«Грейхаунд», или Добрый пастырь

С благодарностью вице-адмиралу ВМС США (в отставке) Ральфу У. Кристи, бывшему командующему подводными силами юго-западного сектора Тихого океана, и капитану второго ранга Дж. Д. П. Ходаппу, бывшему командиру корабля ВМС США «Холл»

© Е. М. Доброхотова-Майкова, перевод, статья, 2020

© Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2020

Издательство АЗБУКА®

* * *

Сесил Скотт Форестер (Сесил Льюис Траутон Смит, 1899–1966) написал более двух десятков книг. Во время Второй мировой войны писатель много времени провел на американских и британских боевых кораблях, что отразилось в романах «Корабль» (1943) и «Добрый пастырь» (1955). Его книги многократно экранизировали. Особенно известны фильмы «Капитан Хорнблауэр» (1951) с Грегори Пеком в главной роли и «Африканская королева» (1951) с Хамфри Богартом (за эту картину он получил свой единственный «Оскар») и Кэтрин Хэпберн. В 1953 году английская королева предложила наградить Форестера орденом Британской империи, но тот отказался, сказав, что не заслужил такой чести. Форестер был любимым писателем Уинстона Черчилля и должен был стать его официальным биографом, но смерть автора не позволила этому замыслу осуществиться.

Самое увлекательное морское приключение со времен хемингуэевского «Старика и моря».

The Guardian

В своем избранном жанре Сесил Скотт Форестер – лучший писатель наших дней.

Time

Пожалуй, это лучший приключенческий роман о Второй мировой войне.

Life

Форестер мастерски держит читателя в напряжении от первой страницы до последней.

The New York Times

Предисловие

Английского писателя Сесила Скотта Форестера (1899–1966) в России знают главным образом по приключениям капитана Горацио Хорнблауэра, действие которых происходит во время Наполеоновских войн. Теперь, благодаря фильму «Грейхаунд», наши читатели смогут познакомиться с одним из главных его романов – «The Good Shepherd» (1955). Название романа отсылает к евангельской притче о добром пастыре (Ин. 10: 11): «Я есмь пастырь добрый: пастырь добрый полагает жизнь свою за овец», или в переводе на современный русский язык: «Я – хороший пастух, ведь хороший пастух отдает свою жизнь за овец» (перевод Российского библейского общества). Капитан эскадренного миноносца «Килинг» (в фильме – «Грейхаунд», то есть «Гончая») Джордж (в фильме – Эрнест) Краузе – хороший пастух; он во главе группы охранения из двух эсминцев и двух сторожевиков ведет свое стадо – конвой – через Атлантику, защищая его от волчьей стаи немецких подводных лодок. «Волчья стая» в данном случае не поэтическая метафора, а военный термин. Тактика волчьей стаи была разработана к 1938 году адмиралом Карлом Дёницем (1891–1980), который в 1939-м стал командующим подводным флотом, а в 1943-м – главнокомандующим ВМФ нацистской Германии. «Волчья стая» из шести–девяти подводных лодок выстраивалась в завесу на пути предполагаемого следования каравана. Как только одна из лодок обнаруживала вражеские суда, она начинала преследование, при этом отправляя координаты и курс своего движения в штаб подводных сил, который на основании полученных данных координировал действия подводных лодок. Атака объединенными силами «стаи» осуществлялась ночью из надводного положения; благодаря низкому силуэту в темноте субмарины были почти незаметны среди волн. Начало 1943 года, когда происходит действие книги, – время последних триумфальных побед Дёница, за которыми последовал катастрофический разгром. Одной из главных причин этого разгрома стало усовершенствование радара – с переходом на сантиметровый диапазон глубина перестала быть надежным убежищем для подлодок.

С. С. Форестер знал жизнь военного флота не только как автор морских романов, но и по собственному опыту. Как многие британские писатели, которым возраст или здоровье не позволяли идти на фронт, он с началом войны поступил на работу в Министерство информации – правительственный орган, существовавший в Британии с сентября 1939-го по март 1946-го. Его отправили в Соединенные Штаты писать статьи, рассказы и сценарии, которые поддерживали бы симпатии американцев к Англии и способствовали бы вступлению США в войну. Как журналист, он часто бывал на военных кораблях. Самая значительная его книга этого периода, «Корабль» (1943), основана на интервью с офицерами и командой британского легкого крейсера «Пенелопа», который в романе выведен под названием «Артемида». В том же сорок третьем году, когда вышел «Корабль», американское Адмиралтейство отправило Форестера на линкор «Теннесси» под командованием адмирала Кинкейда, атаковавший японские базы вблизи Алеутских островов. Здесь, стоя на мостике линкора рядом с капитаном, писатель впервые ощутил сильную боль в ногах и поначалу решил, что от сырости и холода схватил ревматизм. Однако это оказалась тяжелейшая болезнь – атеросклероз. В перспективе у Форестера была ампутация ног, на ближайшее же время ему велели превратиться в овощ: ничего не делать, ни из-за чего не волноваться и ни о чем не думать. Не думать он не мог, поэтому начал писать следующую книгу – «Коммодор», о приключениях Хорнблауэра в России в 1812 году. Несмотря на некоторое количество «развесистой клюквы», эта книга исполнена восхищения перед мужеством русских солдат и офицеров. За время работы над «Коммодором» развитие болезни чудесным образом остановилось, и Форестер научился жить со своей инвалидностью – настолько, что в 1944-м вернулся к деятельности военного пропагандиста и журналиста. Свою следующую книгу он закончил у берегов Японии на борту британского крейсера «Свифтшур».

В «Добром пастыре» Форестер вновь вернулся к событиям Второй мировой войны. Двое суток из жизни американского капитана описаны с документальной подробностью и достоверностью. Помимо прочего, упомянуто многое из того, что впоследствии помогло союзникам выиграть Битву за Атлантику: радар, высокочастотная радиопеленгация, криптография. Кроме американского эсминца и двух сторожевиков – канадского и британского, – в охранение входит польский эсминец. Сама Польша к тому времени была оккупирована гитлеровскими войсками, однако часть польского флота за несколько дней до начала войны эвакуировали в Британию в ходе операции «Пекин». Из четырех польских эсминцев три, «Бужа», «Блыскавица» и «Гром», добрались до Эдинбурга и в дальнейшем принимали активное участие в боевых действиях совместно с Королевским флотом (четвертый, «Вихер», после героического сопротивления был потоплен немцами на третий день войны). «Бужа» и «Блыскавица» пережили войну и были возвращены Польше. «Блыскавицу» и сегодня можно видеть в порту Гдыни как корабль-музей.

Е. Доброхотова-Майкова

1

Горизонт в этот ранний час казался ближе обычного. Между блеклым небом и серым морем не было четкого перехода, просто две родственные стихии сливались в сгущении облачной пелены. За пределами этого хмурого кольца море уходило во все стороны на тысячу миль, глубина его составляла две мили – такие масштабы трудно охватить умом, хотя мы легко принимаем их как научный факт. В двух милях внизу лежало морское дно, темнее самого длинного и темного туннеля, когда-либо созданного человеком, под давлением, какого не достичь на заводе или в лаборатории, неведомое и неисследованное; никто из людей его не видел, и лишь их мертвые тела попадали туда в стальных гробах раздавленных кораблей. А сами корабли, в глазах ничтожных людишек такие большие и прочные, оседали в холод и мрак вековечного ила, словно пылинки на паркет бального зала.

На поверхности моря, ограниченной близким горизонтом, качалось множество кораблей. Длинные серые валы катили с северо-востока нескончаемой чередой, и каждый показывал свою безграничную мощь. Каждому корабли отвешивали почтительный поклон, кренясь на борт, затем начинали подъем, задрав нос к небу, чтобы, достигнув вершины, качнуться на другой борт и заскользить с высокого склона – нос опущен, корма задрана, и так снова и снова, переваливаясь с борта на борт и с носа на корму. Глядя на корабли, идущие параллельными линиями и колоннами, можно было проследить направление и позицию каждого вала – наискось через колонны и линии: корабли взбирались на гребень и соскальзывали вниз, так что на виду оставались только верхушки мачт, кренились на правый борт и на левый, друг к другу и друг от друга, сколько хватало терпения смотреть.

Корабли были самые разные: грузовозы и танкеры, большие и малые, старые и новые, с грузовыми полумачтами и стрелами кранов. Все они упорно двигались на восток, будто направляемые единой волей, их пенные следы были строго параллельны; а если пронаблюдать за ними, можно было заметить, что через долгие неравномерные промежутки времени они поворачивают на несколько градусов вправо или влево, задние вслед за передовыми. Однако вскоре наблюдатель убедился бы, что, несмотря на изменения курса, в целом строй кораблей движется к осту, упорно и неуклонно, час за часом преодолевая по нескольку миль из тысячи, отделяющей его от неведомой цели на востоке. Все эти корабли направлял единый дух.

Впрочем, пронаблюдав подольше, можно было бы заметить, что дух этот не совсем непогрешим, а корабли – не безупречные машины. Почти каждое изменение курса тридцати семи кораблей сопровождалось какой-нибудь накладкой. Опытного наблюдателя это бы нисколько не удивило, даже будь корабли просто механизмами, потому что каждый отличался от соседних, каждый по-своему слушался руля, по-своему реагировал на волны, набегавшие спереди, со скулы или с траверза^[1], по-своему сносился ветром. А поскольку корабли шли на расстоянии четверть мили в линии и полмили в колонне, мелкие расхождения были чреваты самыми серьезными последствиями.

Корабли бы вели себя по-разному, даже будь они безупречны сами по себе, а они были далеко не безупречны. Моторы в каждом работали не совсем равномерно, топливо было не совсем однородным, трубы со временем засорялись, клапаны открывались не полностью, и винты, приводимые в движение моторами, вращались с разной скоростью. Компасы тоже не бывают абсолютно точными. А поскольку по мере расходования топлива и припасов менялась осадка, тяга винтов давала бы разные результаты, даже если бы каким-то чудом их скорость вращения оставалась одной и той же. Каждая из переменных создавала расхождение относительных позиций не больше нескольких футов за минуту, но в плотном строю кораблей несколько футов в минуту за двадцать минут могут привести к катастрофе.

А помимо механических переменных, существовала человеческая переменная, самая переменчивая из всех. Человеческие руки вращали штурвал, человеческие глаза наблюдали за датчиками, от человеческого умения зависело, сильно ли дрожит стрелка на картушке компаса. Люди были разные: с быстрой реакцией и с замедленной, осторожные и бесшабашные, с многолетним опытом и почти зеленые новички. И разница между людьми была важнее разницы между кораблями. Разница между кораблями могла привести к катастрофе за двадцать минут, но человеческая переменная – необдуманный или неверно понятый приказ, перекладка руля не в ту сторону или погрешность в расчетах – могла привести к катастрофе за двадцать секунд. Сменой курса руководил головной корабль центральной колонны; спуск двух флажков, реющих на его сигнальном фале, означал начало поворота – одного из серии, распланированной днями раньше. Легко было повернуть не туда, еще легче – засомневаться на миг, куда поворачивать, так же легко было усомниться в компетентности мателота. Осторожный человек мог чуть-чуть промедлить с отдачей приказа, ожидая, что сделают другие, и таким образом подставить свой борт под нос корабля из соседней колонны. И любая такая ошибка грозила смертью.

В сравнении с огромностью моря корабли выглядели крошечными, незначительными; могло показаться чудом, что они пересекают эту огромность пред лицом сил природы и уверенно достигают цели. Это сделал возможным изобретательный человеческий ум, опыт и знания, накопленные со времен первого кремневого орудия и первых наскальных знаков. Теперь изобретательный человеческий ум добавился в число опасностей. Низкое небо и серые валы несли в себе угрозу, однако корабли продолжали сложные маневры в тесном строю на волосок от беды, ибо, прекрати они маневрировать и разойдись на безопасное расстояние, их бы подстерегали еще худшие беды.

Там, куда шли корабли, ждали мужчины, женщины, дети. Они не знали о существовании именно этих кораблей, не знали их названий, не знали, как зовут людей, отделенных от холодной огромности моря лишь тремя четвертями дюйма стальной обшивки. Если эти и тысячи других кораблей не дойдут до цели, мужчины, женщины и дети будут страдать от голода, холода и болезней. Их может разорвать на куски бомбой. Их может постичь еще худшая участь – участь, которую годы назад хладнокровно сочли худшей; они могут подпасть под гнет тирана, лишиться своих свобод, а если так – они чувствовали это инстинктивно, даже если и не могли обосновать логически, – пострадают не только они сами, но и весь человеческий род, мир в целом станет менее свободным.

Некоторые на кораблях это знали, даже если необходимость держать курс и место в строю вытесняла у них из головы подобные мысли, но многие ни о чем таком не думали и переживали опасности и тяготы по другим причинам, а то и вовсе без причин: люди, желавшие денег, выпивки, женщин или той уверенности в завтрашнем дне, что дают иногда деньги; люди, которым многое надо было забыть, и недоумки, которым нечего было забывать; кого-то погнала на флот необходимость кормить детей, кто-то бежал от неразрешимых проблем.

Одни обеспечивали вращение винтов, другие – сохранение места в строю, третьи поддерживали рабочее состояние корабля, а четвертые кормили тех, кто всем этим занят. Но покуда они исполняли свой долг – из высоких побуждений или из низких, а кто-то и вовсе сам не зная зачем, – они были просто деталями своего корабля. Деталями, в силу человеческого разнообразия не обработанными до единого стандарта, – и они, или их корабли (не разделяя корабль и команду), оставались материальными объектами, которые одна сторона защищает, а другая пытается уничтожить, объектами, которые проведут через океан или отправят в ледяные глубины.

2

Среда. Предполуденная вахта – 8:00–12:00

В конвое было почти две тысячи человек, в эскорте из двух эсминцев и двух сторожевых кораблей – более восьмисот. За три тысячи жизней и материальное имущество на пятьдесят миллионов долларов (бесполезное численное выражение неоценимого) отвечал кавторанг ВМС США Джордж Краузе, сорока двух лет, рост пять футов девять дюймов^[2], вес сто пятьдесят пять фунтов^[3], телосложение среднее, цвет глаз серый, командующий эскортом и капитан эсминца «Килинг» типа «Мэхен» водоизмещением пятнадцать тысяч тонн, спущенного на воду в 1938-м.

Это голые факты, а факты порой ничтожны. Позади, в середине конвоя, шел танкер «Хендриксон». По балансовой отчетности компании-владельца танкер оценивался в четверть миллиона долларов, а груз нефти – еще в четверть миллиона, и все это не значило ровным счетом ничего, а вот тот факт, что, доставленный в Англию, его груз обеспечит час под парами всему британскому флоту, означал неизмеримо много – как оценить в деньгах час свободы для мира? Человеку, мучимому жаждой в пустыне, безразлично, сколько банкнот у него в карманах. Вес кавторанга Краузе был фактом вполне существенным, так как влиял на время, за которое тот успеет добраться до мостика в критической ситуации, и даже мог косвенно указывать, что ему хватит сил оставаться там, сколько потребуется, невзирая на физическую нагрузку. Это было куда важнее балансовой стоимости «Хендриксона» даже для владельцев танкера, хотя те никогда не слышали про кавторанга ВМС США Краузе. И уж тем более их не волновало, что он сын лютеранского пастора, воспитан в строгой вере и очень хорошо знает Библию. Однако все это было чрезвычайно важно, поскольку на войне личность и характер командира влияют на события больше, чем мелкие материальные вопросы.

Он был у себя в каюте, только что вышел из душа и теперь вытирался. Возможность помыться выдалась впервые за тридцать шесть часов, и следующая могла представиться не скоро. То было блаженное время после отмены предрассветной боевой тревоги. Краузе надел толстые шерстяные кальсоны и фуфайку, рубашку и брюки, носки и ботинки. Он только что закончил причесываться – действие скорее формальное, поскольку жесткий русый ежик пригладить было невозможно. Краузе глянул в зеркало – убедиться, что выбрит как следует. Его глаза (не то чтобы совсем серые, скорее неопределенного серо-болотного цвета) встретились со взглядом отражения равнодушно, как если бы смотрели на кого-то чужого. Краузе и был чужаком для самого себя, кем-то, о ком следует не думать или думать отстраненно. Его тело служило не более чем орудием для выполнения долга.

Душ, бритье и чистая рубашка так поздно утром – отклонение от правильного порядка вещей, вызванное превратностями войны. Краузе уже три часа был на ногах. Он поднялся на мостик в темноте до объявления предрассветной тревоги, чтобы заранее быть готовым к опасности, которую сулило это время суток, и стоял там, покуда ночная чернота медленно сменялась серой зарей, а корабль и команда ждали в полной боеготовности. Когда стало совсем светло – если можно так сказать про нынешнюю тоскливую серость – и боевую тревогу отменили, Краузе смог прочесть принесенные радистом сообщения, принять рапорта у командиров отделений, осмотреть в бинокль подчиненные ему боевые корабли по правому и левому борту, а также маневрирующий сзади конвой. Час после восхода – самое безопасное время, и Краузе мог ненадолго уйти к себе в каюту. Встать на колени и помолиться. Позавтракать. А затем принять душ и сменить рубашку, хоть и странно было делать это сейчас, а не в начале нового дня.

Убедившись, что тщательно выбрит, он отвернулся от чужака в зеркале и замер на мгновение: рука на спинке стула, глаза смотрят на палубу под ногами.

«Вчера и сегодня и во веки»^[4], – тихонько проговорил он, как всегда, когда заканчивал себя инспектировать. Этот стих из тринадцатой главы Послания к Евреям отмечал тот факт, что Краузе начал новый отрезок жизненного пути к смерти и вечной жизни за гробом. Он уделил этим мыслям должное внимание, и покуда мозг был занят ими, тело машинально сохраняло равновесие, поскольку эсминец качало, как может качать только эсминец – и как его качало без перерыва последние несколько дней. Палуба под ногами вздымалась и падала, сильно наклоняясь вправо и влево, вперед и назад, порой словно передумывая на полпути и резким содроганием нарушая ритм, в котором скудная обстановка каюты дребезжала от вибрации винтов.

Краузе окончил Аннаполис двадцать лет назад, из них тринадцать провел в море, по большей части на эсминцах; его тело прекрасно сохраняло равновесие на кренящемся корабле, даже если сам Краузе в эти мгновения думал о бессмертии души и бренности всего сущего.

Он потянулся к свитеру, который собирался надеть следующим, но тут звонок в переборке издал резкую ноту, а из переговорной трубы раздался голос лейтенанта Карлинга, заступившего на вахту после отбоя тревоги.

– Капитана на мостик, сэр, – сказал Карлинг. – Капитана на мостик, сэр.

В голосе слышалось волнение. Краузе не стал брать свитер, а сразу снял с вешалки китель. Другой рукой он отодвинул стеклотканевую занавеску на двери и в одной рубашке, с кителем в руке взбежал на мостик. Семь секунд прошло от звонка до того мгновения, когда Краузе вошел в рубку. Еще секунды, чтобы осмотреться, у него не осталось.

– Гарри установил контакт, сэр, – сообщил Карлинг.

Краузе метнулся к радиотелефону – рации межсудовой связи:

– Джордж – Гарри. Джордж – Гарри. Прием.

Говоря, он глядел на вздымающееся море по левому борту. В трех с половиной милях слева шел польский эсминец «Виктор», в трех с половиной милях за ним – британский сторожевой корабль «Джеймс»; он был на раковине «Виктора», далеко за кормой, так что едва виднелся над углом надстройки и на таком расстоянии часто пропадал из виду, когда одновременно с «Килингом» оказывался в подошве волны. Гарри – позывной «Джеймса». Как раз когда Краузе поймал его взглядом, радиотелефон заблеял. Никакие помехи не могли скрыть характерные английские интонации.

– Дальний контакт, сэр. Пеленг три-пять-пять. Прошу разрешения на атаку.

Одиннадцать слов, из которых одно можно было бы опустить. Однако они составляли невероятной сложности задачу, в которой требовалось учесть десятка два факторов, – а решение надо было найти за наименьшее число секунд. Краузе отыскал глазами репитер, и привычный ум мгновенно упростил один фактор. Контакт по пеленгу три-пять-пять, на данном отрезке зигзага это впереди от левого траверза. «Джеймс», крайний из четырех кораблей эскорта, в трех милях левее конвоя. В таком случае немецкая подлодка – если контакт и впрямь указывает на присутствие немецкой подлодки, что далеко не факт, – должна быть в нескольких милях от каравана и немного впереди по левому траверзу. Взгляд на часы: через четырнадцать минут очередная смена курса. Поворот вправо, то есть конвой пойдет прочь от подлодки. Довод за то, чтобы оставить ее в покое.

Были и другие доводы в пользу такого решения. Завеса состояла всего из четырех кораблей; когда они находились на позициях, их только-только хватало, чтобы прощупывать гидролокаторами весь огромный фронт конвоя. Отряди один – или два, – и завесы, считай, не останется, только дыры, куда могут проскользнуть другие подлодки. Помимо этого весомого фактора, оставался другой, еще более весомый, тревоживший каждого флотского офицера со времен парусного флота. «Джеймсу» придется идти полным ходом, он сильно отклонится от курса каравана. Поиск может занять много часов, и, вне зависимости от результата, «Джеймс» вынужден будет догонять конвой. Это означает час, два, три полного хода, при котором сожгутся дополнительные тонны топлива. Резерв топлива есть, но небольшой. Оправданно ли сейчас, в самом начале действий, тратить этот резерв? Всю профессиональную жизнь Краузе учили, что разумный офицер бережет резерв для решающего сражения. Это был довод – всегдашний довод – в пользу осторожности.

С другой стороны, есть контакт. Возможно – и даже вероятно, – подлодку удастся уничтожить. Уничтожение подлодки – значительный успех сам по себе, а последствия могут быть даже более важными. Если дать подлодке уйти, она всплывет и по радио сообщит своему командованию о судах в этой точке Атлантики – судах, которые могут быть только конвоем союзников, а значит – мишенью для немецких торпед. И это еще не худшее; подлодка может всплыть и, пользуясь тем, что на поверхности скорость у нее вдвое больше, чем у каравана, держать его под наблюдением, определить его скорость и основной курс, вызвать – если командование это еще не сделало – волчью стаю других подлодок для перехвата и массированной атаки. Уничтожив ее, можно все это предотвратить; даже если она просто не всплывет в ближайшие час-два, то конвой успеет оторваться, и найти его немцам будет куда труднее. При большой удаче они и вовсе не сумеют его найти.

– Все еще поддерживаю контакт, сэр, – проквакала рация.

Прошло двадцать четыре секунды, с тех пор как Краузе поднялся на мостик, пятнадцать – с тех пор как сложнейшая задача встала перед ним во всей своей полноте. Хорошо, что долгими часами на мостике, долгими одинокими часами у себя в каюте Краузе тщательно обдумывал сходные задачи. Сколько ни думай, невозможно предусмотреть любую обстановку; нынешние обстоятельства – пеленг контакта, количество топлива, положение конвоя, время суток – составляли одну из тысяч возможных комбинаций. А были и другие факторы, которые Краузе анализировал заранее: он – американский офицер во главе союзного каравана. По чисто формальной причине (бо́льшая выслуга) ему, не слышавшему ни одного вражеского выстрела, поручили командовать молодыми капитанами, у которых за плечами два с половиной года войны. Это добавляло множество значимых факторов, не имеющих численного выражения, в отличие от расхода топлива или даже вероятности уничтожить немецкую подлодку после обнаружения дальнего контакта. Что подумает о нем капитан «Джеймса», если не дать разрешения на атаку? Что подумают о нем моряки в конвое, если другие подлодки прорвут завесу, ослабленную по его приказу? Станет ли одно правительство, получив рапорта, жаловаться другому на его, Краузе, безрассудство? Или на его излишнюю осторожность? Будут ли офицеры одного флота презрительно качать головой, а офицеры другого – неискренне его выгораживать? Слухи в вооруженных силах разносятся быстро, и то, что говорят моряки, рано или поздно доходит до конгрессменов и членов парламента. Добросоюзнические отношения в какой-то мере зависят и от его решения, а от добросюзнических отношений зависят победа и свобода всего мира. Эти стороны задачи Краузе тоже обдумал загодя, но сейчас они не влияли на его решение, лишь увеличивали бремя ответственности на его плечах.

– Разрешаю, – произнес он.

– Есть, сэр, – ответила рация.

И тут же заквакала снова:

– Орел – Джорджу. Прошу разрешения помочь Гарри.

Орел – позывной польского эсминца «Виктор» на левом траверзе «Килинга», между ним и «Джеймсом», а голос принадлежал молодому британскому офицеру, переведенному на «Виктор» для радиотелефонной связи.

– Разрешаю, – сказал Краузе.

– Есть, сэр.

«Виктор» повернул практически сразу, как прозвучали эти слова; его нос рассек волну фонтаном брызг, и эсминец накренился на корму, все еще поворачивая, набирая скорость, чтобы присоединиться к «Джеймсу». «Виктор» и «Джеймс» – тандем, уже осуществивший в предыдущем походе одно «вероятное потопление». На «Джеймсе» стоит новый гидроакустический дальномер; у них с «Виктором» отработана система совместной охоты. Эти два корабля – боевые товарищи; Краузе с момента донесения о контакте знал, что, отпуская один, должен будет отпустить и второй, чтобы повысить шансы на успех.

С вызова из каюты прошло пятьдесят девять секунд; меньше чем за минуту Краузе принял трудное решение и отдал приказы, претворяющие решение в действие. Теперь требовалось наиболее эффективно расположить оставшиеся два корабля – «Килинг» и канадский «Додж» на его правой раковине, то есть попытаться двумя кораблями заслонить тридцать семь. Конвой занимал три квадратных мили моря, огромная цель для пущенной наугад торпеды, а выпустить ее результативно можно было из любой точки полукруга обхватом в сорок миль. Даже наилучшая попытка создать охранение из двух кораблей была бы жалким компромиссом, но и эту попытку еще только предстояло сделать…

Краузе снова заговорил в рацию:

– Джордж – Дикки.

– Сэр! – тут же проквакала рация. Очевидно, «Додж» ждал приказа.

– Займите позицию в трех милях впереди головного судна правой колонны конвоя.

Размеренный тон приказа еще больше подчеркивал немелодичность его голоса.

– Три мили впереди головного судна правой колонны, – отозвалась рация. – Есть, сэр.

Канадские интонации звучали привычней британских. Можно не опасаться недоразумений. Краузе глянул на репитер и повернулся к вахтенному офицеру.

– Курс ноль-ноль-пять, мистер Карлинг.

– Есть, сэр, – ответил Карлинг и обратился к рулевому: – Лево руля. Курс ноль-ноль-пять.

– Есть лево руля, – повторил рулевой. – Курс ноль-ноль-пять.

Это был Паркер, рулевой третьего класса, двадцатидвухлетний, женатый и бестолковый. Карлинг это знал и смотрел на репитер.

– Скорость восемнадцать узлов, мистер Карлинг, – сказал Краузе.

– Есть, сэр, – ответил Карлинг и отдал команду.

– Есть восемнадцать узлов, – отрепетовал вахтенный у машинного телеграфа.

«Килинг» повернул под действием руля; дрожь, ощущаемая ногами через палубу, участилась. Корабль шел к новой позиции.

– Машинное отделение отвечает: «Есть один-восемь узлов», – сообщил вахтенный у телеграфа.

Он был новенький на корабле, переведен к ним во время захода в Рейкьявик, и служил второй срок. Два года назад он в увольнительной попал в нехорошую историю: ведя машину, спровоцировал аварию и сбежал с места происшествия. Краузе не помнил его фамилию. Это надо будет исправить.

– На румбе ноль-ноль-пять, – объявил Паркер со всегдашней нагловатой бесшабашностью, которая раздражала Краузе и свидетельствовала о ненадежности Паркера. Никаких действий не требуется; просто сделать мысленную отметку.

– Восемнадцать по ГДЛ, сэр, – доложил Карлинг.

– Очень хорошо.

Это были показания гидравлического лага. Теперь предстояло отдать еще приказы.

– Мистер Карлинг, займите позицию в трех милях впереди головного судна левой колонны конвоя.

– Три мили впереди головного судна левой колонны конвоя. Есть, сэр.

«Килинг» уже шел к новой позиции наиболее экономичным курсом, и сейчас было самое время проверить конвой, вдоль которого они двигались. Но прежде Краузе мог позволить себе надеть китель, который до сих пор так и держал в руке. Он влез в рукава и, расправляя их, нечаянно ткнул телефониста в живот.

– Извините, – сказал Краузе.

– Ничего, сэр, – пробормотал телефонист.

Карлинг держал руку на выключателе звонков боевой тревоги и глядел на капитана в ожидании приказа.

– Нет, – сказал Краузе.

По тревоге каждый встанет на боевой пост. Никто не сможет поспать и почти никто – поесть; обычная корабельная жизнь нарушится. Люди будут усталыми и голодными, всевозможные работы по кораблю, которые нужно выполнить рано или поздно, придется отложить. Такое положение нельзя сохранять долго – это опять-таки боевой резерв, который нельзя тратить без крайней надобности.

Есть и еще один довод: если постоянно требовать чересчур много без объяснения причин, некоторые, даже многие, начинают работать вполсилы. Краузе знал это и по личным наблюдениям, и теоретически, по книгам, как врач знает о болезнях, которыми сам никогда не страдал. Он должен был делать скидку на человеческие слабости подчиненных, на ветреность человеческого ума. «Килинг» и так находился в режиме готовности номер два: личный состав почти на всех боевых постах, водонепроницаемые переборки задраены, несмотря на помехи, создаваемые этим для повседневных корабельных работ. Готовность номер два означает постоянную нагрузку, что плохо для корабля, но ее можно выдерживать сутками, а боевую тревогу – не больше нескольких часов.

Не стоит объявлять боевую тревогу из-за того, что «Джеймс» с «Виктором» преследуют контакт вдали от конвоя; до конца перехода таких рапортов о контактах могут быть еще десятки. Потому Краузе и ответил «нет» на невысказанный вопрос Карлинга. Взгляд, решение и ответ заняли не больше двух-трех секунд. Чтобы изложить все доводы словами, Краузе потребовалось бы несколько минут; минута-две – чтобы мысленно их сформулировать. Однако привычка и опыт позволяли решить быстро, а саму ситуацию он давно продумал заранее.