Путь диких гусей

Лишь Сабанак время от времени бросал незаметно взгляд, словно случайно поворачивая вбок голову, на два неубранных трупа, лежащих в неуклюжих позах на ожившей под утренними лучиками поляне.

– Однако надо погоню отправить за теми… – первым заговорил Алтанай, чуть кашлянув.

Кучум молчал, продолжая сидеть с полуприкрытыми глазами. И если бы не его руки, непрерывно скручивающие и развивающие обратно конец плети, то можно было бы решить, что он спит или дремлет.

– Так будем отправлять погоню? – уже более настойчиво переспросил башлык и зевнул, показывая тем, что его дело сторона, пусть хан решает, он тут главный.

– А если не найдут? – отозвался наконец Кучум.

– Найдут, не найдут… – передразнил башлык, – прямо как красна девка: дам не дам. Не найдут, так видно будет…

– Будет видно, что мы остались без золота, – все так же негромко и почти равнодушно бросил Кучум. Но по тому, как заиграли желваки на скуластом лице, было ясно, сколь неприятен ему весь разговор о золоте и сбежавших предателях.

– Да куда они денутся, найдем… – Алтанай беспечно потянулся.

– Нет, – жестко отрезал Кучум, – сейчас не время. Далеко не уйдут, но и трезвонить на весь свет о том не следует. Поняли меня?

Башлык с племянником молча кивнули, Алтанай опять тяжело вздохнул и собрался что-то ответить, но замолчал, повернув голову в сторону тропинки, где лежал мертвый кипчак. Несколько раз в лесу треснула ветка, и легкий шорох быстрых шагов донесся до них. Похоже, что кто-то торопливо пробирался тропинкой в их сторону.

Сабанак вскочил первым и, выхватив саблю, сделал несколько шагов вперед, как бы прикрывая собой хана, оставшегося сидеть неподвижно, словно он и не слышал чьих-то крадущихся шагов. Алтанай поднял легкое копье и чуть отвел руку, изготовившись к броску. Теперь-то их не легко будет взять даже десятку воинов, они умели постоять за себя и показать, на что способны в открытом бою.

Наконец, кусты раздвинулись, и на поляну ступил совершенно невооруженный старик – караван-баши, что-то торопливо бормочущий себе в тонкую седую бороду. Он едва не наступил на лежащего убитого кипчака, испуганно вскрикнул, бросившись в сторону, оступился и упал на землю, смешно выставив вперед обе руки.

Алтанай гортанно захохотал, уперев руки в бока, но не выпуская копья. Сабанак кинул взгляд на Кучума, продолжавшего неподвижно сидеть и теребить конец плетки, словно его и не касалось происходящее вокруг.

Старик поднялся с земли, подслеповато щурясь и испуганно хлюпая маленьким сморщенным носиком, отер ладони о полы халата и наконец, разглядев сидящего у костра Кучума, двинулся к нему, протянув обе коротенькие ручки вперед. Не дойдя нескольких шагов, он повалился на землю, не забыв, однако, отстранить длинные полы халата в сторону, встал на колени и торопливо зачастил:

– Всесильный хан! Прости меня старого и немощного человека! Это я виноват, я виноват во всем, что случилось. Я поверил ему, что он послан от тебя. Но потом понял, что что-то не так, и потребовал отвести меня к тебе. Тогда он ударил меня по голове, грозил, что убьет, если я не отдам ему кошель с золотом…

Кучум, не дослушав старика, нетерпеливо махнул рукой:

– Помолчи, старый пень! Кому ты отдал золото?

– Пришли двое воинов, сказали будто от тебя… – Караван-баши обвел взглядом поляну, задержался на Алтанае и продолжил: – Потребовали от меня золото, мол, ты велел принести. Я растерялся: как быть, если они в самом деле от тебя, великий хан? А потом сомнение меня взяло, а вдруг да врут они. Говорю, ведите к хану, а они… один, здоровый такой, как треснул меня по голове, и все. В себя пришел, слава Аллаху, жив вроде. А кошеля нет… Вот и побежал к тебе.

– Чурбан старый! Да как ты мог поверить, что я среди ночи отправлю каких-то паршивых оборванцев за золотом?!

Старик, не вставая с колен, прикрыл обеими руками голову, выражая тем полную покорность и смирение. Вся его поза говорила о том, что он готов принять смерть как должное.

Кучум вскочил с земли, подошел к караван-баши, ткнул его концом сапога.

– Ты видел, куда они побежали?

– Как я мог видеть? Я лежал полуживой и ничего не видел, не слышал. Но мой мальчишка слуга проснулся и выследил их…

– Говори, где они!

– Они бросили коней и сели в лодку. Куда потом поплыли, он не знает. Верно, на ту сторону реки.

Кучум и Алтанай переглянулись, без слов поняв друг друга.

– Ладно, – проговорил Кучум, – если бандитов не изловят, то тебе придется распрощаться со всеми товарами, они пойдут в уплату вместо тех золотых монет, что ты прошляпил.

– Светлейший хан, да разве моя в том вина?! Сам не знаю, как и жив остался. И товары не мои, то добрые люди мне доверили. У меня, кроме ишака, ничего своего и нет, да вот разве халат рваный…

– Поговори у меня еще! Меня не касается, чьи товары. Как сказал, так и будет. А сейчас пошел вон! И молчи. Никому ни словечка! И парнишку своего предупреди, а то он быстро своего языка лишится.

– Молчу, мой хозяин, язык себе откушу, но ни словечка не пророню, А мальчишке и вовсе ничего не ведомо. Да сохранит тебя Аллах, да продлятся дни твои на этой земле. – И, пятясь задом, караван-баши отполз в сторону, а потом вскочил на ноги и, довольный, пустился бежать обратно по тропинке.

– Все против меня. – Кучум со злостью хлестнул себя по голенищу и пошел к своему коню, что пасся неподалеку.

Сабанак с башлыком решили, что им пора отправляться к сотням, и тоже направились к своим скакунам, безучастно щипавшим траву на поляне.

Но, видимо, происшествия сегодняшней ночи далеко не закончились. Со стороны тропинки, на которой только что скрылся старый караван-баши, раздался стук копыт, и на поляну выскочил всадник на взмыленной лошади, тяжело поводящей боками, покрытыми клочьями пены. Всадник осмотрелся и, не обратив ни малейшего внимания на убитых, направился к Кучуму.

Увидев всадника, Кучум остановился, и сердце его болезненно сжалось, как обычно бывает перед ожиданием дурных вестей. То прискакал его лазутчик, пробиравшийся впереди каравана под видом гонца от казанских ханов. Он должен был собирать сведения о воинских силах сибирцев, обнаруживать засады, если такие окажутся, и сообщать о том Кучуму.

Коль он пожаловал сюда в открытую, то надо ждать плохих вестей. Мустафа-Сеид, так звали лазутчика, был опытен в тайных делах и знал, что его первого вздернут на осине, обнаружь он себя хоть чем-то. И Кучум верил ему, как никому другому.

– С чем пожаловал, Мустафа-Сеид? Верно, с плохими вестями, коль так спешил?

Лазутчик легко спрыгнул на землю, отер шею лошади ладонью и кинул осторожный взгляд в сторону башлыка с племянником. Кучум понял его и, криво усмехнувшись излишней осторожности того, кивнул головой:

– Говори, это свои люди. Я им доверяю, как и тебе.

– Хан, – тихо заговорил Мустафа-Сеид, облизывая потрескавшиеся губы, – я узнал, где их верховный князь Едигир…

– Где?! – почти одновременно вырвалось у всех.

– Неподалеку отсюда, – продолжил лазутчик столь же неторопливо, словно желал накалить своей неспешностью и без того взвинченных его появлением слушателей, – он на медвежьей охоте. На той стороне реки. – Мустафа-Сеид указал на другую сторону полноводной реки, на берегу которой они находились. – С ним не больше двух десятков воинов. Он не ждет твоего прихода, мой хан.

– Хорошее известие ты принес, – радостно шлепнул себя по ляжкам Алтанай. – Ой, хорошее! Так говоришь, не ждет он нас? А мы вот они, тут как тут, у него под носом.

Кучум, казалось, никак не отреагировал на сообщение, но по тому, как сузились в тонком прищуре глаза и с силой заходили желваки на скулах, было видно скрываемое им волнение.

Он быстро вынул из закрепленной у седла сумы кожаный мешочек, а из него – белый свиток тонкой рисовой бумаги, перетянутой желтой тесемкой. Присел на землю и раскатал свиток на колене.

Остальные склонились к нему, вытягивая шеи. На белой бумаге тянулись синие прожилки рек, зеленые островки леса, красные точки селений. Кучум осторожно коснулся пальцем одной из точек и спросил лазутчика:

– Какое селение впереди?

– Жители зовут его Бабасаны, мой хан.

– Все верно, так у меня и обозначено… Бабасаны… Мы недалеко от него. Говоришь, на той стороне охотится? – словно сам с собой рассуждал Кучум. – Хорошее дело – охота. Что ж, и мы поохотимся. Только на него. Спасибо тебе, Мустафа-Сеид, за доброе известие. Аллах не оставил нас, услышал наши молитвы. Так помолимся ему.

Все мужчины торопливо опустились на колени, повернувшись лицом к солнечному диску, только что показавшемуся из-за березового леса. Каждый из них горячо зашептал слова утренней молитвы, прося Всевышнего послать ему удачу, сберечь в бою, помочь победить врага.

Где-то невдалеке заорал ишак караван-баши, также приветствуя новый день и требуя внимания людей. Новый день нес новые надежды, новые заботы. Жизнь…

Кучум первым закончил утренний намаз, поднялся с колен и пошел к реке. Он слышал, как следом, тяжело пыхтя, шагает Алтанай, легко ступает молодой Сабанак и кошачьей поступью движется Мустафа-Сеид. Все они послушны его слову, взгляду, движению руки. С ними он повязан накрепко, и его жизнь – их жизнь. Его смерть – их конец.

Они не предадут, как те грязные оборванцы, у которых одно на уме: набить тощее брюхо и спать на мягкой подстилке. Они ненавидят его столь же сильно, как и сибирцев, с которыми идут воевать. Если их князья предложат хорошую плату, то, не моргнув глазом, схватят своего хана и притащат новому хозяину.

Жадность, только жадность толкает их в поход, заставляет рисковать собственной башкой. Они трусливы, как увидевший палку шакал. Они не знают, что такое родина, Она там, где больше платят и вкусно кормят. И он им нужен до тех пор, пока обещает добычу. Пока ведет, правит, объединяет.

Но и они ему нужны ровно столько же. Пока не возьмут Кашлык-Искер. Пока не поймают сибирских князей и не посадят на кол. Пока они нужны друг другу, как волки в стае, загоняющей добычу. А добыча уже и рядом…

Они умылись прохладной водой, смыв ночную усталость, страхи и неверение. Вода, как время, лечит и душу, и тело. Вода – друг человека и всего живого. Живая вода…

– Со мной пойдет первая сотня, – негромко проговорил Кучум, подставляя солнечным лучам мокрое от воды лицо. – Проследи, чтобы все было готово для переправы: бурдюки, мешки, найдите в селении лодки.

– Хан, – не выдержал Сабанак, – разреши пойти с тобой.

– Нет, то будет моя охота. Только моя. – И Кучум, широко ступая, пошел от реки к своему коню.

День сломанной подковы

Караван-баши, старый хивинец, медленно подошел, все еще всхлипывая, к своему орущему ишаку. А тот, задрав к небу голову и оскалив крупные желтые зубы, продолжал что есть мочи громко орать, требуя вести его на водопой.

Караван-баши выдернул из земли кол, к которому был привязан на ночь любимец, и неторопливо заковылял к реке, не переставая утирать полой халата мокрые от слез глаза. При этом он бросал торопливые взгляды по сторонам, вглядываясь в просыпающихся погонщиков и прикидывая, не знает ли кто из них о ночном происшествии.

Приученный быстропеременчивой судьбой торговца никогда и никому не доверять, ни с кем не делиться, он порой пугался собственных мыслей, как вор тени. Тебя могут ограбить и убить за кусок сухой лепешки, не говоря о большем. Бояться надо всех: богатых и бедных, злых и веселых, трезвых и пьяных. Караван-баши боялся смотреть человеку в глаза, потому что тот может по глазам прочесть его мысли, узнать, куда он едет, что везет. За свою длинную жизнь караван-баши видел столько смертей, что иногда, проснувшись утром, никак не мог сообразить, жив он или уже умер.

Если бы не проклятая старость, то ни за что не согласился бы на этот поход, а тем более на похищение денег у самого хана Кучума. Но не все ли равно от чего умирать: мучительно долго от голода или от ханского кинжала? Тут был хоть какой-то шанс завладеть ханским золотом, стать по возвращении в Бухару почтенным человеком и дожить остаток дней в уважении и почете, как и подобает старому человеку.

Теперь он вспоминал о ночном нападении, перебирая в памяти все мелочи, которые могли стоить ему головы. Нет, кажется, все сошло нормально, и даже сам хан ничего не заподозрил. Правда, он грозился отобрать у него товары, в которые и сам рискнул вложить кое-какие деньги. Но для этого надо было остаться живым, победить сибирских правителей, а это не так-то просто. Караван-баши знал многих, кто покушался на сибирские богатства. Где они теперь? В Сибирь можно прийти, но выбраться отсюда суждено далеко не каждому.

При первом удобном случае караван-баши подаст весточку сибирским ханам о сотнях из Бухары. И получит плату за свое сообщение. Он улыбнулся, представив, как будет принимать шкурки сибирских соболей, положенные ему за это известие.

Но тут же вспомнил, что за ним может кто-то наблюдать, повернулся в сторону лагеря и провел рукой по лицу, как бы стирая неожиданную улыбку, тронул пальцами ушибленное на голове место. Опять вспомнилось ночное нападение разбойников, ханское золото…

Ханское золото не давало купцу покоя с самого начала пути. Кучум доверил кошель с деньгами, строго-настрого наказав не говорить о нем никому ни слова. И всю дальнюю дорогу караван-баши, словно горсть тлеющих углей, вез, постоянно прикасаясь и трогая их незаметно пальцами. Белое девичье тело в молодости так не ласкал, как этот кошель!

Он прикидывал и так, и сяк, как можно оставить тот кошель у себя. Но разве сбежишь с ним куда от этих головорезов! И на коне не уйти, а на его коне – тем более. Поймают и тут же посадят живым на кол. Караван-баши приходилось не раз видеть, как поступают с ворами и грабителями.

И тогда ему пришло в голову, что самое лучшее – это быть ограбленным. Но как сделать, чтобы и ограбили, и деньги на месте остались? Да и какие грабители сунутся, когда рядом движется несколько сотен всадников. Но и тут купец нашел выход. Значит, среди воинов и надо искать грабителей. А дальше все было просто.

Он обратил внимание на трех кипчаков, которые недобрым словом поминали хана и всех начальников вообще. Разговорился с ними, намекнул на золото в караване. У тех глаза и разгорелись, как у голодной кошки при виде мыши. Тогда караван-баши испугался, что они могут всерьез убить его. Долго и терпеливо объяснял, как надо бить: чтобы и синяк на голове остался, и главное, чтобы он, караван-баши, уцелел.

Кипчаки хохотали и обещали не бить изо всех сил. Но он усомнился в их словах и накануне вечером подложил под шапку несколько слоев седельного войлока. Это и спасло. Его так огрели дубиной по голове, что сознание потерял всерьез и надолго.

А еще тем же вечером он отсыпал из кошеля большую часть золотых монет и надежно запрятал в седле своего ишака. Кому придет в голову искать там золото? Так что теперь караван-баши – человек обеспеченный, и об этом знает лишь его ишак.

– Чего косишься? – спросил он животное. – Или знаешь, какой ты теперь дорогой? Дороже арабского скакуна вместе с седлом стоишь. – Купец ласково почесал того меж длинных ушей, а потом незаметно провел рукой по седлу, ощутив выпуклость от укрытого там золота. – Ладно, попил – и в дорогу пора. Слава Аллаху, немного нам с тобой страдать осталось…

Тропа нырнула под развесистые кроны вековых сосен. Их ветви, словно руки великанов, тянулись к небу зеленью хвои, топорща во все стороны колючки игл. Будто много сотен лучников изготовились для боя с невидимым небесным противником и ждут сигнала, чтобы спустить тетиву. И тогда тысячи стрел взметнутся вверх, заслонят собой солнце.

Наконец караван, вытянувшись длинной петлей тяжело навьюченных лошадей с караван-баши впереди на маленьком ишаке, достиг лесного прогала, в конце которого виднелись глиняные увалы селения.

Купцы и путники звали этот поселок Бабасанами и тепло отзывались о гостеприимстве его жителей. Тут же навстречу выскочило с сиплым лаем несколько больших рыжих псов. Следом неслись черноголовые мальчишки, радостно приветствуя прибытие каравана. Чуть позже из ворот селения показались двое медленно вышагивающих стариков, опирающихся на длинные резные посохи.

Старый хивинец привязал своего ишака к нижней ветке толстенной ели и устало опустился на землю. Старики, признав в нем старшего, неторопливо направились к нему. Один протянул руку к ишаку, видимо, собираясь погладить, но тот злобно клацнул желтыми зубами, показывая, что не желает принимать ласку от чужака.

– Однако какой злой ишак у тебя! – Старик едва успел отдернуть руку. – Чем кормишь, что так кусается?

– Халвой кормлю, – спокойно отозвался караван-баши. – Сегодня еще не кормил, вот он и злится.

– Халвой, говоришь? – Старик принял шутку. – Может, и меня вместе с ишаком угостишь? Мне меньше надо.

– Покупай хоть мешок, мне не жалко. Возьмешь?

– Э-э-э, зачем мне мешок? Чуток дай за щеку положить, внучат угостить. Однако могу и мешок взять. Хочешь мешок халвы на мою старуху поменяю?

– А тебе она уже надоела, коль меняешь?

– Она у него, как твой ишак, кусается, – засмеялся второй старик, показывая гладкие розовые десны. – Он же ее халвой не кормит.

– А она меня до дома довезет? – с улыбкой спросил караван-баши.

– Зачем тебя везти? Ты впереди нее побежишь быстро-быстро.

– Ладно, оставь старуху себе, может, и пригодится еще. Лучше бы свежей рыбкой угостил. Есть рыбка-то?

– Нынче с рыбой совсем худо стало, – закачали старики головами. – Ушла от нас рыба. Очень худо!

– Это куда же она подевалась? Или переманил кто?

– Водяной бог на нас осердился, далеко отсюда рыбу угнал, а нам ершей да щуку оставил. Зато завтра-послезавтра мяса много будет. Оставайся у нас ночевать, медвежатиной накормим, а ты нас халвой угостишь?

– Видать, на охоту кто собрался? – осторожно поинтересовался хивинец.

– Да, наш хан Едигир на медведя пошел, на ту сторону реки. Как убьет первого, большой праздник будет. Тогда и наши мужики пойдут жирного мишку мало-мало рогатиной щекотать. Будет мясо…

В этот момент на поляну вывалила первая сотня, ведомая самим Кучумом. Он огляделся и, заметив рядом с караван-баши стариков, направил коня в их сторону.

– Эй, сивые бороды! – окликнул он сжавшихся от страха стариков. – Кто мне покажет, где ваш хозяин на медведя охотится? Хорошо заплачу. А?

Но старики испуганно замотали головами, словно и не слышали обещания.

– Откуда бедный человек знает, где хан охотится? – прошамкал один. – Хан, как орел, летает, где пожелает. А путь орла кто знать может?

– Орел, говоришь? – грозно переспросил Кучум, наезжая на них конем. – А этого попробовать не хочешь? – И он с силой полоснул плетью по ближайшей к нему голове. – Говори, а то пожалеешь о том дне, когда на свет появился!

– Хан, они мне сами сказали сейчас, что охота идет на том берегу, – показал рукой караван-баши.

– Это я и без тебя знаю, – зло выдохнул воздух через ноздри Кучум. Потом перевел узкий прищур своих темных глаз с одного старика на другого и, что-то решив про себя, поскакал вслед уходящей сотне.

Старики тут же поднялись на ноги и, ни слова не сказав караван-баши, медленно поковыляли обратно в поселок. Не осталось на поляне ни детей, ни даже рыжих собак. Только маленький хивинец гладил меж ушей своего любимца и соображал, как ему побыстрее вернуться домой из проклятой Сибири…

Сотня примостилась на корточках на берегу большой сибирской реки, обмотав вокруг рук поводья своих коней. Каждый воин зло и напряженно вглядывался в лицо стоявшего перед ними человека. Они ждали, что он скажет им сегодня. Ни смешка, ни говорка среди них. Молчит сотня.

Тишина нависла и над ними, и над сибирским селением, плотно затворившим ворота, загнавшим внутрь детей и скот. Только то там, то здесь мелькнет над стенами чья-то голова, и опять никого не видно.

Лишь огромное и неохватное для глаза смертного сибирское небо нависло над тайгой, рекой и людьми. Жесткое и мрачное небо страны Сибири, так не похожее на ласковое южное небо, нежное, как лицо невесты. То небо ласкает глаз, это – ранит, давит, заставляет пригнуть голову, втянуть ее в плечи, прижаться к земле. Да и само северное небо, как зрачок, смотрящий сверху через обрамление сизых, наполненных водой туч, со стволами-ресницами темных елей, упершихся кронами в небесную глазницу. Смотрит небесный глаз за людьми, и не убежать от него, не спрятаться.

Застыли воины, притихли кони, жмутся к хозяевам, вздрагивают всем телом, прядут ушами. Как перед лютой грозой замерло степное воинство. Молнии-взгляды летят из глаз, испепелить могут. Скажи им слово не так – сомнут, растопчут!

Но крепко стоит перед ними Кучум. Каменным изваянием, широко расставив ноги, стоит хан Кучум на перекрестье дорог. Он – их перекрестье. Он – их дорога к смерти. Его глаза – их глаза! Его рука – их руки!

– Скажи слово, хан! Надоело ждать! Слово!..

– Веди нас, хан!..

– Дай крови! Дай врага!..

– Кро-ови-и!..

Взлетает вверх рука хана. Летит над людским морем голос:

– Воины!.. – Полетел клич до кромки леса. – Я привел вас! Вот Сибирь! Она ваша! Сибирь!..

«Ирь-ирь-ирь…» – откликнулось эхо.

– Берите ее! Хватайте! Она ваша! Эта девка! – Падает рука вниз. – Мы возьмем ее! За глотку! – Застывает рука. – Раздавим ее! – Летит вверх рука с саблей.

И сотни рук летят вверх. С саблей, с копьем, с дубиной.

– Мы сильны, и враг убоится нас!

«Ас-ас-ас…» – вторит лес.

– На-ас!.. – вторят глотки. Жадные, голодные.

Пришла гроза. Грянул гром. Прорвало глотки.

– Боя! Боя! Боя!..

– Хотим боя!..

– Резать! Рвать! Жечь!..

Молчит хан. Он все сказал. Он смотрит, слушает. Он уже победил. Он как стрелу из колчана достал, на тугой лук положил, тетиву до мочки уха оттянул, во врага направил, в сердце поразил.

Первая сотня вокруг хана своего живой подковой выгнулась. Напружинилась, к броску изготовилась. Еще вчера могла на своего хана наступить, растереть, растоптать, уничтожить. Сегодня он разорвал ее и опять вместе сложил, к своей ноге привязал. А они и рады, умереть за него готовы.

Ай да сотня! Лучшая сотня! Все, как один, молодцы-богатыри. Воины! И кони у них гнедой масти, с черными хвостами, копытами песок речной роют, стальными подковами сверкают, хозяина зубами щиплют, головой подталкивают. Тоже в бой идти хотят.

Алтанай с племянником смотрит с речного обрыва на первую сотню и не узнает. Не они ли вчера косились на них и проклятьями сыпали? Не они ли обвиняли их во всех грехах смертных? Не они… Другие воины.

Хан Кучум могучей рукой кузнеца выковал их из обломков, из пустой породы. На горне своих горящих глаз, огнем пламенных слов раскалил, вместе сложил, форму придал. Сейчас их в холодную воду бросит, закалит, чтоб не гнулись, не ломались, стали дамасской прочность имели.

Берегитесь, сибирцы, первой сотни! Берегитесь их коней гнедых! Берегитесь их подков стальных! Бойтесь их, они идут на вас!

Уцелеет ли кто после боя? Останется ли живой? Или зароют на Сибирской земле, прикроют легким песком, тяжелой глиной?…

Не хотят об этом воины думать. Они верят в удачу. Верят своему хану. Не на смерть он их привел – на победу.

И пошла первая сотня на гнедых жеребцах в холодную сибирскую реку…