За Уралом. Американский рабочий в русском городе стали

© Indiana University Press, 1989

© Перевод на рус. язык, Л. А. Гуреева, 1991

© Пер. с англ. – М.: Изд-во Моск. ун-та; Свердловск: Изд-во Урал. ун-та, 1991.

© ООО «Издательство Родина», 2023

* * *

«Это было моё государство»

Маше

Часть I
Кровь, пот и слезы

Глава 1

Решив уйти из Висконсинского университета в 1931 году, я сразу же открыл для себя новую Америку – Америку неурядиц, Америку, в которой молодым и энергичным энтузиастам предоставлялось мало возможностей применить свои способности.

Я был охвачен обычной жаждой странствий. Соединенные Штаты казались не подходящим для этого местом. Я задумал уехать куда-нибудь. До этого я уже три раза побывал в Европе. Теперь я хотел совершить экскурсию куда-нибудь подальше. Планы поездки на Аляску на мотоцикле, а оттуда в Сибирь и Китай на самодельной лодке так и не осуществились. Где я мог бы достать деньги на этот проект, и потом – что я стал бы делать в Китае? Вместо этого я начал искать работу в Нью-Йорке. Никакой работы не было.

Казалось, что-то случилось с Америкой. Я много читал о Советском Союзе и постепенно пришел к выводу, что большевики нашли ответы по крайней мере на некоторые из тех вопросов, которые американцы задавали друг другу. Я решил поехать в Россию работать, учиться и помогать в строительстве общества, которое, казалось, было и по меньшей мере на шаг впереди американского.

Прежде чем отправиться в Россию, я приобрел специальность, послушавшись мудрого родительского совета. Проработав несколько месяцев учеником сварщика на заводе «Дженерал электрик» в Шенектади, я получил удостоверение сварщика. Вооруженный этим удостоверением и рекомендациями Союза металлургов, активным членом которого я был, а также письмами от нескольких моих друзей, я отправился в Берлин, где обратился за разрешением на выдачу мне советской визы.

Около пяти недель я жил у друзей в Веддинге, ходил на коммунистические демонстрации и посещал бурные политические митинги, организованные различными партиями. Дела в Германии шли плохо. Меня потрясло, что тысячи крепких, здоровых мужчин и их семьи живут в Laubenkolonien – немецких Гувервиллях, в то время как целые кварталы многоквартирных домов, где они жили до этого, пустовали. Я был уверен, что в Советском Союзе такое не может происходить. В положенные сроки советская консульская машина выдавила из себя мою визу, и я отправился на поезде в Москву. Десять дней я метался между несколькими советскими организациями, пытаясь договориться об устройстве на работу. Трест сварщиков был бы очень рад предоставить мне работу. Им нужны были сварщики во многих местах. Тем не менее они не могли подписать со мной договор до тех пор, пока отдел виз не дал бы мне разрешение остаться в Советском Союзе в качестве рабочего. А эта последняя организация могла предоставлять такие разрешения только людям, имеющим работу. Ни одна из этих организаций ничего не хотела подтвердить письменно.

В конце концов договоренность была достигнута, и я выехал на поезде, идущем четыре дня до места под названием Магнитогорск, расположенного на восточных склонах Уральских гор.

Я был очень счастлив. В Советском Союзе не было безработицы. Большевики планировали свою экономику и предоставляли молодым людям много возможностей. Более того, им удавалось преодолеть фетишизацию материальных ценностей, которая, как учили меня мои добрые родители, была одним из основных зол нашей американской цивилизации. Я видел, что большинство русских едят только черный хлеб, носят один-единственный костюм до тех пор, пока тот не распадется на части, и пользуются старыми газетами, чтобы писать письма и официальные бумаги, скручивать папиросы, делать конверты, а также при отправлении естественных потребностей.

Я собирался участвовать в построении этого общества. Я намеревался стать одним из множества таких людей, которым было наплевать, будет ли у них вторая пара обуви, но которые строили собственные доменные печи. Шел сентябрь 1932 года, и мне было 20 лет.

Глава II

В 1940 году Уинстон Черчилль сообщил британской нации, что ей нечего ожидать, кроме крови, пота и слез. Страна вела военные действия. Британскому народу это не нравилось, но большинство британцев мирились с этим.

Начиная с 1931 года Советский Союз тоже вел войну, и люди проливали пот, кровь и слезы. Людей убивали и ранили, женщины и дети замерзали и погибали, миллионы голодали, тысячи проходили по судебным процессам и были расстреляны во время кампаний коллективизации и индустриализации. Я мог бы побиться об заклад, что только одна битва русских за создание черной металлургии повлекла за собой больше жертв, чем битва на Марне. В 30-е годы русские постоянно воевали.

Мне понадобилось очень мало времени, чтобы понять, что они едят черный хлеб в основном потому, что нет никакого другого, и носят лохмотья по той же причине.

В Магнитогорске я был брошен в битву. Я очутился на линии фронта чугуна и стали. Десятки тысяч людей терпеливо выносили невероятные трудности, чтобы построить доменные печи, и многие делали это по своей воле, охотно, с безграничным энтузиазмом, которым с первого дня своего приезда заразился и я.

Я окунулся в жизнь города со всем пылом и энергией, присущими молодости, одолел русскую грамматику, и через три месяца меня уже начали понимать. Я раздал большую часть одежды, привезенной из дома, и поэтому теперь был одет приблизительно так же, как и другие рабочие моей специальности. Я работал так усердно и хорошо, как только позволяли мои довольно-таки ограниченные профессиональная подготовка и опыт работы.

Я был щедро вознагражден. Мои товарищи по работе воспринимали меня как своего. Местные власти настаивали на том, чтобы я учился, и договорились, чтобы меня приняли в Комовую – Коммунистический университет, куда обычно принимали только членов Компартии. Они же помогли мне договориться о поездках по стране.

В то время как политические лидеры в Москве заключали договор и плели интриги, я работал в Магнитогорске вместе с простыми людьми.

Я работал в Магнитогорске пять лет. Я увидел, как построили великолепный завод. Я увидел много пота, крови и слез.

Часть II
День в Магнитогорске

Глава I

Громкий гудок электростанции долго, низко и глухо пробасил шесть часов. По всему широко раскинувшемуся городу-лагерю Магнитогорску рабочие вскакивали с постелей или коек, одевались, готовились к своему рабочему дню.

Я выкарабкался из своей постели и включил свет. Пока я будил своего соседа по комнате Колю, я наблюдал, как мое дыхание становится облачком пара в холодном воздухе комнаты. Мне каждое утро приходилось трясти его за плечо несколько секунд для того, чтобы он проснулся.

Мы застелили постели нашими грубыми коричневыми солдатскими одеялами и быстро оделись, – к счастью, у меня было американское хорошее длинное шерстяное белье, у Коли же не было ничего, кроме хлопчатобумажных трусов и трикотажной майки. Потом мы натянули на себя армейские рубашки, стеганые ватные штаны и куртки, теплые стеганые хлопчатобумажные брюки и поношенные овчинные полушубки, обмотали шею теплыми тяжелыми шарфами, а на ноги надели хорошие русские «валенки» – войлочные сапоги, доходящие до колен. Мы ничего не стали есть. У нас не было никаких продуктов, кроме нескольких картофелин и чая, и не хватило бы времени разжечь огонь в нашей маленькой самодельной железной печке. Мы заперли дверь и отправились на работу.

Это было в январе 1933 года. Температура воздуха была около тридцати пяти градусов ниже нуля.

Низинки были припорошены легким снежком, а на возвышенностях голая земля была тверда, как железо.

Несколько звезд потрескивало в холодном небе, на доменных печах мерцали электрические лампочки. Весь остальной мир был уныл, холоден и погружен в почти непроницаемый мрак.

Доменные печи находились на расстоянии двух миль, дорога была каменистой и неровной. Ветра не было, поэтому носы у нас не мерзли. Я всегда радовался, когда утром не было ветра. Это была моя первая зима в России, и я еще не привык к холоду.

У подножия доменной печи № 4 находился деревянный сарайчик. Это было нехитрое сооружение из досок, крыша которого была сделана из кусков рифленого железа, прибитых как попало. Большую часть единственной комнаты в этом сарайчике занимала огромная железная печь, укрепленная на основании из полудюймовой стали и находившаяся на равном расстоянии от каждой стены. Не позже половины седьмого мы с Колей бодро подошли к двери сарайчика и распахнули ее. В комнате было темно и холодно. Несколько мгновений Коля шарил в темноте, прежде чем нащупал выключатель и зажег свет. Комната освещалась большой пятисотваттной электрической лампочкой, свисавшей с потолка и заливавшей каждый уголок ослепительным светом. У стен стояли деревянные скамьи и старый стал, а в углу – две колченогие табуретки. Напротив входной двери находилось огромное подсобное помещение, где на стенах висели ацетиленовые сварочные аппараты, шланги и брандспойты, гаечные ключи и другие инструменты. На грязном полу в полном беспорядке валялись электроды и карбидные генераторы. В подсобке были два косоглазых окошка. На одной из стен подсобки висел телефон. Коле, мастеру-сварщику, было двадцать два года. Это был широкоплечий парень, довольно худой, и лицо его имело мертвенно-бледный оттенок, который, впрочем, был у многих людей, увиденных мной в Магнитогорске в 1933 году. Его взлохмаченные длинные волосы цвета древесных опилок выбивались из-под меховой шапки. Овчинный полушубок на нем был во многих местах порван, так как ему приходилось часто ползать, извиваясь как червяк, по узким проходам и трубам. Из прорех торчала овечья шерсть, напоминавшая усы польского таможенника. Подметки валенок протерлись. У него грязные, мозолистые руки, а лицо его и манера вести себя чрезвычайно энергичны.

Зазвонил телефон. Коля поднял трубку и хрипло сказал: «Кого вам? Да, это я. Нет, не знаю. Пока еще никого нет. Позвоните через полчаса». Он повесил трубку, расстегнул полушубок и высморкался на пол. Я пошел в подсобку и достал нашу аварийную плитку-обогреватель. Это было приспособление, состоявшее из железной рамы, обмотанной кое-как асбестовыми прокладками и трехмиллиметровой стальной проволокой. Я поставил ее рядом со столом, а Коля взял два конца проволоки и присоединил их к общей электропроводке на стене. Свет электрической лампочки слегка померк, раздалось гудение, по которому можно было понять, что у спирали низкое сопротивление – и меньше, чем через минуту спираль раскалилась докрасна. Коля удовлетворенно хмыкнул, перевернул патрон от лампочки, служивший чернильницей, и поставил его на пол рядом с обогревателем. Ожидая, чтобы чернила оттаяли, он выдвинул ящик стола и вытащил оттуда какие-то грязные ветхие бумаги.

Дверь отворилась, и на пороге появились две фигуры в овчинных полушубках. «Привет, ребята, как насчет огонька?» – сказал Коля, не поднимая головы. «Мы же не можем обогревать всю комнату электричеством». Два вошедших монтажника размотали шарфы, укутывавшие их до носа, сняли рукавицы и стерли налипший на ресницах иней. «Холодно, – сказал один из них. – Надо закурить». Они подошли к электроплитке, достали старую газету и мешочек с «махоркой» – очень дешевым сортом табака – и свернули из газеты самокрутки, по размеру напоминавшие гаванские сигары. Я сделал то же самое, и мы прикурили от электроплитки. Монтажники были довольно молоды. Их голубые крестьянские глаза смотрели ясно и простодушно, но на давно небритых щеках и на лбу виднелись шрамы, оставшиеся после обморожения, руки огрубели и были покрыты грязью. Дверь снова отворилась, и в комнату вошел бородатый человек лет пятидесяти с небольшим. Он был такой высокий, что ему пришлось нагнуться, чтобы не стукнуться о притолоку. «Доброе утро, товарищи», – пророкотал он добродушно.

– Слушай, Кузьмин, – Коля поднял голову, – разожги печку, а? Если придет начальник и увидит, что здесь тепло, а включена только электрическая плитка, он такой шум поднимет!

– Кто это видел, чтобы начальник приходил сюда в половине седьмого? – сказал один из монтажников, пере катив свою огромную самокрутку в угол рта.

Кузьмин добродушно улыбнулся. «Ладно», – сказал он, не обращая никакого внимания на последнее замечание монтажника, и открыл дверцу большой железной печи. Видя, что Кузьмин и в самом деле собирается развести огонь, оба монтажника присоединились к нему, и через пять минут печка наполнилась дровами, большая часть которых была взята из кучи железнодорожных шпал рядом с сарайчиком. Когда Кузьмин вылил в печку около пинты бензина из горелки, Коля отвернулся и стал смотреть в другую сторону. Один из монтажников бросил спичку в поддувало, окна задребезжали от глухого взрыва, и в печи заревел огонь.

Один за другим приходили рабочие и тут же спешили к печке согреть замерзшие руки, ноги и лица. Примерно без двадцати семь вошел Иванов, мастер монтажников, пожал руку Коле и поднял телефонную трубку. Это был широкоплечий мужчина средних лет; на лице, изборожденном глубокими морщинами, в уголках рта застыло удивленное выражение. Поляк по национальности, он три года сражался в рядах Красной Армии, вступил в партию, а потом работал на строительстве мостов от Варшавы до Иркутска. После неудачной попытки дозвониться до склада и получить какие-то необходимые ему болты, Иванов повесил трубку и, взяв за руку Колю, сказал: «Пойдем посмотрим, что надо делать». На ходу запихивая в карман свернутые в рулон планы и добродушно поругивая мороз, начальника склада, иностранцев, запроектировавших стальные конструкции с полуторадюймовыми болтами, и телефонистку, оба мастера вышли из сарайчика.

Тем временем железная печь раскалилась чуть ли не докрасна, а рабочие, окружавшие ее все более плотным кольцом, курили и разговаривали.

– Не знаю, что нам делать с нашей коровой, – сказал один молодой парень с паяльной лампой, которая была заткнута за пояс, сделанный из куска старой веревки. Он грустно потер подбородок тыльной стороной огрубевшей руки. Сквозь стены сарайчика, фундамент доменной печи, груды стропил и двухсотмильное пространство заснеженной степи он видел маленькую деревеньку, из которой уехал шесть месяцев назад.

– Мы две недели сюда добирались, – серьезно рассказывал он сварщику с бакенбардами, сидевшему рядом с ним. – Шли по степи, мешки несли на спине и гнали эту проклятую корову, а теперь она не дает молока.

– Чем же ты ее кормишь? – спросил сварщик задумчиво.

– Вот в том-то и дело, – сказал молодой подмастерье, стукнув по колену. – Надо же, пройти весь этот путь до Магнитогорска из-за того, что на строительстве есть хлеб и работа, и обнаружить, что мы даже корову прокормить не можем, не то, что себя. Кто-нибудь ел в столовой сегодня утром?

– Да, я пытался, – ответил один симпатичный парень, – только 50 граммов хлеба и этот чертов суп, который, кажется, сварен из спичек.

Он пожал плечами и сплюнул на пол между коленями.

– Ну что же, если мы собираемся строить доменные печи, то, я думаю, придется некоторое время есть поменьше.

– Конечно, – сказал другой сварщик на ломаном русском, – а ты думаешь, что где-нибудь лучше? У нас в Польше мы уже сколько лет ни разу хорошо не ели. Вот вся наша деревня и перешла советскую границу. Смешно – мы-то думали, что здесь побольше еды.

Владек – сварщик-поляк – был одним из множества людей, недовольных своей жизнью в Польше Пилсудского и буквально горевших энтузиазмом строить социализм. Это слово пересекло территорию Белоруссии и миновало заслон польских пограничников и цензуры. Все эти люди отправились в путь, взяв с собой только то, что могли унести, чтобы трудиться бок о бок с советскими рабочими. Когда Владек заговорил, все рабочие, стоявшие рядом с ним, повернулись и стали с интересом слушать.

– Послушай, – обратился к нему один молодой рабочий, – а почему вы в Польше не совершили революцию?

– Ты что же думаешь, они не пытаются это сделать? – спросил грузный монтажник. – Комсомол в Польше – организация замечательная.

Владек наморщил нос:

– Да, но это не так просто, как кажется, – заметил он спокойно. – Тебя сажают в тюрьму, тебя бьют, вот и попробуй – соверши революцию.

– Ну мне-то ты это не рассказывай, – сказал Кузьмин. – Наш полк на галицийском фронте восстал, мы перебили офицеров, освободили наших товарищей из тюрьмы, а потом вернулись домой и забрали землю.

В этот момент в комнату с шумом ворвался молодой атлетического сложения сварщик и протолкался к печке.

– Ну и мороз! – сказал, он, обращаясь ко всем находившимся в комнате. – Я думаю, мы сегодня не будем работать наверху. Один клепальщик замерз там вчера вечером. Кажется, он был в одной из труб рядом с предохранительным клапаном, и его так и не смогли найти до сегодняшнего утра.

– Правда? – сказали все в один голос. – А кто это был?

Но никто не знал. Это был просто один из тысяч крестьян и молодых рабочих, приехавших в Магнитогорск за хлебной карточкой, или потому, что жизнь в деревнях после коллективизации была довольно тяжела, а может потому, что они были полны энтузиазма и хотели строить социализм.

Глава II

К этому времени я более или менее согрелся и, обмотав лицо шарфом, вышел вслед за двумя мастерами. Они уже поднялись по шаткой деревянной лестнице и шли вдоль подножия доменной печи, разглядывая многотонные стальные конструкции, которые устанавливали со всех сторон. Над их головами висела газоотводная труба диаметром около трех метров, одна секция которой еще не была сварена. Слева от них вздымались громадные конические заплечики четвертой доменной печи. Мастера прошли через литейную к доменной печи № 3. Несколько лампочек тускло освещало место работ. Мелькали фигуры суетившихся людей: каменщиков, разнорабочих, механиков, электриков, которые готовились к дневной смене. Я догнал мастеров, и мы втроем забрались на верх домны № 3. Здесь мы увидели небольшую группу клепальщиков, молча стоявших вокруг бесформенной массы, лежавшей на деревянных мостках. Нам сказали, что это и есть замерзший клепальщик. Удостоверившись, что уже послали за носилками, чтобы отнести тело вниз, мы поднялись на самый верх посмотреть, какую работу предстоит сделать в этот день.

– Ну как учеба? – спросил Иванов. – Ты скоро техником будешь, да, Коля?

– Довольно трудно учиться, когда так холодно, – сказал Коля. – Мы берем с собой в класс рукавицы. Угля не хватает.

– Да, знаю, – сказал Иванов сочувственно. – Учиться трудно, но черт побери, если хочешь учиться, то надо потрудиться.

К тому времени, как раздался семичасовой гудок, в сарайчике уже собрался народ: монтажники, такелажники, сварщики, тесальщики и их помощники. В бригаде было много людей разных национальностей: русские, украинцы, татары, монголы, евреи; большинство были молоды, и почти все – вчерашние крестьяне, хотя некоторые – как Иванов – имели большой опыт работы в промышленности. Вот, например, Попов. Десять лет он был сварщиком и работал в полудюжине городов. Татарин Хайбулин никогда не видел лестницы, паровоза или электрического света, пока год назад не приехал в Магнитогорск. Его предки веками выращивали скот на равнинах Казахстана. Они имели весьма смутное представление о царском правительстве, однако им приходилось платить налоги и подати. До них доходили вести о восстании 1916 года в Киргизии. Они слышали рассказы об Октябрьской революции; они даже видели, как пришли отряды Красной Армии и прогнали нескольких богатых землевладельцев. Они ходили на митинги, организованные Советами, не очень ясно понимая, что это значит, но все это время жизнь их шла почти так же, как и прежде. А теперь Шаймат Хайбулин строил доменную печь – самую большую в Европе. Он уже умел читать и ходил на занятия в вечернюю школу, где осваивал профессию электрика. Он научился разговаривать по-русски, читал газеты. Его жизнь изменилась за один год больше, чем жизнь его предков со времен Тамерлана.

Иванов, Коля и я вошли в сарайчик как раз в тот момент, когда раздался гудок. Бригадир^[1] тесальщиков уже стоял в центре комнаты, распределяя людей по участкам на время сегодняшних работ. Сварщики собирали электроды и застегивали свои полушубки. Некоторые осматривали шланги, смачно ругаясь, когда находили на них промерзшие места или когда возникали споры о сварочных аппаратах, генераторах или гаечных ключах. К тому времени, как умолк гудок, большинство людей уже вышли из комнаты, весело насвистывая, подшучивая друг над другом и ругая холода.

Мастера уселись вокруг стола. Непрерывно звонил телефон: на участке бессемерования чугуна нужен был сварщик; два монтажника из бригады, работающей на строительстве газопровода в мартеновском цехе, не вышли на работу. Бригада не могла без них поднять и установить следующий отрезок трубы газопровода. Иванов ругал прогульщиков, их матерей и бабушек. Потом он вышел, чтобы попросить двух человек в другой бригаде. Коля составил список сварщиков и выполняемых ими работ. Он написал его на газете полузамерзшей жидкой грязью вместо чернил. Этот список был тем документом, на основании которого рабочим должны были оплатить сегодняшний труд. Он сунул список в карман и пошел смотреть, как обстоит дело с трубой газопровода. Я взял свою маску и отправился к домне № 3. По пути встретил Шабкова, бывшего кулака; это был здоровенный парень с красным лицом, веселый и добродушный, на левой руке у него не хватало двух пальцев.

– Ну, Джек, как дела? – спросил он, хлопнув меня по спине. С русским у меня пока еще было неважно, но все же я мог поддерживать простую беседу и понимал почти все, что говорили.

– Плохо, – ответил я. – Все наше оборудование замерзает. Половину времени ребята отогревают руки.

– Ничего, – сказал лишенный гражданских прав бывший кулак, а ныне бригадир монтажников. – Если бы ты жил там же, где и я, в палатке, ты бы не думал, что здесь так уж холодно.

– Я знаю, ребята, что вам тяжело приходится, – сказал подошедший к нам Попов. – Это все потому, что вы кулаки.

Шабков широко улыбнулся.

– Слушай, я не хочу затевать политическую дискуссию, но многие из тех, кто живет в «специальном» районе города, такие же кулаки, как и ты.

Попов засмеялся.

– Я бы не очень этому удивился. А вот скажи мне: как решали, кого надо раскулачивать?

– Ну, а, – сказал Шабков, – разве можно, черт подери, задавать такой вопрос человеку, старающемуся честным трудом искупить свои преступления. Хотя, между нами говоря, обычно, бывало, так: крестьяне – бедняки деревни – приходят на собрание и решают: «У такого-то шесть лошадей; колхоз не сможет хорошо работать, если у него не будет этих лошадей, а кроме того, он в прошлом году нанял человека помогать ему с уборкой урожая. Они дают знать в ГПУ – и этим все заканчивается. Этот человек получает пять лет. Его имущество конфискуют и передают новому колхозу. Иногда высылают всю семью. Когда пришли нас выселять, мой брат взял винтовку и несколько раз выстрелил в офицеров ГПУ. Они стали отстреливаться. Брата моего убили. От этого нам, конечно, лучше не стало. Нам всем дали по пять лет и отправили в разные места. Я слышал, что в декабре умер мой отец, но точно не знаю.

Шабков вытащил свой холщовый кисет, несколько свернутых газет и сунул все это Попову.

– Покуришь кулацкого табаку? – Он мрачно усмехнулся. Попов воспользовался этой возможностью покурить и скрутил сигарету.

– Да. Столько всего происходит, а мы об этом почти ничего не знаем. Но посмотри, сколько мы делаем. Через несколько лет мы в промышленности всех обгоним. У каждого из нас будут автомобили и не останется никаких различий между кулаками и остальными. – Попов драматическим жестом указал на высящуюся поблизости доменную печь. Потом он снова повернулся к Шабкову.

– Ты грамотный?

– Да, – ответил Шабков. – Я три года учился. Я даже немного алгебру знаю. Но теперь – на кой черт мне это? Даже если бы у меня было хорошее образование, мне бы все равно теперь не дали никакой другой работы кроме этой. Так зачем мне учиться? Да меня никуда и не примут – разве что в начальную школу. А когда я добираюсь до дома, мне хочется только выпить и отдохнуть. – Шабков щелкнул по своему горлу указательным пальцем – для любого русского это был символический жест, обозначающий слово «выпить». Мы подошли к домне № 3. Шабков полез вверх по лестнице и исчез среди стальных конструкций. Попов, нахмурившись, смотрел ему вслед. Шабков был одним из лучших бригадиров на всем предприятии. Он не жалел ни себя, ни тех, кто работал под его началом, и у него была хорошая голова на плечах. И все же он был кулак, отбывающий срок наказания, живущий в специальном районе города под наблюдением ГПУ. Это был классовый враг. Да, непонятно все это, странно. Этого Попов так и не мог понять.

Я и Попов начали сваривать отрезок отводной трубы на доменной печи. В первый час работы он дал мне отдохнуть, занявшись сваркой. Потом мы поменялись. С высоких лесов, почти в ста футах от земли, мне было видно, как Коля обходит свою бригаду из тридцати человек, помогая тем, у кого что-то не ладится, и ругая их, когда они слишком долго просиживают, грея руки. Люди в ответ тоже ругали Колю: то за шаткие леса, то за низкую зарплату.