара часов, проведенных вместе, будет куда полезнее для следствия, чем метания по лесам и полям, это я знаю наверняка. К тому же вас предупреждали о моем прибытии, не так ли?
Капитан не ответил. Он дал второпях какие-то указания своему помощнику и отправил всю троицу прочь. Сам же, указав рукой на вход, проследовал за мной в участок. Диктофон мой уже давно был включен, и я прошел под своды здания, куда главная медведевская реформа доберется, судя по всему, еще не скоро. Слева была камера для содержания нарушителей спокойствия, но она пустовала, напоминая о себе лишь запахом мочи и блевотины. Деревянный пол скрипел, свет моргал, по стенам ползали кривые трещины, испещряющие штукатурку многолетней давности. Типичный вертеп со всеми атрибутами «имперского величия». Здесь работали пять человек – сам начальник, сторож Игнат на входе, секретарь, техник и помощник капитана Дима.
Кабинет начальника представлял собой скромный вонючий угол с окном без стекла, с огромным советским сейфом, тремя столами, которые были завалены папками с бумагами, с полными окурками пепельницами и «царским» портретом на стене. Соловьев убрал кипу прошитых бумаг со стула и указал мне присаживаться. Сам, тяжело вздыхая, уселся на табуретку у своего рабочего стола. Открыл небольшой холодильник в углу, достал брикет льда и посмотрел на виски, который я все это время держал в руках.
– Вода проточная? – я покосился на лед, не спеша расставаться с бутылкой.
– Обижаете. Почище вашей городской будет, – буркнул капитан. – И освященная вдобавок, так что не подумайте.
Доводы показались мне убедительными, виски перекочевал на стол, Соловьев ловким движением откупорил бутыль, плеснул в граненые стаканы граммов по сто и насыпал льда. Осушил одним махом свою порцию и тут же закурил, откидываясь на спинке табурета. Я же отпил немного и поставил стакан на стол, доставая из портфеля необходимую атрибутику – свой планшет, диктофон, заметки и карту местности.
– Итак, начнем с начала, – сказал я, выудив из внутреннего кармана своего пиджака портсигар. Капитан мне подкурил, и толстенная кубинская сигара наполнила это богомерзкое место своими священными островными благовониями. – Расскажите, что вам известно о девочке.
– Таня Шелепова, шести лет, – выдыхая из ноздрей дым, ответил Соловьев. Говорил он тихо, размеренно, как будто мы обсуждали что-то обыденное. – В Большую Руку привезли пять лет назад из Екатеринбурга – матери нет, выпрыгнула из окна. Наркоманкой была, с головой, говорят, не дружила. Об отце ничего не известно. Пристроили ее в наш «Лазурный Сад» по квоте. Все нормально было, девочка спокойная, не хулиганила, развитая, бойкая, жизнерадостная, любопытная. Последний раз ее видела подруга семнадцатого июля, то есть девять дней назад, – тоже воспитанница приюта. С ее слов, они играли во дворе, потом прозвенел звонок на обед, и дети рванули в столовую. Таня сказала, что сейчас прибежит, а после… После этого ее никто больше не видел.
– Опрашивали работников приюта? – делая пометки в своем планшете, задал вопрос я.
– Опрашивал лично, – кивнул Соловьев. – Там всего их четырнадцать человек, включая директора. Никто ничего не видел. Никаких следов насилия нет, да и вообще следов нет. Странно как-то. И собаки были, и эксперты из Екатеринбурга – ничего не нашли.
– Записи с камер видеонаблюдения?
– Издеваетесь? Здесь нет ни одной камеры на всю округу.
– Родственники, близкие?
– Валерия Георгиевна, та, что из центра, пыталась отыскать кого-то, но, похоже, девочка совсем сирота. Не знаю, ей и без того досталось от жизни, да тут еще и такое…
– Что насчет судимых и психически неуравновешенных? Всех опросили?
– Послушайте, – Виктор Иванович затушил сигарету и покачал головой, явно недовольный уставом, с которым лезли в его монастырь, – Илларион Федорович, у нас нет таких возможностей, чтобы всех и каждого опрашивать. Здесь на всю деревню я да мой помощник и тот… Неофициальный, так сказать. Учился в академии МВД по квоте, выперли с треском за пьянки, так и вернулся в нашу провинцию с неоконченным высшим. Куда ему еще податься? Вот и работает тут на птичьих правах, помогает мне. Основы знает – и хорошо. Парень толковый, выпить любит, но кто не любит, скажите? Я таких не встречал еще. Вот как себе представляете все эти допросы? Это же сколько времени надо? Тут в бумагах зарываешься по горло, отписываться только и успеваешь. Из центра нагибают да со всех сторон нагибают – отстреливайся, не хочу.
– Из какого же бюджета вы ему труд-то оплачиваете, помощнику вашему?
– А из своего личного и плачу, – развел руками капитан. – Мы, менты, сами знаете, народ проворный – выживать умеем, но не потому что так сами решили, а потому что приходится. Насобираю за месяц тыщ двенадцать – и ему подкину. Да если бы не Димка, я бы тут вообще копыта отбросил давно – он большой объем работы тянет. Так что базовые процессуальные действия мы провели, но опрашивать всех подряд не можем. Девочка всего девять дней назад пропала, умершей не признана, факта убийства нет. Пока только без вести пропавшая. Мы даже дело не возбудили еще.
Он потянулся за бутылкой, но я отсек его хамские попытки испепеляющим гамлетовским взглядом. Соловьев облизнулся и отдернул руку. Насупился.
– Мне нужен список судимых жителей Большой Руки, список психически не здоровых, тех, кто сейчас на свободе и проживает в деревне, – делая пометки, процедил я. – Также мне нужна история преступлений в Большой Руке за последние двадцать лет. Интересуют убийства, изнасилования, жестокое обращение с детьми.
– Поделюсь, – кивнул капитан и достал вторую сигарету. – Хотя эти материалы простым прохожим не раздают, сами знаете, – он покосился на меня исподлобья.
– Этот виски также не раздают простым прохожим, – пододвигая Соловьеву бутыль, ответил я. – На стоимость одной бутылки ваш помощник может жить полгода.
Капитан плеснул себе в стакан немного и опрокинул его снова одним махом. Что за мазохист? Я поморщился от столь топорного обращения с этим волшебным напитком.
– Виски как виски, – пожал он плечами. – Скину информацию вам на почту, но попрошу…
– Все, что пойдет в печать, будет согласовано с тобой, капитан, не доводи себя до инсульта лишними мыслями, – отрезал я, переходя на «ты». – Теперь обрисуем возможные варианты, – я разложил на столе карту и взял в руки черный фломастер. – Большая Рука – здесь, – сделал пометку. – Где приют?
– Вот тут, на севере, – указал капитан, и я снова пометил местность. – Пара километров по главной. Здесь – психбольница, которой вы так заинтересовались.
– На северо-западе, стало быть, – пометил я. – А это что? – я указал на довольно большое строение прямо на дороге, ведущей на восток от деревни в сторону Малой Руки.
– Монастырь наш знаменитый, – пожал плечами начальник. – Анабаптисты так называемые.
Я тут же полез в интернет в поисках информации. Ограничившись поверхностным изучением, я вернулся к нашему разговору:
– Что западные протестанты забыли в русской глуши?
– Извечный вопрос, который задают заблудшие в наши края редкие туристы. Они вроде как и не западные вовсе, да и не протестанты в классическом понимании.
– Так просвети и меня, раз уж рука набита.
– Я историю этого монастыря знаю в общих чертах, многое из этого, скорее всего, выдумки, да и не мастак я басни травить, – Соловьев откашлялся. – Короче, приехал в Екатеринбург в начале двадцатого века какой-то иностранец, датчанин или голландец, не суть. Говорит, монастырь буду строить, да еще и какой-то не христианский. Генерал-губернатору местному это не по нраву пришлось, и его турнули куда подальше из Екатеринбурга. Но голландец оказался настойчив и, похоже, предприимчив. Бродил по деревням, подыскивая себе местечко под строительство, говорят, одержим был идеей. Ходили слухи, что при нем была целая сумка с драгоценными камнями и какой-то ценной утварью, но это наверняка не известно. В общем, пришлись ему по душе наши деревушки – Большая Рука и Малая, и прямо между ними он начал свой монастырь выстраивать. Тихо, тихо, назло церкви и на радость крестьянам, у которых хоть дело какое-то появилось. Строил долго, но основательно, в деньгах нужды не испытывал – богатым был. Полтысячи человек задействовал – все, кто мог пригодиться, помогали. Строили на славу, говорят, добротно. Закончил к тысяча девятьсот сорок второму, стало быть, двадцать восемь лет строил. Уже и власть сменилась, и церковь рухнула, и Великая Отечественная успела начаться. Но место тут тихое, скрытое от глаз и ЧК, и партии, так что на него никто внимания не обращал. Так и закончил он стройку свою, а работяги потом, те, кто сами не померли, там и остались служить и работать. Вот и стоит монастырь тот бельмом и по сей день.
– Он действующий, этот монастырь?
– Еще как действующий! Тут две деревни всем скопом на него работают. Да если бы не монастырь этот, давно все разъехались бы… Или с голодухи подохли бы. Там человек пятьсот пашет у них – в основном выходцы из детдома и психбольницы. Ну, какая бы их судьба ждала? Из психушки выйдешь со справкой – кто тебя возьмет на работу? Или детдомовцы – ни образования, ни семьи. Восемнадцать стукнуло, бумаги оформили – и вперед, на вольные хлеба. А тут при деле все – и психи, и сироты. Денег почти не платят, конечно, зато кров дают, кормят, учат. В общем, даже РПЦ ничего против не имеет, ведь они и церквушку местную содержать помогают.
– Чем же они там занимаются, в этом монастыре анабаптистском?
– Да всем подряд! И самогон гонят, и пиво, вкусное, между прочим. И лесом занимаются, мастерят мебель, живность разводят, сыры варят, по камню работают. Да это целая деревня, мы его еще Средней Рукой называем в шутку.
– Вы допрашивали главу монастыря? Могла девочка попасть к ним?
Соловьев снова опустил голову, поморщил лоб.
– Как бы это сказать… Глава их… Томас Янссен, внук того иностранца, который прибыл еще при царе, основателя, он… В общем, отец Янссен – человек очень авторитетный и влиятельный. К нему просто так не пробиться, даже полиции. Он все время занят и часто отсутствует. Ну, вы только представьте, сколько у него работы. Да к нему сам глава области на поклон ходит. Отец Томас всегда помогает. Он тут настоящий герой среди местных. Как-то прокуратура однажды приезжала по какому-то делу, так он потом их так засудил, что теперь органы дорогу туда надолго забыли.
– Ясно. А что Малая Рука?
– Малая-то? А что Малая? Живут себе да живут. Тут километров тридцать до них по дороге на восток. А монастырь посередине, равноудален что от нас, что от них.
Я несколько раз обвел имя настоятеля монастыря и поставил напротив восклицательный знак.
– Куда могла Таня сбежать? – спросил я. – Если это не похищение, куда ей податься?
– Да куда угодно! Детдомовцы все трудные. Все с характером. Эксперты из Екатеринбурга приезжали – проверили все, трассеологическую экспертизу сделали да обратно свалили. А мы тут поиски ведем всей деревней. Лес прочесываем, болота, местность. Пока глухо, и с каждым днем, если честно, надежда все сильнее угасает.
Соловьев был охоч до трепа, любил сплетни, любил выпить, но дело свое знал. Познакомившись с ним поближе, могу теперь дать его детальную характеристику. Капитан был женат, имел двоих дочерей. Одну удочерил – я слышал, что это популярная практика среди жителей обеих деревень. В приюте числилось более сотни детей, так что крестьяне с большим удовольствием брали к себе в семьи дополнительные рабочие руки. Вынашивать не надо, со здоровьем проблем нет. Пахать на поле, доить коров да курей кормить – много ума не требуется. Но в семье всяко лучше, чем в госучреждении, даже если бьют или пьют. Вот и довольны обе стороны. Бизнес, так сказать, ничего личного. Среди местных капитан пользовался почетом. Хулиганов бил рублем (себе в карман, конечно, или же на содержание Димки, на канцтовары, на технику в участок), порядочным людям помогал, чем мог. Основная работа полиции здесь состояла в том, чтобы бороться с последствиями пьянки. Кражи, драки – обычное дело. Всех дебоширов и алкоголиков – по пальцам пересчитать. Все на виду, на карандаше. Более серьезные преступления – редкость и всегда событие вселенского масштаба. Чтобы назвать Соловьева умным, нужно самому быть дебилом, но свою пользу в этом капитане я уже заприметил и устно записал его в статус своих ближайших сподвижников.
Мы засиделись на несколько часов, аккурат пока не закончился виски. Постепенно картина вырисовывалась, затягивая меня в жерло своего колоритного деревенского сюжета. После вводной беседы мы отправились к месту прочесывания территории, где прилегающий с севера к деревне лес бороздили сотни добровольцев под чутким надзором местного кузнеца. Процесс был организован слабо – царил хаос, и даже если бы девочка и находилась где-то поблизости (в чем я лично сильно сомневался), с такими помощниками найти ее не было никаких шансов. Я составил для себя портреты основных действующих лиц первого дня. Кузнец Всеволод считал себя здесь неким хозяином – единственный в округе непьющий и сверхработящий. Два этих качества, по его мнению, существенно возвышали его над всеми прочими жителями Большой Руки. Чего уж там говорить о его негодовании по поводу моего внезапного появления – такие неприятные личности вроде меня способны поколебать веру человека деревенского в надуманные авторитеты. Всеволод был суров, хмур, все время старался поучать и отдавал самые нелепые указания попавшим в его распоряжение дружинникам. Он часто косился на меня исподлобья, вроде бы порываясь что-то сказать, но на действие так и не решался. Я пометил, что этого авторитета местного розлива нужно будет тщательно проверить. Вторым персонажем, заинтересовавшим меня на поисках, была Валерия Георгиевна, детский омбудсмен из Екатеринбурга. Серьезная дама, также не лишенная властных амбиций. Сначала я было в ней всерьез заинтересовался, мне показалось, что где-то в глубине этой стойкой защитницы всего детского тлеет готовое разгореться творческое пламя. Но я ошибался. Валерия Георгиевна была типичной чиновницей, присланной из центра на место ЧП, чтобы блеснуть своим красноречием, отметиться на самых знаковых процессуальных действиях, дать пару интервью и отбыть обратно, чтобы отчитаться о проделанной работе перед губернатором. Ей вообще было фиолетово, найдут Таню или нет, и посему интерес мой к этой сероватой протокольной персоне, окутанной золотой фольгой для блеска на солнце, стремительно угас.
Люди в деревне, как я и ожидал, были набожные. Крестились каждый раз, когда представлялась возможность, бормотали под нос молитвы, уповали на внешние силы. Мой приезд навел в деревне шороху. Быстро поползли слухи, разрастались сплетни, выдумывались истории. В этой атмосфере я чувствовал себя прекрасно. Разве может быть что-то лучше, чем находиться среди тех, кто слабее и глупее тебя? Разве не удовольствие ли это – чувствовать свое превосходство? Я знал, что они меня ненавидят, как обычно ненавидят чужаков, нарушающих своим появлением привычный ход событий. Но в то же время их раздирало любопытство, а от невежественных выпадов в мою сторону их отделял обычный страх. Да, я видел этот страх в их глазах – они боялись всего нового, боялись всего мистического (для них я был самым настоящим мистиком), боялись денег и власти.
Итог дня получился предсказуемым. Аристократ был пьян. Вернувшись из леса в участок, мы с капитаном распили вторую бутылку виски, которую я припас на случай НЗ. Разошлись мы ближе к полуночи, извозчик Иванушка, прождавший меня на шесть часов дольше запланированного, смиренно вез меня к месту квартирования. Алкоголь провоцировал на мысли, которые я, пребывая в чистом рассудке, обыкновенно откладывал в долгий ящик. Вот о чем я думал. Мой отец мечтал, чтобы сын его был аристократом. Он хотел стать первым в роду, кто положит начало ветке настоящих интеллигентов, которые в дальнейшем займут свое почетное место в анналах истории. Взял в жены польскую дворянку, отгородил сына от суровых перипетий быта русских промышленников, а затем и вовсе отдал на учебу за границу. Его мечта отчасти сбылась, хоть он и не застал ее воплощение в полной мере. Сын его (младший, конечно) вырос истинным аристократом со свойственными данной прослойке общества преимуществами и недостатками. Аристократы двадцать первого века имели значительные различия с теми, которых мы видим на страницах романов Дюма и Толстого. Современные аристократы могут позволить себе куда больше, чем те бедолаги, зажатые в строгие рамки условностей. Вот взять Гарика, моего друга. Он – истинный аристократ современности (именно это и сделало нас друзьями). Начитанный, любит Бергмана и Кубрика, не утратил тягу к Баху и Моцарту, разбавляет Тициана и Босха Ван Гогом и Гогеном. А еще он помешан на книгах по развитию личности, и всякая наша беседа рано или поздно оканчивается жарким спором о том, какой путь выбрать в этой жизни и как потом по этому пути двигаться. Занятные беседы, скажу честно. И беседы эти – удел аристократов, ведь простому люду совершенно некогда думать о подобных вещах. Думы их заняты тем, как прокормить свою семью, как насобирать на лекарства, как выходить больную мать. Мы же, аристократы двадцать первого века, можем делать все, что угодно, лишь бы денег хватало. И нет такого позора, которого так боялись те, настоящие аристократы, способного привести к полному опустошению, ибо позор в наше время – дело, конечно, неприятное, но не основополагающее. По пути домой на заднем сидении «Волги» я думал о том, что мечта моего папки сбылась, но был бы он счастлив теперь? Был бы он рад видеть меня, встретиться, обсудить что-то из Канта или Кандинского? Вряд ли. А все потому что я и правда был интеллигентом, а вот он совершенно не мог претендовать на подобный статус. Да и хотел бы он вообще поговорить со мной? Скучал ли? Конечно, нет. Сын-интеллигент – это лишь очередной статус, которым можно козырять перед такими же, как и он сам, быдловатыми дружками.
Крепостные Агап и Мария встретили меня в ночи с поклонами и проводили в опочивальню. На столе были блюда из моего вечернего меню и бутылка вина. Белая скатерть, четыре свечи и надоедливый сверчок в огороде. Облачившись в свой шелковый изумрудный халат, я приступил к ужину. Отпустил Агапа и Марию, принявшись вкушать, а заодно и разбирать присланный услужливым капитаном материал. Мое опьянение никак не влияло на мыслительные способности. В тот вечер я оценивал его силу на твердую четверку, что не могло помешать сосредоточенной работе. Шестерка тянет меня к продажным девкам. Семерка требует кокаина. Восьмерка отключает логику действий и пробуждает дикаря. Девятка взывает к извращениям. Десятка заставляет всю округу еще неделю говорить о моих похождениях.
Итак, что мы имели по запросу на данный момент? За последние двадцать лет, то есть с тысяча девятьсот девяносто восьмого года, в Большой Руке было совершено шесть убийств и девятнадцать изнасилований (которые попали в полицейские сводки). Пропаж не было, если не считать пьяного коровника, который обнаружился через неделю живехонький, но потрепанный. Что касается изнасилований, то здесь картина более или менее типичная для деревни – взял бабу против воли, написала заявление, посидел, отрезвел, женился. Вот тебе и новая ячейка общества. Классика. Никаких педофилов, извращенцев, гомосексуалистов и прочих представителей, избалованных возможностями мегаполисов, на горизонте не мелькало. Пройдемся по убийствам – две «бытовухи». Стандартная картина – собрались, выпили, потом еще, завязался спор, нож, кровь, труп. Еще два трупа списываем на живописный деревенский быт – жена изменила с соседом. Ревнивый импотент забил молотком сначала женушку, а потом и любовника. Этот случай мне был не интересен, как и прочие вышеупомянутые. Последние два вызвали куда больший интерес. Некий Барановский сорока пяти лет. В две тысячи четвертом зарезал жену на пятом месяце беременности. Мотивов нет, ничего внятного на допросах не сказал. Среди знакомых считался человеком порядочным и тихим. Обычный работяга. После экспертизы была диагностирована шизофрения, до этого случая на учете в психдиспансере не стоял, никогда не чудил. Сидит в местной психушке в особом отделении. Второй случай – убийство мальчишки десяти лет в две тысячи десятом. Огнестрельное ранение в голову, приведшее к смерти. Убийце удалось скрыться, но следствие установило подозреваемого. Им оказался брат матери убитого, который приехал навестить сестру из Екатеринбурга. Служивый, бывший афганец. До сих пор на свободе, числится в розыске. В этом направлении нужно будет поработать. Я пометил интересные мне сюжеты и переключился на психбольницу. Выяснил, что всего в отделении содержалось тридцать три больных. Из них шестеро коротали свои красочные дни в особом отделении, то есть считались опасными для общества и были под круглосуточной охраной. Помимо заинтересовавшего меня Барановского, я обратил внимание еще на одного пациента. Им был двадцатичетырехлетний Фома Городин. Попал в психушку в две тысячи тринадцатом, когда мать обнаружила у него странные склонности, проявляющиеся в издевательстве над животными. Он подвешивал котов за шею, втыкал иголки в вымя коров, отрезал хвосты щенкам. В характеристике, помимо внушительного списка издевательств, была пометка мелким шрифтом – «имеет выдающиеся умственные способности». Это меня и привлекло. Настроение порядком улучшилось, ведь фронт работ более или менее обрисовывался, обрастая подробностями и могущими быть полезными для дела деталями.