© ООО ТД «Издательство Мир книги», оформление, 2008
© ООО «РИЦ Литература», состав, комментарии, 2008
* * *
Вальтер Скотт и великие читатели
Один из современников Вальтера Скотта однажды сказал, что в его романах видно, что такое английская история, и как много значит, когда «подлинному писателю она достается в наследство». Он перечислил, в чем достоинства и новизна прозы В. Скотта, главной темой которой стала бурная, воинственная история Шотландии и Англии: в его романах «все великолепно» – материал, сюжет, характеры, не говоря уж «о бесконечном усердии в подготовке к роману и великой правде каждой детали». Скотт открыл в литературе новый жанр – исторический роман – и преуспел в нем.
Сегодня даже трудновато представить себе, что до Вальтера Скотта романов, ярко повествующих о событиях и нравах далекого прошлого, не существовало, а были «Хроники», «Мемуары» и разного рода «Записки».
Вальтер Скотт родился 15 августа 1771 г. в столице Шотландии Эдинбурге в семье известного юриста. Отец мечтал о том, чтобы Вальтер унаследовал его престижную профессию. Сын выполнил пожелание отца, закончил юридический факультет и совершил успешную карьеру, достигнув должности одного из секретарей высшего суда Шотландии. Он не оставлял службу до конца своих дней, даже став всемирно известным писателем.
Молодой юрист увлекся творчеством немецких поэтов-романтиков. Он боготворил Иоганна Вольфганга Гёте, и первыми его литературными опытами стали переводы стихотворений великого немецкого поэта и мыслителя… Затем начал собирать народные баллады своей суровой и воинственной родины и в 1802 г. издал сразу два тома фольклорных произведений под общим названием «Песни шотландской границы». Эта своеобразная антология принесла ему известность. Как бы венчая свое увлечение фольклором, он пишет поэму «Песнь последнего менестреля». Уже в этой поэме проявились лучшие черты таланта Вальтера Скотта: дар рассказчика, умеющего о самих серьезных вещах говорить с легкой иронией и скрытой сочувственной улыбкой, способность сочетать реалии жизни и вымысел, так что совершенно незаметен «шов», их разделяющий, любовь к тематике, связанной с романтическим и героическим прошлым англо-шотландской границы. Восторженные любители литературы в Эдинбурге решили присвоить Вальтеру Скотту звание поэта-лауреата, но тот отказался, ибо считал литературу просто одним из своих увлечений, а за увлечения награждать не стоит. Но увлечение литературой поглощало все больше времени. Последовал цикл поэм на исторические темы, в том числе «Мармион», сделавший имя провинциального поэта известным в континентальной Европе. Эту поэму, основанную на преданиях XVI в., повествующую о любви рыцаря Мармиона к монахине Кларе, пересказал для русского читателя поэт В. А. Жуковский.
Можно только удивляться неуемной энергии этого судейского чиновника. Неоднократные путешествия по туманным горам и долинам Шотландии, увлечение конным спортом, служба в добровольческом полку во время войн с Наполеоном… Он организует издательство и выпускает более семидесяти книг, в том числе 19-томное Собрание сочинений Дж. Свифта, становится одним из основателей еженедельника «Куотер ревью».
…А на английском поэтическом небосклоне тем временем все ярче светила звезда Джорджа Гордона Байрона. После публикации первых глав его «Паломничества Чайльд Гарольда» Вальтер Скотт решил, что в поэзии ему делать больше нечего. Причина «переключения» на прозу, конечно же, была значительно глубже. Скотту стало тесно в рамках поэзии. Ему нужны были широта и простор романа для более полной и глубокой обрисовки эпохи, быта, характеров и нравов прошедших времен. Еще в 1805 г. он начал писать роман «Уэверли» из жизни первой половины XVIII в. Сочинил треть, увлекся чем-то другим и отложил рукопись в долгий ящик, позабыв о ней. Лишь через девять лет Скотт обнаружил рукопись и показал ее своему издателю. Тот верно оценил роман как нечто новое, готовое явиться в английскую литературу, и предложил автору весьма приличное вознаграждение. На это Вальтер Скотт ответил: «Если роман хорош, то этого мало, если плох – слишком много». Издатель рискнул, увеличил ставку, автор же всего за двадцать дней (!) дописал недостающие две трети. В процессе такой скорописи он правил лишь отдельные слова, фразы, ибо все до мельчайших бытовых деталей им было продумано. Не перечитывая разбухшую рукопись, он отнес ее издателю. На всякий случай «шотландский бард» решил выпустить свое первое прозаическое произведение анонимно.
В июле 1814 г. роман вышел в свет. Автору было 43 года. За оставшиеся восемнадцать лет жизни он напишет тридцать романов. Все они, говоря современным языком, станут бестселлерами. Но до 1827 г. он будет издавать свои романы анонимно, хотя эта «безымянность» очень скоро станет секретом Полишинеля. Завершив рукопись, он никогда не будет возвращаться к ней, потому что в волшебном зеркале его таланта будут нетерпеливо ожидать своей очереди другая эпоха, другие герои, другие конфликты, другой сюжет.
Свободная форма романа позволила Вальтеру Скотту полностью раскрыть свой редкостный талант рассказчика, глубже и достовернее обрисовывать характеры героев, логику их поступков, материальные приметы эпохи, вплоть до пряжек на башмаках. Он считал, что человеческая природа всегда и всюду одинакова, только в разные эпохи те или иные черты ее проявляются по-разному.
В начале XIX в. в Европе вспыхнул интерес к Средневековью. В России этот интерес зажег Н. М. Карамзин своей «Историей государства Российского». Вальтер Скотт воскресил прошлое. Он вызвал из забвения дух рыцарства, распахнул многоплановую панораму былых времен, сделал читатели участником великолепных праздников, турниров, битв, знакомил с романтическими лесными разбойниками и суровыми воинами в кирасах из буйволовой кожи, с тяжелыми мечами в руках. Длинна вереница его героев: от короля Ричарда Львиное Сердце и верного рыцаря юноши Айвенго до нескольких поколений шотландских кланов, наделенных чертами членов клана самого Вальтера Скотта, о котором он писал в «Автобиографии»: «У каждого шотландца имеется родословная. Это есть его достояние, столь же неотъемлемое, как его гордость и его бедность…»
И нет никакого преувеличения в оценке творчества Вальтера Скотта, принадлежащей русскому критику В. Г. Белинскому:
«В начале XIX века явился новый великий гений, проникнутый его духом, который докончил соединение искусства с жизнью, взяв в посредники историю… Когда мы читаем исторический роман, то как бы делаемся современниками эпохи, гражданами стран, в которых совершаются события романа…»
Многие писатели XIX в. – золотого века мировой литературы – были увлеченными читателями и почитателями романов Вальтера Скотта. Прислушаемся к оценкам некоторых из них, поверим их безукоризненному вкусу.
«Великий старец» Иоганн Вольфганг Гёте в беседах с друзьями нередко заводил речь о творчестве Вальтера Скотта. Летом 1828 г. вышел его очередной роман «Пертская красавица». Уже в сентябре того же года эту книгу Гёте прочитал и рекомендовал друзьям. Что же привлекло его внимание?
– И как это написано! – восклицал Гёте. – Как он владеет стилем! Абсолютно четкий план и ни единого штриха, который бы не вел к цели. А детали каковы! И в диалоге, и в описательной части – везде проникает высокое искусство; отдельные персонажи поражают жизненной правдой. Вы до какого места дошли? – обратился он к одному из собеседников.
– До того, где Генри Смит по улицам и переулкам ведет домой прекрасную арфистку.
Гёте подхватывает реплику:
– Это превосходное место! Честный оружейник, который, преодолевая внутреннее сопротивление, не только идет с подозрительной девицей, но еще и тащит на руках ее собачонку. Право же, такое не часто встречается в романах… В «Пертской красавице» вы не найдете ни одного слабого места, ни разу не почувствуете: здесь у автора недостаток знаний или таланта. Он в совершенстве владеет всем материалом. Все герои – от короля до горца – все они написаны одинаково уверенной рукой и одинаково метко очерчены…
В марте 1831 г. Гёте (ему уж минуло 79 лет) увлекся романом «Айвенго». И тут же поделился своими впечатлениями с друзьями:
– Читаю «Айвенго». Великий талант, не имеющий себе равных, и, право, неудивительно, что он производит такое впечатление на читающий мир. Он дает мне обильную пищу для размышлений, и в нем мне открывается совсем новое искусство, имеющее свои собственные законы.
Но Гёте не только восторгается. Его острый глаз подмечает малейшую неточность:
– Удивительное мастерство в изображении деталей нередко толкает его на ошибки… Так, в «Айвенго» есть сцена: ночной ужин в замке. Вот входит какой-то незнакомец. Скотт превосходно описывает его наружность, его платье, но совершает ошибку, описывая также его башмаки и чулки. Когда вечером сидишь за столом и кто-то входит в комнату, видны только его туловище и голова. Вздумай он описать его ноги – в комнату вернется дневной свет, сцена утратит ночной колорит.
Гёте решил перечитать все лучшие романы Вальтера Скотта. Следующим на очереди стал «Роб Рой», о котором он также не мог не поделиться своими впечатлениями с друзьями. Но когда Гёте спросили, почему он не доверит свои мысли о творчестве шотландца бумаге, тот ответил:
– О высоком мастерстве этого писателя очень трудно высказываться публично.
Во Франции одним из поклонников Вальтера Скотта был Оноре де Бальзак. «Он им восхищался столько же из-за его таланта, сколько и за деловитость, с которой тот сумел добиться успеха», – вспоминала сестра Бальзака Лора Сюрвиль.
– Я также историк, но историк современного, – говорил Бальзак. – То, что сделал Скотт для Средних веков, мне хотелось бы, по силам моим, сделать для жизни настоящей…
В России романы Вальтера Скотта становились известны столь же быстро, как во Франции или германских княжествах. А. С. Пушкин, прозябавший в ссылке в селе Михайловском, просил Л. С. Пушкина прислать ему «все новое Вальтера Скотта». Пушкин в это время работал над драмой «Борис Годунов» и позже говорил об определенном влиянии, оказанном чтением романов Вальтера Скотта на работу над драмой.
«Борис имеет большой успех, – писал он одному из своих друзей, – странная вещь, непонятная вещь… Что тому причиной? Чтение Вальтер Скотта? Голос знатоков?..»
Среди «знатоков» Вальтера Скотта был и царственный цензор Пушкина – император Николай I. Он на рукописи «Годунова» лично начертал высочайшее предложение автору переделать «комедию в повесть или роман наподобие Вальтера Скотта». Пушкин не исполнил волю монарха.
Сам Пушкин точно чувствовал влияние Вальтера Скотта на современников. В отклике на повесть Н. В. Гоголя «Тарас Бульба» он отметил: «…коего начало достойно Вальтера Скотта». Но добавил с гордостью за своего собрата по перу: «Гоголь идет еще вперед…»
«Гоголь любил Вальтера Скотта просто с художнической точки зрения, – свидетельствует современник его П. В. Анненков, – за удивительное распределение материи рассказа, подробное обследование характеров и твердость, с которой он вел многосложное событие ко всем его результатам».
Отзвуки увлечения Скоттом донесло и творчество М. Ю. Лермонтова. Для характеристики душевного состояния Печорина накануне дуэли М. Ю. Лермонтов прибег к… Вальтеру Скотту. Ночь напролет Печорин проводит за чтением одного из его романов: «То была “Шотландская пуританка”. Я читал сначала с усилием, потом забылся, увлеченный волшебным вымыслом… Неужели шотландскому барду на том свете не платят за каждую отрадную минуту, которую дарит его книга? Наконец рассвело, нервы мои успокоились…» Кто знает, может быть, и сам Лермонтов перед своей последней несчастной дуэлью также листал томик Вальтера Скотта?.. Ведь образ Печорина из «Героя нашего времени» так автобиографичен…
А вот о чем вспоминает брат Ф. М. Достоевского:
«В руках брата Феди чаще всего видел Вальтера Скотта: “Квентин Дорвард” и “Веверлея” – у нас были собственные экземпляры. И вот их-то он перечитывал неоднократно… Такому же чтению и перечитыванию подвергались и произведения Пушкина».
Глубокий знаток тайн человеческого сердца, подобно Лермонтову, как бы призвал себе в союзники Вальтера Скотта и его роман «Ивангоэ» (так в то время переводили название романа «Айвенго»). Чтение героиней «Белых ночей» Настенькой именно этого романа пробудило страстную душу девушки. И она сбежала к своему петербургскому Айвенго.
…С каждым новым романом росла популярность Вальтера Скотта. Он затеял дешевые, массовые, «для простых людей» издания своих произведений. До 1825 г. во всех начинаниях ему способствовала удача. Всемирное признание. Невиданные для того времени тиражи романов на основных европейских языках. Богатство. Он приобрел обширное имение и построил напоминающий замок дом Абботсфорд, набив его антиквариатом и вещественными свидетельствами героического прошлого своей родины.
Но в 1825 г. грянул финансовый кризис. Издательство, с которым тесно сотрудничал знаменитый писатель, задолжало кредиторам 120 тысяч фунтов стерлингов – гигантская по тем временам сумма. Вальтер Скотт мог бы, как говорится, умыть руки, ведь его доля в этом долге была небольшой. Но рыцарственный шотландец не мог оставить в беде коллег и друзей. Он решил своим литературным трудом погасить долг!
…Его рабочий кабинет в Абботсфорде был на первом этаже. Со двора через окно виднелся утолок письменного стола. Один из служителей вспоминал, что когда бы он ни проходил мимо этого окна – утром, днем, поздним вечером при свечах, – он видел одно и то же: отраженную в зеркале руку, торопливо заполнявшую листы ровным, четким почерком, почти без исправлений… Бывали дни, когда он успевал написать сорок – пятьдесят страниц. В среднем он создавал по два романа в год, но кроме того, написал «Жизнь Наполеона» в девяти томах, два тома «Истории Шотландии», несколько книг по оккультным наукам… Все деньги уходили на выплату долга и содержание семьи.
Такое перенапряжение не могло пройти бесследно. В начале 1830-х гг. его поразили три апоплексических удара подряд. Врачи уговорили его поехать на лечение в южные страны. Королева Англии выделила для путешествия специальный корабль. Больной писатель отправился было в Италию, но в пути почувствовал, что конец близок, и попросил вернуться домой. 21 сентября Вальтер Скотт шагнул в бессмертие, ценою жизни он сохранил честь и достоинство. Так, как он их понимал.
…В конце XIX в. издательской деятельностью занялся американский писатель Марк Твен. Из-за оплошности коллег он оказался на грани банкротства.
– Как же вы поступили? – спросили Марка Твена.
– Так же, как Вальтер Скотт.
– А как поступил Вальтер Скотт?
– Так же, как я…
С. Чумаков
Глава I
Вводная
Заглавие этого произведения было выбрано не без серьезного и основательного обдумывания, которого важные дела требуют от осмотрительного человека. Даже его первое или общее название явилось плодом необычных изысканий и отбора, хотя, если бы я брал пример со своих предшественников, мне стоило только взять самое звучное и приятное на слух наименование из английской истории или географии и сделать его как заглавием моего произведения, так и именем его героя. Но увы! Чего могли бы ожидать мои читатели от рыцарственных прозвищ Гоуарда, Мордонта, Мортимера или Стэнли или от более нежных и чувствительных звуков Белмура, Белвила, Белфилда и Белгрейва, как не страниц, полных пустой болтовни, вроде книг, выходивших под такими заглавиями за последние полвека? Скромно признаюсь: я слишком недоверчив к собственным заслугам, чтобы без необходимости противопоставлять их ранее сложившимся представлениям. Поэтому я, как рыцарь с белым щитом, впервые выступающий в поход, выбрал для своего героя имя Уэверли, еще не тронутое и не вызывающее своим звучанием никаких мыслей о добре или зле, кроме тех, которые читателю угодно будет связать с ним впоследствии. Но второе, дополнительное название моего сочинения представило несравненно более трудный выбор, поскольку подзаголовок, несмотря на свою краткость, может считаться своего рода обязательством для автора изображать место действия, обрисовывать героев и располагать события таким, а не иным образом. Если бы, например, я объявил на фронтисписе: «Уэверли, повесть былых времен», – всякий читатель романов, конечно, ожидал бы замка, по размерам не уступающего Удольфскому{2}. Восточное крыло его с давних пор оставалось бы необитаемым, а ключи от него были бы либо потеряны, либо поручены заботам пожилого дворецкого или кастелянши, чьим неверным шагам суждено было бы к середине второго тома привести героя или героиню в это разрушенное обиталище. Не кричала ли бы сова и не трещал бы сверчок с самого титульного листа? Разве мог бы я, соблюдая хотя бы в слабой степени приличия, ввести в мою повесть сцену более оживленную, чем паясничанье грубоватого, но верного слуги или бесконечные речи горничной героини, когда она пересказывает своей госпоже все кровавые и страшные истории, которых она наслушалась в людской? Опять же, если бы заголовок гласил «Уэверли, перевод с немецкого», неужели нашлась бы такая тупая голова, которая не представила бы себе распутного аббата, деспотического герцога, тайного и загадочного сообщества розенкрейцеров и иллюминатов{3} с их реквизитом черных капюшонов, пещер, кинжалов, электрических машин, люков и потайных фонарей? А если бы я предпочел назвать свое произведение «Чувствительной повестью», не было бы это верным признаком, что в ней появится героиня с изобилием каштановых волос и с арфой – усладой часов ее одиночества, которую ей всегда как-то удается благополучно переправить из замка в хижину, хотя нашей героине приходится порой выскакивать из окна, расположенного на высоте двух маршей лестницы, и не раз плутать по дорогам, пешком и в полном одиночестве, руководствуясь в своих странствиях лишь указаниями какой-нибудь краснощекой деревенской девки, чей говор она едва может понять? Или, скажем, если бы мой «Уэверли» был озаглавлен «Современная повесть», не потребовал ли бы ты от меня, любезный читатель, блестящей картины светских нравов, нескольких едва завуалированных анекдотов из жизни частных лиц, – притом чем сочнее выписанных, тем лучше, – героини с Гровнор-сквер{4}, героя из клубов, посвятивших себя кучерскому искусству{5}, и толпы второстепенных персонажей, набранных среди модниц восточного конца улицы Королевы Анны, и отважных героев из полицейского участка на Боу-стрит? Я мог бы умножить доказательства важности титульного листа и показать в то же время, как глубоко осведомлен я во всех ингредиентах, необходимых для приготовления романов как героических, так и бытовых, самого различного свойства, но довольно: я не позволю себе дольше искушать терпение моего читателя, без сомнения уже горящего желанием узнать, на чем остановился выбор автора, столь глубоко познавшего различные отрасли своего искусства.
Итак, относя начало моего повествования на шестьдесят лет назад, если считать от настоящего первого ноября 1805 года, я этим самым как бы объявляю моим читателям, что в последующих страницах они не найдут ни рыцарского романа, ни хроники современных нравов; что железо не будет покрывать плеч моего героя, как во время оно, ни красоваться в виде подковок на его каблуках, как это принято нынче на Бонд-стрит{6}, что мои девицы не будут облачены «в пурпур и долгие одежды», как леди Алиса из древней баллады, или доведены до первобытной обнаженности современных посетительниц раутов. Из этого выбора эпохи проницательный критик сможет далее заключить, что предметом моего рассказа будут скорее люди, чем нравы. Бытописание становится интересным либо когда оно относится к эпохе, заслуживающей уважения в силу своей древности, либо когда является живым отражением событий, повседневно развертывающихся перед нашими глазами и занимательных своей новизной. Таким образом, кольчуга наших предков и шуба с тройным воротником современных щеголей могут в одинаковой степени, хотя и по различным причинам, служить подходящим костюмом для вымышленного персонажа; но кто, желая произвести впечатление одеянием своего героя, добровольно нарядит его в придворное платье времен Георга II{7} – без воротничков, с широкими рукавами и низкими прорезями для карманов? То же с одинаковой справедливостью можно сказать и о готическом зале, который своими разноцветными и потемневшими стеклами, высокой и мрачной крышей, наконец, тяжелым дубовым столом, украшенным розмарином и уставленным кабаньими головами, фазанами и павлинами, журавлями и лебедями, производит прекрасное впечатление в литературных описаниях. Немалого эффекта можно добиться и от оживленной картины современного празднества из тех, что ежедневно упоминаются в газетах под рубрикой «Зеркало моды», если мы противопоставим их, вместе или в отдельности, чопорному великолепию какого-нибудь приема шестьдесят лет тому назад; и, таким образом, легко будет увидеть, насколько художник, изображающий древность или модные нравы, выигрывает по сравнению с тем, кто рисует быт последнего поколения.
Читатель должен понять, что, учитывая невыгоды, присущие этой части моей темы, я, как это вполне понятно, стремился их избежать, сосредоточивая интерес на характерах и страстях действующих лиц – тех страстях, которые свойственны людям на всех ступенях общества и одинаково волнуют человеческое сердце, бьется ли оно под стальными латами пятнадцатого века, под парчовым кафтаном восемнадцатого или под голубым фраком и белым канифасовым жилетом наших дней[1]. Нет сомнения, что нравы и законы придают ту или иную окраску этим страстям, но гербовые знаки, употребляя язык геральдики{8}, остаются одними и теми же, хотя финифть или металл поля и самих знаков могут не только измениться, но и стать совершенно другими. Гнев наших предков был, например, червленым, он проявлялся в открытом кровавом насилии над предметом своей ярости. Наши злобные чувства, ищущие своего удовлетворения более окольными путями и подводящие подкопы под препятствия, которых они не могут открыто опрокинуть, скорее окрашены в черный цвет. Однако скрытая в глубине пружина остается неизменной как в том, так и в другом случае, и гордый пэр, имеющий возможность погубить своего соседа, не нарушая законности, лишь путем долгих тяжб, – прямой потомок барона, который сначала поджигал со всех углов замок своего соперника, а затем оглушал его ударом по голове в тот момент, когда несчастный пытался выскочить из огня. Из великой книги Природы, неизменной после тысячи изданий, печаталась ли она древним готическим шрифтом или издавалась на веленевой или атласной бумаге, я попытался прочесть публике всего лишь одну главу.
Нравы общества в северной части острова ко времени описанных мною событий дали мне возможность сделать несколько любопытных противопоставлений. Они смогли внести разнообразие в рассказ и оживить нравственные уроки, которые я склонен считать самой важной частью своего плана. Впрочем, я сознаю, что не достигну цели, если не смогу придать им занимательности, – а в наш критический век эта задача не такая легкая, как это было «шестьдесят лет назад».