000
ОтложитьЧитал
У вас новое письмо
(Основано на реальных событиях)
Марина все эти недели ходила, казалось, по воздуху – боялась лишний раз чихнуть, наклониться или задеть угол стола. Ей везде мерещились опасности – вдруг именно это, на первый взгляд мелочное и несущественное для других происшествие обернется для нее трагедией? Марина боялась всего, даже боялась бояться – не смотрела фильмов ужасов, не читала плохие новости, убегала от малейшего намека на конфликт, ссору и переживания. Марина забеременела!
Впервые за 17 лет замужества и долгие девять лет скитаний по ведущим специалистам, клиникам, тестам, передовым технологиям она забеременела. В этот раз крошечные детки, не видимые глазу, прижились и не отторглись в первый же месяц после операции. И потом тоже. Прошел второй и третий месяц, и ничего ужасного, к которому она так привыкла, не произошло. Марина никому не говорила о своей тайне, о маленькой надежде на огромное счастье, она берегла его так, будто с лишним словом могла потерять. Будто от неправильных мыслей и взглядов посторонних могло всё измениться, и ужас потери опять поселится в ней надолго. Марина запретила мужу об этом с ней разговаривать, рассказывать родственникам, друзьям и знакомым, намекать, строить планы. Она надевала широкие платья-балахоны, чтоб никто-никто в ближайшие месяцы не заподозрил ее в беременности. Марина жила и дышала тем, что происходило с ней, внутри нее, где развивалась новая жизнь, новые маленькие люди – ее дети.
Доктор Вартанян сказал, что это мальчики. Сразу два мальчика. Он заверил, что страшное позади – эти три опасных месяца, когда деткам сложно приспособиться, а мамин организм воспринимает их агрессивно и готов отторгнуть. Марина привыкла ненавидеть свой организм, который считал себя главным и важным настолько, что дети ему мешали. Впервые Марина начала любить себя и всё, что с ней происходило, – внезапно увеличившуюся и побаливающую грудь, будто уже заполненную молоком, токсикоз, которому она радовалась как приятной неизбежности, слабость, отекшие ноги, сонливость. Всё это подтверждало – она беременна! Марина раздевалась перед зеркалом и с нежностью гладила чуть округлившийся животик, почти с удивлением разглядывала тяжелую грудь с потемневшими ореолами сосков, с восторгом наблюдала раздавшиеся вширь бедра. Марина смотрела на себя другими глазами: она несла в себе новую жизнь, она могла родить и испытать то, что было таким обыденным для многих женщин, а для нее все это время оставалось несбыточной мечтой – стать мамой и полюбить кого-то больше жизни. Как же она хотела и готова была любить, отдавать себя, не спать, нервничать, переживать, но не за себя, а за кого-то еще.
Марина вышла из душа – не горячего, ни в коем разе, это опасно, – аккуратно промокнула оставшиеся капли, оделась во всё свежее и отправилась к доктору. Раньше эти врачебные визиты всегда сопровождали ее страхи и ожидания нового приговора: «Нет, Марина Вячеславовна, опять не получилось, сожалеем». Теперь же она шла на плановое обследование легко и весело – ей покажут на экране две еле понятные фигурки малышей: «Видите, Марина Вячеславовна, вот головка, а вот ручки, позвоночник?» Она ничего не видела, не понимала, но активно кивала – доктор, конечно, лучше знает, где головки, ручки, ножки. Да и какая разница где, главное, они там есть. А потом профессор Вартанян, хитро прищурившись, настроит свою хитроумную машинку, приложит холодную металлическую ладошку стетоскопа, сделает звук погромче, и на весь кабинет зазвучит стук сердца одного малыша, а затем другого. Та-дам, та-дам, та-дам, та-дам! – будет звучать в голове у Марины все последующие дни. Сердечки стучат, живут мои маленькие!
– Назвали уже их как-то, Марина Вячеславовна? – спросит профессор Вартанян.
– Да, – почему-то засмущается Маринка. – Эдуард и Филипп. Мы хотели выбрать интернациональные имена – вдруг мальчики потом за границей жить будут? Ну вдруг, да? Пусть будут имена для всех времен и стран.
– Мудрая вы женщина, – почешет нос профессор Аракел Самвелович. – Моя мама вообще как-то об этом не думала. Тогда как-то вообще об этом не думал никто. Мир как расширился, да, Марина Вячеславовна? Стал огромным и в то же время таким компактным для путешествий, жизни, работы.
И записал ее на следующий прием.
Через четыре недели счастливая, еще чуть раздавшаяся в бедрах и животе Марина радостно влетела в кабинет, легла на кушетку и в предчувствии новой порции счастья замерла, пока профессор заполнял бумаги. Затем он подошел, измерил, послушал и будто напрягся. У Маринки нехорошо засосало, затянуло и забилось где-то в районе солнечного сплетения.
– Что? – выдохнула она.
– Вы чувствуете движения? Чувствуете, как они шевелятся?
– Мне показалось что-то недели две назад, но потом опять как будто ничего. Но я ж первый раз… я могу не понимать, что именно я чувствую.
Доктор настроил сердечную машинку, нахмурился. Впервые не дал ей ничего послушать. Она и не хотела. Маринка больше не хотела никаких плохих новостей! Месяц назад ее колесо фортуны развернулось, и теперь она готова была только к счастью, а к несчастью – нет, больше не готова, у нее закончились силы.
– Надо сделать УЗИ, Марина Вячеславовна. Я б хотел, чтоб вас посмотрела Кулакова, но она сегодня не работает, потом выходные, приходите в понедельник, сразу к кабинету 216, к девяти утра. Я тоже подойду, вместе вас посмотрим.
У Марины слегка закружилась голова и стало сухо во рту так, что она еле шевелила губами.
– А что? Что? Что-то случилось?
– Не могу сейчас ничего сказать, есть подозрения, но я могу ошибаться. Мне не нравится эта тишина, Марина Вячеславовна. Вообще тишина в детском вопросе – это не то, не то, что нужно… Дети должны двигаться все время, ломать, крушить, визжать, толкаться и пихаться. А вот тишина и спокойствие – не про них.
Все выходные Маринка лежала на кровати, не разговаривала ни с мужем, ни с кем, слушала тишину, точнее, пыталась вслушаться в то, что там у нее внутри происходит. Всё ведь должно двигаться и барахтаться, и почему же тишина? В какой-то момент ей показалось, что там кто-то и правда толкается, но затем опять стало тихо. Маринка уткнулась в подушку и завыла – тихо, про себя, чтоб не напугать малышей. Что у нее? Замершая беременность? Неужели они там замерли? Почему? Отчего? Она обещала быть им хорошей мамой, не ругаться, не кричать, не наказывать, она так хотела их безусловно любить – только целовать и гладить, гладить и целовать. Неужели опять этот никчемный организм решил избавиться от ее счастья?! Как так получилось, что Маринка и ее организм существуют в разных мирах и плоскостях, почему у них такие разные желания и понятия о счастье?!
Рука потянулась к телефону – загуглить про замершую беременность, почитать симптомы и вновь насладиться своим несчастьем, испить его до дна. Маринка взяла телефон, на темном экране светились огромные белые цифры 21:12. Какое время интересное – 21:12, будто круг замкнулся. Слышала, что-то означает такие повторяющиеся цифры на часах. Можно тоже загуглить… Нет. А вдруг они плохое означают? Пожалуйста, нет, она не сможет это прочитать.
На экран телефона пришло уведомление – в почтовом ящике у вас новое письмо, отправитель… От неожиданности Марина села. Одно новое письмо… отправитель… Philip Edward… У Марины так бешено заколотилось сердце, что будто к нему приложили специальный аппарат профессора Вартаняна, и она слышала этот стук на всю комнату. Отправитель – Филип Эдвард, Филипп Эдуард?!
Маринка разблокировала телефон, открыла почтовый ящик. Письмо от англоязычного отправителя Philip Edward с заголовком «How are you?» («Как ты там?»). Марина открыла письмо: «Здравствуй, Марина! Я знаю тебя уже несколько месяцев – никогда не видел, но слежу за тобой виртуально. У меня всё хорошо. Как ты поживаешь, Марина? Напиши, если хочешь продолжить знакомство…» И подпись Philip Edward.
Марина читала и читала письмо бесконечное число раз. Она вытирала слезы, которые лились потоками на экран телефона, на ее большую грудь, оставались ручейками на лице. «Напиши, если хочешь продолжить знакомство…»
Маринка ткнула в функцию «Ответить» и написала: «Привет, Philip Edward. У меня всё хорошо. Ты пишешь, что знаешь меня сравнительно давно, но почему ты не давал о себе знать в последнее время? Конечно, я хочу продолжить наше знакомство. Это моя мечта – увидеть тебя и узнать поближе. Пожалуйста, не пропадай! Твоя Марина». И отправила письмо обратно.
Когда мягкий теплый гель растекся по животу и Кулакова начала по нему возить пластмассовым датчиком, Марина была спокойна. Кулакова подтвердила, что всё хорошо, Вартанян обрадовался этому, казалось, больше самой Марины. Конечно, он же не знал, что Philip Edward не только послал ей письмо, но и продолжил знакомство – накануне вечером она четко ощутила, как там, у нее внутри, шевелится, барахтается жизнь. Шумная, активная – такая, какая должна быть у детей, у ее детей, Филиппа и Эдуарда.
А с англоязычным виртуальным знакомым, который безуспешно пытался развести ее на деньги, Марина еще переписывалась какое-то время – примерно до 38-й недели, когда ей сделали плановое кесарево. А потом стало просто некогда. Но с каким же теплом она вспоминала письма этого нигерийского парня с интернациональным именем Филипп Эдуард. И, кажется, даже послала долларов сто на день рождения его очень несчастной тети…
Сделай так, Господи
После горячего душа наконец прошёл озноб. С полотенцем на голове она вошла на кухню, включила телевизор, вернулась, принесла из ванной комнаты бигуди. Помассировала полотенцем голову, вытерла кончики волос.
– Добрый вечер. Начинаем выпуск со срочных новостей. Несколько часов назад в аэропорту «Домодедово» потерпел аварию пассажирский самолет, следовавший рейсом в Екатеринбург, – она сделала громче. – По предварительным данным, среди пассажиров есть погибшие. Информация уточняется.
Показали заснеженное поле, ничего толком не видно. Корреспондент повторил слова ведущего. «Есть погибшие… Информация уточняется… уточняется…» Она схватила мобильный телефон.
– Абонент недоступен или находится вне зоны действия сети…
Еще раз. Недоступен. В общем, зачем сразу так нервничать, правда ведь? Ничего ж неизвестно. Он просто сказал, что летит на Урал, а там полно городов. Челябинск… что там ещё? Ну, да, Екатеринбург… Следовавший рейсом в Екатеринбург… Господи, да, может, он уже прилетел или летит. Ведь рано утром из дома ушёл. Не один же рейс в этот день. Набрала. Недоступен. Взяла щетку, начала расчесывать волосы. Что зря волноваться-то? Позвонили бы уже, наверное. Бигуди. Где бигуди? Сбегала в ванную. Нет, там нет. Вернулась. На кухонном столе лежат уже, странно…
Сделала новости ещё громче. Про самолет ничего. Позвонила. Недоступен. Начала накручивать прядь волос.
Взяла телефон, набрала:
– Семён? Семён, привет! Это Аня – жена Вадима. Да нет, не случилось… Наверное… Хотела спросить, а не ты с Вадимом в командировку сегодня должен был… А… в отпуске? Извини… Нет-нет, хотела уточнить… Всё, отдыхай, конечно. Извини…
Накрутила прядь. Опять взяла телефон. Надо ж позвонить куда-то, узнать. Что-то делать ведь надо… Крошки какие-то на столе. Вадим бутербродами завтракал. Надо было ему омлет сделать. Что всухомятку всё время? Смахнула в ладонь крошки, выбросила. Пакет с мусором полный. Отнести пока, выкинуть. Телефон с собой взять надо обязательно – вдруг позвонит… позвонят?.. Информация уточняется…
– Здравствуй, Анечка, – соседка тётя Нина шла выгуливать старенькую таксу Лору. – Спешишь всё?
– Да, здрасьте… Почему спешу?
– Так вон одну бигудюку накрутила, другие волосы болтаются.
– Ой, да, правда… Спешу, теть Нин!
– Как Вадим?
– Вадим? Нормально, Вадим… Я побегу? А то спешу, правда…
– Беги-беги, доченька. Но не быстро… Иногда остановись, осмотрись вокруг…
Надо спешить… Надо… в аэропорт, например, позвонить. Занято… Занято! Вечно у них всех занято… Куда ещё?
– Милиция? Ой, полиция? Скажите, как я могу узнать списки пассажиров самолета… Да, я знаю… Там занято… Хорошо, спасибо…
Не могут помочь… Зачем их придумали тогда, если не могут? На сайт надо зайти… Так, вот он сайт. Ни рейса, ни города, ничего не знаю. Ничего. Пусто на сайте. У них самолет разбился, а на сайте ни слова! Бигуди, да. Ушла в ванную. Где бигуди-то? Грязная ванна какая-то… Вадим придёт, скажет: а чего ванна-то грязная? Да помою-помою, что мне трудно, что ли? Включила воду… Выключила. Вернулась, схватила телефон. Неотвеченный вызов! А… это мама…
– Да, я тоже слышала… Я не знаю, мам… Чего-то нервничаю… Нет-нет, не знаю… Ладно-ладно… Да я спокойна… Ну, да… Утром рано уехал… Хорошо… Да, пока… Хорошо, говорю…
Набрала Вадима. Выключен. Подошла к столу. Какие-то он записи вчера делал. Может, есть где-то и про командировку. Город хоть какой? Чего всегда такая равнодушная? Ни города, ни рейса – ничего не спросила… Бесполезная вообще! Это не то, не то… Заодно сложить аккуратно всё надо, ручки сюда вот, бумажки здесь, чашку убрать… Иконку протереть надо. Мама подарила его ещё на свадьбу, семейная… Взяла в руки, начала её изучать. Красивая, надо же. Цвета такие уютные. И глаза у Иисуса как будто насквозь смотрят. Она прислонила иконку к стене и опустилась на колени. Как это делается-то? Ладно, никто не смотрит… только если Он… Сложила ладошки и быстро-быстро зашептала:
– Господи! Миленький! Миленький мой Господи! Пожалуйста! Пожалуйста, миленький! Пусть будет живой! Пусть только будет живой… Здоровый ещё… чтоб только живой и здоровый! Всё, больше ничего не надо, миленький! Господи мой миленький! Пожалуйста! Сделай так! Сделай!
Взяла иконку, посмотрела в глаза Иисусу. Услышал? Услышал, наверное. Поцеловать надо… А куда целовать-то? Не в лицо ведь, губы… неудобно как-то… Поцеловала не глядя, с закрытыми глазами. Как будто полегче стало. Поставила иконку на место. Да, прям вот легче стало намного. Надо же. Наверное, просто всё вот это вышло сейчас из головы и сердца… вот это, что накопилось… Телефон.
– Аня? – женский голос. – Анна?
– Да, я.
– Вы жена Вадима?
Сердце, будто мощный поршень, стукнуло один раз с бешеной силой и тут же остановилось.
– Я! Я! Я – жена Вадима! Девушка, а что? Что случилось?
– Да, в общем, ничего такого… Нового ничего… – голос был почти спокойный, удивлённый слегка. – Что вы так нервничаете? Я… Я просто хотела сказать вам, Аня…
Внизу живота вдруг родилось и сразу же вспыхнуло очень неприятное предчувствие, захотелось положить трубку и никогда не слышать больше этот голос. Странный голос у девушки… Тон какой-то непонятный. Неприятный… Интонации… Господи, миленький, пожалуйста! Ты же слышал?
– Да?
– В общем, хотела просто сказать, что он у меня!
– У вас? Ничего не понимаю… Вадим? Вы откуда? Из больницы? С Урала?
– Боже! Почему с Урала? Здесь, из Москвы звоню, и он у меня дома. Вадим.
– С ним всё в порядке? А командировка?
– У меня он, не в командировке никакой… В порядке. Два года мы уже встречаемся, в общем. Почти… Да, почти два года. Просто хотела сказать, чтоб вы знали это. Всё.
– А… А можно с Вадимом поговорить?
– Нет, он сейчас в душе, моется. До свидания!
– До свидания…
Она посмотрела на номер телефона. Наверное, надо внести как новый контакт? Она начала нажимать на кнопки. Зачем? Зачем ей этот контакт? Почему он моется? Он же мылся утром. А как же командировка? Вдруг перед ней начали проноситься последние два года, как фильм на быстрой перемотке. Внезапная поездка по заданию руководства… задержался поздно вечером… Восьмого марта вызвали на работу… Эти духи пошлые женские у него в портфеле. День рождения начальницы, сказал…
Ну и что! Зачем она ей позвонила? Чтобы что? Вадим знает про этот разговор? Она подошла к его столу, будто хотела найти доказательства, что это не так или что так… Какая-то слабость вдруг окутала. Устала… Устала чего-то очень. Ванну мыть сегодня уже не в силах… Холодно. А… вот и иконка. Аня опустилась на колени, поставила иконку к стене. Долго смотрела Ему в глаза. Как будто искала ответ.
– Спасибо, Господи… Спасибо… Ты сделал, как я просила… Спасибо, миленький.
Мама Соня
В детстве Боб был известным в районе Остаповского шоссе хулиганом. На пару со своим закадычным другом Славкой он сражался с пацанами за территорию и красивых девчонок, подбирал бычки, курил в подворотнях, сплевывая, как взрослый, бил в подъездах лампочки. Если в соседних домах или в школе вылетало окно, то неизменно доставалось Бобу и Славке. Они не оправдывались и не возражали, даже если и не были виноваты – проступком меньше-больше, без разницы.
Боб и Славка были детьми войны. Отцов, как правило, у таких мальчишек не было: кто не пришел с фронта, кто попал под сталинский каток, кто остался жить в другом городе. А вернувшиеся с фронта часто и быстро спивались – то ли от тяжести пережитой войны, то ли из-за слишком тихого наступившего мира. Мамы работали сутками, дома хозяйничали лишь бабушки, которые только и умели, что любить и жалеть.
У Боба отец после войны был депортирован из-за немецких кровей, мама работала на заводе инженером и приходила домой поздно. У старшей сестры Наташки бурлила девичья жизнь, и ей было не до брата. А бабушка оставалась всегда дома, и Боб называл ее Мама Соня. Настоящая мама была недосягаемой – строгой, уставшей, закрытой, не до чувств и ласк. А Мама Соня жила и дышала своим Боренькой – мягкими кудрями, голубыми глазами и пахнущей пыльным двором кожей.
После школы Боб провалил вступительные экзамены в Медицинский институт, поработал год электромехаником и сразу повзрослел. Увидев, как и чем живут простые работяги, он понял – либо получает высшее образование, либо затянет его это липкое Остаповское болото, не вырваться.
Так Боб оказался в педагогическом, там на вступительных к мальчишкам относились снисходительно: школам нужны были учителя-мужчины. Боба в институте сразу окружили девочки, распахнутые для парней душой и телом. Как раз началась хрущевская оттепель, и девушки, будто первые весенние цветы, вырвавшиеся из-под снега, слепили яркостью, ароматом, свежестью, короткими юбками, открытыми желаниями и горячей романтикой.
У Боба кружилась голова от новой жизни, так не похожей на подворотни Остаповки. Студенчество звучало как модный тогда рок-н-ролл: преподаватели сводили с ума бывших детей войны объемом знаний, возможностью взросло рассуждать и иметь собственное мнение. После сталинских и военных лет молодые люди торопились жить и творить, сочиняли стихи о любви, пели о чувствах, танцевали свободу, учились всему, чего были лишены их родители. Быстро женились и спорили до хрипоты о весне, войне, мире, Западе и музыке. Это был рок-н-ролл – быстрый, ритмичный, веселый, легкий и стильный. Это была их молодость. И их музыка.
Боб неожиданно для самого себя быстро женился на забеременевшей сокурснице. Появился малыш, денег было в обрез, и они с женой решили добиваться повышенной стипендии. Так Боб из заядлого хулигана и двоечника превратился в отличника и семьянина.
От многочисленных девочек его спасала трепетная и не по годам мудрая жена, а философия – от бесконечных тусовок и праздников, которыми тогда так увлекались шестидесятники. Боб запоем читал – от древних греков до немцев и современников, купаясь в их мыслях, как в бурных водах океана, захлебываясь от восторга и еще неизведанной глубины. После вуза он пошел работать сначала школьным учителем истории, затем преподавателем в вуз, и очень быстро для окружающих Боб стал Борисом Фёдоровичем.
А потом была целая жизнь. Наука, защита диссертаций, звания, степени, преподавание, руководство научными институтами, журналистика, профессура, политика, рождение детей, внуков, правнуков…
– Но знаешь, – говорит он, оглядываясь назад. – Мне до сих пор кажется, что я только готовлюсь к чему-то. Что скоро наконец начнется она – та жизнь, ради которой прошли все эти годы. Но смотришь назад – и понимаешь, сейчас только понимаешь, что никакой подготовки-то и нет. Все набело, все сразу, с чистого листа, и все ошибки и огрехи, все твои поступки – добрые и не очень – вот они, на поверхности, не стереть, не переписать, не перечеркнуть. А время сжимается и несется все быстрее… Вот и Славка, друг мой закадычный, так быстро стал солидным, успешным и спокойным. Тяжелым таким. Как? Когда это произошло? Когда мы успокоились и потяжелели? Мы ведь до сих пор вроде дети? Где эти Боб и Славка? Откуда отчества, регалии и тяга к морализаторству? Ведь проезжаю мимо Остаповского шоссе, и в душе все перевертывается – мое детство, малая родина, вот она, можно дотронуться и ощутить на кончиках пальцев… Даже чувствую эти запахи – еще пахнет весной, пыльным двором, чистым постельным бельем из комода. Еще слышу рок-н-ролл и вижу отплясывающих его звуки сверстников. А многих-то уже и нет… Но больше всего вот ведь… Чем дальше живешь, тем все сильнее я скучаю. Так скучаю по Маме Соне… Она ж у меня на руках умерла. Я держал тогда ее, как маленькую девочку, сжимал ее крохотную ладошку, просил не уходить, а она смотрела на меня теплыми глазами и любила. Даже тогда любила… И вновь хочется ощутить себя ее ребенком, оказаться рядом, подышать теплом. Когда тебя кто-то сильно любит, то можно и ошибаться и оступаться – все зачеркнет и сотрет эта любовь, и опять можно жить, не оглядываясь. Скучаю я по Маме Соне, ее рукам, глазам и запаху – запаху дома, любви и вселенского прощения. По такому сладкому ощущению детства, когда впереди вся жизнь и все в первый раз. И за спиной Мама Соня…