Цивилизация труда: заметки социального теоретика

Труд в моей жизни: как я понимаю выражение «делать что-либо»

Детство, отрочество, юность

Сколько я себя помню, я ничего не хотела делать. Прежде всего это касалось домашних обязанностей, и именно с ними в мою жизнь вошло неприятие операции «делать», которое позже переросло в неприятие работы вообще.

На одном из обсуждений тематики этой книги в шутку было сказано: «трудиться или не трудиться?» – это как «быть или не быть?». Конечно, в каждой шутке есть доля истины, однако сопоставление этих двух вопросов свидетельствует о гипертрофированном представлении о значимости труда в жизни человека. И это представление – последствие экспансии индустриального труда, который до сих пор осознается нами в качестве некоего постулата, существующего и определяющего жизнь от века.

Отсутствие усидчивости: уроки игры на фортепиано

Моему нежеланию что-либо делать с детства сопутствовало отсутствие так называемой усидчивости. Наиболее явно и прежде всего это проявилось в занятиях музыкой. Вот уж действительно область деятельности, требующая подлинного трудолюбия. Существуют легенды о гениальных музыкантах, которые обходились без многочасовых ежедневных упражнений. Например, так описывают способности выдающегося советского пианиста Якова Флиера. Я не очень-то во все это верю, видимо потому, что это просто противоречит здравому смыслу. Очевидно и неоспоримо, что мастерство и профессионализм требуют временно́го вложения. Возможно, кто-то с легкостью осваивает иностранные языки, тонкости математических исчислений, но такие случаи скорее являются исключением из общего правила. Не случайно в языковых и математических спецшколах изучению этих дисциплин и выработке необходимых навыков посвящаются ежедневные многочасовые занятия. Что же касается музыки, то овладение техникой исполнительского мастерства – задача из труднейших. Профессии пианиста учатся с детства. Образование музыканта занимает 15–17 лет жизни.

Неусидчивостью страдают многие молодые музыкальные дарования. Редко какому ребенку выпало счастье сразу же втянуться в многочасовые изнурительные занятия, большинство не любит и не хочет заниматься, нуждается в постоянном контроле родителей. На одной из художественных выставок я видела картину, на которой изображен юный пианист, ноги которого стояли, как положено, у педалей пианино, а еще одна (воображаемая) убегала из-под пианино на улицу.

Усидчивость я понимаю вполне традиционно – как способность к долговременному деятельностному напряжению. И пример обучения игре на фортепиано демонстрирует, как постепенно происходит трансформация нежелания делания чего-либо в желание и даже удовольствие.

Но пока это не достигнуто, способность к долговременному деятельностному напряжению – это условие успеха. И этим не следует пренебрегать.

В иных случаях в подобной способности нет острой необходимости. Чтобы учиться в общеобразовательной школе, играть со сверстниками, осваивать компьютер, кататься на велосипеде, коньках, плавать, даже поступить в высшее учебное заведение обычно хватает средних способностей и не требуется какой-то особой усидчивости. Разумный вопрос: зачем вообще нужна усидчивость, если многое достижимо и без нее? Здесь любопытно обратиться к рассуждениям философа Джорджа Беркли о том, зачем, если все в мире – продукт деятельности духа, нужны сложноорганизованные механизмы, например часы. Не проще ли было взять коробку со стрелками и наделить ее свойством показывать время? Зачем всемогущему Богу понадобилось создавать подобные сложные вещи, требующие скрупулезной работы человека (например того же часового мастера) по их изготовлению. В «Трактате о принципах человеческого знания» (1710) Беркли отвечает на подобные вопросы предполагаемых оппонентов.

…Спросят, для какой цели служит искусная организация растений и живой механизм частей тела животных; разве растения не могли бы расти и менять листья и цветы, а животные производить все свои движения столь же хорошо в отсутствии, как и в присутствии этого разнообразия внутренних частей, столь изящно устроенных и соединенных между собой, которые, будучи идеями, не содержат в себе никакой силы или деятельности и не находятся в необходимой связи с действиями, им приписываемыми? Если есть дух, непосредственно производящий всякое действие… актом своей воли, то мы вынуждены признать, что все, что есть изящного и художественного в произведениях как людей, так и природы, создано понапрасну. В соответствии с этим учением мастер, хотя он и сделал пружины, колеса и весь механизм часов и приспособил их так, чтобы, как он предполагал, они производили запланированные им движения, он тем не менее должен думать, что вся его работа ничему не служит и что есть некоторый ум, который передвигает стрелку и указывает час дня. Но если это так, то почему бы уму не делать этого без того, чтобы мастер тратил труд на изготовление и согласование механизма? <…> То же самое может быть сказано о часовом механизме природы, бо́льшая часть которого так чудесно изящна, что он едва распознается лучшим микроскопом…

Но если вдуматься в это затруднение, то окажется, что хотя устройство всех этих частей и органов не безусловно необходимо для произведения какого-нибудь действия, но оно необходимо для произведения вещей постоянным и правильным путем, согласно законам природы. Существуют известные общие законы для всей цепи естественных действий; они изучаются посредством наблюдения и исследования природы, и люди применяют их как к произведению искусственных вещей на пользу и украшение жизни, так и к объяснению различных явлений, которое состоит только в указании соответствия какого-либо отдельного явления общим законам природы, или, что то же самое, в открытии единообразия в произведении естественных действий, как станет очевидным для каждого, кто обратит внимание на различные случаи, когда философы притязают на объяснение явлений. <…> И не менее ясно, что определенные величина, форма, движение и распределение частей необходимы если не безусловно для произведений некоторого действия, то для произведения его в соответствии с постоянными механическими законами природы. Так, например, невозможно отрицать, что Бог или тот ум, который охраняет и направляет общий ход вещей, мог бы, если бы вознамерился, совершить чудо, произвести все движения на циферблате часов без того, чтобы кто-либо сделал механизм и пустил его в ход; но если он хочет действовать согласно с законами механизма, им же с мудрыми целями установленными и соблюдаемыми в природе, то необходимо, чтобы те действия часовщика, коими он изготовляет и правильно приспособляет механизм, предшествовали возникновению указанных явлений, равно как чтобы каждое расстройство движений было связано с восприятием некоторого соответственного расстройства механизма, по устранении которого (расстройства) все снова приходило бы в прежний порядок.

Но в некоторых случаях бывает необходимо, чтобы творец природы обнаружил свою верховную силу произведением какого-нибудь явления вне обычного правильного хода вещей. Подобные исключения из общих законов природы служат тому, чтобы поражать людей и внушать им уверенность в бытии Бога; но это средство должно употребляться нечасто, потому что в противном случае есть полное основание признать, что оно перестанет производить действие. К тому же бог, по-видимому, находит лучшим избирать для убеждения нашего разума в своих свойствах произведения природы, обнаруживающие в своем строении столько гармонии и искусства и так ясно доказывающие мудрость и благость своего творца, чем возбуждать в людях веру в его бытие путем удивления чрезвычайным и поражающим событиям» (курсив мой. – Т. С.)¹⁸.

В продолжение разговора об усидчивости мне хотелось бы обратиться к одному из суждений французского философа Алена (Эмиль-Огюст Шартье). В суждении «Капельмейстер» Ален как раз задается вопросом о смысле усидчивости, причем усидчивости ребенка, обучающегося игре на фортепиано. Каков смысл такого времяпрепровождения? К чему оно может привести?

«Девочка, которая хочет научиться играть на пианино, начинает с того, что сотни раз повторяет одни и те же движения под надзором учительницы, главная добродетель которой – строгость. Девочка творчески растет и достигает такого уровня, что сама может давать уроки музыки в своем квартале, где она время от времени за десять минут исполняет отрывок, который репетировала неделю. Иногда ей позволяют играть перед знаменитым мэтром; за целый месяц до этого страшного дня она перестает есть и спать, а только повторяет в уме и на клавиатуре ту же череду нот. Без такой подготовки она не сможет рассчитывать на положительную оценку знаменитого мэтра. После десяти лет такой суровой муштры она все еще в начинающих, но уже в зависимости от своих наклонностей, может выбрать консерваторию, чтобы стать звездой, музыкальное училище, где добиваются результатов поскромнее, или какую-либо другую школу в зависимости от того, к чему лежит душа и как далеко от дома предстоит ездить. Каждая поклоняется своим богам и пророкам, однако в жизни каждой был напряженный труд, монотонные упражнения, грозные экзамены. Если эта пианистка и не станет примой, то я смогу ей сказать, не рискуя ошибиться: “Ты умеешь хотеть”. Музыка формирует больше характеров и спасает больше жизней, чем даже мудрость.

Музыка отвлекает, музыка утешает, она одна всегда рядом. Если бы мы умели садиться за свои мысли, как садятся за пианино, то людские несчастья отступили бы.

Но где здесь клавиши? Где методика? За этим инструментом даже мастера ведут себя как варвары, которые вовсе не учились музыке, хотели бы полюбить ее, а играют одним пальцем “Светит месяц”. Думать упорядоченно, так, как это делают настоящие мастера, это, скажете вы, намного сложнее, чем заставлять говорить черные и белые клавиши. Сложнее? Не знаю. Я скажу вам об этом, когда мудрость станут преподавать профессионально, как игру на фортепиано; когда ученики станут трудиться; когда учитель станет исправлять их черновики… (Написано 25 июня 1921 г.)»¹⁹.

Средняя школа

Надо сказать, что, несмотря на мое нежелание что-либо делать, в школе мне все-таки нравилось учиться. У меня это хорошо получалось. Я с удовольствием решала задачи по математике, занималась физикой и литературой.

Еще мне нравилась так называемая общественная работа. (К сожалению, приходится пользоваться словом «работа», хотя в данном случае речь идет вовсе не о работе.). В возрасте 13 лет я ощутила в себе присутствие организаторских способностей²⁰. Я охотно участвовала в различных школьных мероприятиях, мне было интересно, и я легко со всем справлялась. Это была скорее игра, а не работа, точнее, это совсем не было работой.

Итак, школьные годы прошли достаточно интересно и наполненно особого трудолюбия школа от меня не потребовала, учиться было легко, общественными делами заниматься интересно, школу я окончила с отличием и поступила на физический факультет Московского государственного университета.

Выбор профессии: пример родителей

Полагаю, что во многом выбор профессии также был предопределен моим нежеланием делать что-либо. Я никогда не хотела кем-то быть. У детей часто спрашивают: «Кем ты хочешь быть? Кем ты будешь, когда вырастешь?» Я не помню, задавали ли мне эти вопросы и что я на них отвечала. В младшем школьном возрасте мне почему-то нравилось воображать себя ученым-химиком. Представляя себя в лаборатории, я имитировала процесс научной деятельности, используя подручные домашние средства. Химические опыты увлекали меня недолго.

Последующее изучение химии в рамках школьной программы искоренило всякое желание заниматься этой дисциплиной. При этом не обнаружилось и особого желания заниматься какой-либо другой. Поэтому я не могла определить, какая наука или род деятельности представляют для меня особый интерес, какую профессию мне выбрать.

Единственное, что я знала твердо: нужно быть преподавателем. Мои родители были преподавателями, и я сумела оценить все плюсы этой профессии. Мысли о том, что можно вообще не работать и следовало бы искать пути такого устройства жизни, у меня не возникали согласно устойчивым стереотипам и настроениям советского общества второй половины ХХ в., воспринятым и воспроизводимым в нашей семье.

Плюсы профессии преподавателя состояли прежде всего в том, что эта работа не была каждодневной, в течение учебного года полагались каникулы, а летом вообще два месяца отпуска.

Конечно, я должна отметить, что существуют и другие плюсы в профессии преподавателя, которые я видела и положительно оценивала. Во-первых, преподаватель работает с молодежью. В молодежной среде, думала я, можно продолжать чувствовать себя молодой, несмотря на неизбежное течение времени. Во-вторых, мне нравилось уважение, с которым студенты и ученики относились к моим родителям, нравилось, что лекции отца хвалят студенты, мамины ученики участвуют в конкурсах, поступают в музыкальные училища и консерватории. Родители были довольны результатами своей работы, и при этом они были свободными людьми. Каждый из них по-разному использовал свободное время: отец постепенно увлекся научной работой, стал все больше просиживать за рабочим столом за написанием учебников, составлением словарей и пр. Мама же хотела, чтобы мы жили в достатке, и бралась за дополнительную работу.

Мои университеты

Физический факультет

Поступив на физический факультет университета, я поняла, что это не школа, и здесь нужна усидчивость. С первого прочтения или прослушивания математизированные предметы в голове не задерживались, и требовались старание и прилежание для их постижения. Возможно, не так уж и много этого старания было бы нужно, но я же ничего не хотела делать.

Довольно скоро я поняла, что в выборе факультета допустила ошибку. Один известный российский философ, отвечая на вопрос, почему он поступил учиться на философский факультет, пошутил: «По глупости»²¹. Полагаю, что философию он выбрал все-таки не по глупости, скорее эта реплика касается выбора факультета, если учитывать, каким был философский факультет МГУ в середине ХХ столетия. Вот я-то уж точно поступила на физический факультет по глупости. Я сразу же поняла, что учиться здесь неинтересно, что это совсем не та физика, которая мне нравилась в школе. Еженедельно проходил физический практикум. Каждый из практикумов предполагал выполнение некоторой лабораторной работы по определенному направлению физики и предварялся инструктажем сотрудницы какой-либо из факультетских кафедр. Почему-то никто из них никогда не провел инструктаж так, чтобы было понятно, как делать работу, вследствие чего почти никогда не удавалось выполнить ее удачно. Уверена, что многие, окончившие физфак, присоединятся к моему мнению.

Что касается студенческих лет, то у меня остались три приятных воспоминания: общественная работа, студенческий театр отделения радиофизики (ТОРФ), лаборатория кафедры акустики, где я писала дипломную работу.

Лаборатория мне запомнилась тем, что в ней было помещение высотой не менее 6 метров (два этажа). Ровно посередине этого помещения во всю его ширину была натянута прочная сетка, по которой можно было ходить. Это помещение было предназначено для изучения различных шумовых эффектов. При мне никто там никаких экспериментов не проводил, но мне нравилось заходить в эту огромную комнату и ходить по сетке, осознавая свою причастность к науке²². В каком-то смысле это напоминало мои детские «химические» эксперименты в «домашней лаборатории».

Относительно общественной работы могу сказать, что наличие организаторских способностей действительно доставляло мне удовольствие. Мне хотелось, чтобы группа, в которой я училась, была лучшей на курсе, чтобы кафедра, на которой я проходила специализацию, была лучшей на отделении. Я думала о том, что и как я могу сделать, чтобы это осуществилось. И делала, и это было легко и интересно, успех доставлял удовольствие, достижение целей удовлетворяло мои наклонности Стрельца.

В студенческий театр я попала, когда наш курс выехал на картошку. Группа студентов, обладавших творческой инициативой, быстро организовала студенческий театр, который готовил спектакль и был освобожден от ежедневного труда в поле. Театру понадобилась пианистка, и пригласили меня. Я совершенно не ожидала такого поворота судьбы, но это было замечательно.

Однако физические науки мне не нравились, и я полюбила философию. Полюбила на втором курсе, когда лекции стал читать профессор Лев Валентинович Воробьев. До этого я представляла философию достаточно смутно и мало что о ней знала, просто мне нравилось размышлять и думать, что я философствую. Но философия в изложении Воробьева показалась настолько интересной, что я стала ходить на все курсы, которые он читал на нашем факультете. Воробьев очень интересно рассказывал о жизни и идеях философов Античности, Нового времени и эпохи Просвещения; марксизма он не читал. После лекции Воробьев всегда оставлял несколько минут для ответов на вопросы. Именно его ответы на наши вопросы представлялись мне тогда наиболее важными. Среди прочего он рассказал нам, что, для того чтобы быть интересным другим людям, человек должен все время развиваться. Я это запомнила на всю жизнь.

Заметив мое постоянное присутствие на своих лекциях и семинарах, а также безусловную заинтересованность, Воробьев предложил мне поступать в аспирантуру по философии.

Философская аспирантура

Поступление в философскую аспирантуру открыло новую эпоху в моей жизни. Мне опять стало легко и интересно учиться, я на «отлично» сдала экзамен по истории западной философии комиссии, состоявшей из трех важных профессоров. Своим организаторским способностям я тоже нашла применение. У нас была очень хорошая группа аспирантов. Мы дружили, часто собирались в общежитии в главном корпусе МГУ.

Меня увлекла подготовка диссертации. Впервые я почувствовала вкус к научной работе. Я не могла оторваться от диссертации, засиживалась за полночь. Ставить вопросы, искать ответы, обоснования, писать текст – все это оказалось так интересно, что вовсе не воспринималось как работа. А на третьем году обучения я стала Ленинским стипендиатом.

Защита состоялась, прошла успешно. Впереди открывался намеченный путь преподавателя. О научной карьере я тогда не помышляла, поскольку этот путь был еще для меня неясен. Слишком уж быстро совершилось превращение физика в философа, я не была готова к таким многомерным превращениям одновременно.

Путь к профессии

Подготовка курса «Социология труда и занятости»

Откуда же все-таки возникло желание написать книгу об отношении людей к труду? Мысли о книге появились относительно недавно, хотя рефлексия по поводу нежелания работать дала о себе знать еще в 1998 г., когда мне предложили подготовить курс «Социология труда и занятости». Никакой радости это у меня не вызвало. Но отказаться от подготовки и чтения этого курса я не могла. Подготовить его я должна была за два летних отпускных месяца. Я собрала книги, которые мне удалось найти и приступила к работе²³.

Однако, едва приступив к ней, я увидела, насколько неинтересен мне этот предмет. И не просто неинтересен. Уже сами основополагающие для этого курса понятия отторгались моим сознанием, душей и сердцем. Я не хотела ничего знать ни про труд, ни про работу, ни тем более про условия труда, его орудия, нормы, организацию, мотивацию, трудовую мобильность, рынок труда, безработицу… Все эти понятия просто не воспринимались мной, вызывая духовную идиосинкразию. Понятийный аппарат социологии труда во многом был близок социальной философии (в эпоху СССР – исторический материализм). Этот предмет на физическом факультете преподавали крайне скучно, в аспирантуре он также не вызывал у меня интереса. Преодолевая огромное нежелание, неприятие, вызываемое тематикой, связанной с трудом, я все-таки подготовила лекции к началу учебного года.

Социальная политика и труд

Занятия социологией не прошли для меня даром. После социологии труда я занялась социальной политикой. Разработала курс, написала книги «Социальная политика» (учебник, написанный в 2004 г. в соавторстве с С.Н. Смирновым), «Два века социальной политики» (2005), «История и теория социальной политики» (2010), «Государство всеобщего благосостояния: от утопии к кризису» (2013). В работе над курсом и этими книгами мне вновь пришлось обратиться к проблеме труда, поскольку сфера социальной политики непосредственно соприкасается с политикой занятости, политикой на рынке труда.

Один из разделов монографии «Два века социальной политики» (собственно раздел по истории социальной политики) включал материалы по мерам обеспечения занятости, привлечения и даже принуждения к труду в странах Западной Европы. Эти материалы вновь натолкнули меня на размышления об отторжении труда человеческой природой, о его нежелательности. По этим мотивам я написала небольшой очерк, который стал основой статьи, опубликованной в журнале «Общественные науки и современность», и позже – раздела в монографии «Феномен свободы в условиях глобализации» (2008), что подвело меня вплотную к замыслу данной книги.

Так в моей жизни сошлись два феномена – «труд как составляющая моей жизни» и «труд как объект исследований и размышлений». Книга, которая представлена на суд читателя, – это пример парадоксального сочетания несочетаемого: с одной стороны, труда как наказания и муки, с другой – труда как радости, творения, вдохновения и созидания. Книга о труде и против труда, книга о труде как величайшей загадке человеческой жизни.