Зеркало времён
Глава 1. Греши и кайся
Вечером 15 января 1916 года в реке Малая Невка в Санкт-Петербурге под Петровским мостом было обнаружено тело мужчины. Бородатое лицо утопленника имело следы жестоких побоев. Руки его были связаны за спиной, на шее виднелась борозда от верёвки. Саму верёвку сняли, непонятно зачем, ведь было видно – покойнику уже не помочь.
Вскоре прибыли полицейские. Мало-помалу собирались зеваки, несмотря на промозглую погоду, народу всё прибывало. Проезжающие по мосту повозки и разбитые тарантасы притормаживали, и любопытные обступали записывающего на бумаге дознавателя. Молодые барышни вскрикивали, причитали и плакали. Многие сразу опознали любимца женщин, не то лекаря, не то тибетского мистика Матвея.
Покойный Матвей отродясь на Тибете не бывал. При жизни слова чудного не знал, но молчал многозначительно, когда о том спрашивали. Ведь был он мужиком смекалистым, да с хитрецой. А как ещё в ту пору бедному дворянину выжить? Папенька Матвея Сергеевича младшему сыну ничего не отписал, потому что сам с имением управлялся плохо, что приводило большей частью к убыткам. А как отец скончался, в наследство вступил старший сын, который успел получить и блестящее образование, и военные заслуги.
Матвей не получил ничего. В гимназию папенька его не отправлял, отговариваясь тем, что старшему надобно деньги слать – как известно, жалованье у военных небольшое. А Мотька болтался в селе Покровском всем без надобности. Кухарка Авдотья приглядывала за ним, иной раз крынку молока нальёт да краюху хлеба сунет. Жалела всё Матвеюшку: без матери малец растёт, а отцу и дела нет. Грамоте, вон, староста со своими ребятами обучал барчука – видано ли такое?
А когда неподалёку остановился цыганский табор, Матвей всю зиму бегал к цыганам на постой. Те барчука не прогоняли. Пряники медовые и пироги с капустой, которые он в гостинец приносил, детворе по вкусу пришлись. Хорошее время было: песни, танцы по вечерам. Но пуще всего нравились Матвею кулачные бои да разные цыганские хитрости и уловки. В неполные двенадцать лет научился молодой барин, Матвей Сергеевич, как старую кобылу продать будто молодую, подпилив ей зубы напильником. Фокусами обманными овладел и морду набить, коли что не так, тоже мог.
А по весне сбежал с цыганским табором, только его и видели. Ох, и поскитался парень по деревням и сёлам. Сначала с цыганами кочевал, а потом с паломниками по святым местам ходил. Последнее ему больше приглянулось. Святых да божьих людей всегда на Руси привечали, подношения давали – голодным и битым точно не будешь.
Жаль, не успел Матвей увидеть развал Российской империи. В столице-то он оказался, когда весь высший свет захватила мода на мистицизм. Серебряный век катился к концу, и начало упадка предрекало появление всевозможных французских лекарей, тибетских травников и гипнотизёров. Город был наполнен чайными, кружками и салонами, где промышляли не то чудотворцы, не то мошенники.
Артистизм и беспринципность позволили красивому, статному Матвею быстро влиться в ряды этой нечестивой братии. Он умело вёл рассуждения о философии, козырял знакомствами с ректором духовной академии Сергием, архимандритом Феофаном и божился, что скоро будет представлен самой императрице Александре Фёдоровне. Чтобы сойти за умного, иногда подолгу молчал и проникновенно смотрел, применял цыганский гипноз. Дамы были от него без ума. Ведь говорили, что гадать он умеет и будущее предсказывает. И если какая спрашивала его о главном событии своей жизни, тот, ничуть не смущаясь, отвечал:
– Ваше самое главное событие, любезная моя, ещё впереди.
Страсть охочий до женского пола Матвей стыда и совести не имел. Потому легко примкнул к религиозной секте хлыстов, процветающей в Санкт-Петербурге. С этими староверами предавался он оргиям и разврату по ночам. Они считали, что людская проблема – это плоть, потому надобно её истязать, и хлестали себя хлыстами, чтобы в них вселился Святой Дух. Секта была запрещённая, потому что заканчивалось всё это свальным грехом. В религиозном экстазе люди не замечали, как превращались в скотов. Матвей это видел и пользовался этим. Себя особо не хлестал, а бабам грех было не поддать. Проводились их сборища по подвалам и баням. А чуть свет – Матвей Сергеевич в храм. Да, как на колени кинется пред образами, и давай поклоны бить. По ряду несколько часов простоять мог в молитвах да покаяниях.
А между тем, по городу шептаться стали, что божьего человека укокошили изверги проклятущие. И как рука поднялась на святого человека? Правда, другие поговаривали: мол, не зря грехи-то замаливал, поди к хлыстам ходил – вот они его и порешили.
В Матвее удивительным образом уживались грех и религиозность. Он блудил ночью и молился днём, бил земные поклоны и пользовался глупостью местных барышень. Вот такой был мужчина – прохиндей, одним словом. Был да кончился.
Аккуратным почерком записывал всё, что удалось обнаружить, начальник сыскной полиции. Устало поглядывая в сумеречное окно, он вздыхал. Не каждый день попадаются ему такие дела. Уж больно противоречивой личностью оказался этот лекарь Матвей. Да бог с ним.
* * *
Я очнулся от тупой головной боли. Господи, как же раскалывается голова, словно кто топором рубанул. Я застонал и, не открывая глаз, попытался ощупать лицо и затылок. Вот же нажрался я вчера – свинья свиньёй, прости Господи. Проводя по затылку, я, матерясь и чертыхаясь, нащупал чьи-то длинные патлы. Вот окаянные, парик на меня пьяного надели, ну я им сейчас… Еле разлепил глаза и дёрнул эту волосню. Боль пронзила с такой силой, будто скальп сдирают. Ой, да что ж это? Приклеили, что ли? Ну я щас вам пошучу! Пошатываясь, поднимаюсь на ноги. Где я? Каморка маленькая, тёмная, ощупываю что-то похожее на бадью, только побольше. Господи, господи… Замуровали за грехи мои тяжкие.
Нащупал дверь, ручку. Может, я спятил или с перепою ещё не отошёл – вот мерещится всякое. Нажал на ручку, дверь открылась, и в каморку хлынул дневной свет. Огляделся. Странная белая комнатёшка. Ванная, похоже, как у господ. Где же я, Господи? И где хозяева?
– Люди добрые, есть кто? – высунул я голову из ванны.
Вокруг сплошь незнакомые предметы, мебель. Обошёл добротные, чудаковатые комнаты. Может, гостиница какая? Вот уж напился я вчера, ничего не помню. Как попал сюда, почему один? Вдруг заметил полуголую девку с распущенной косой. Боже ты мой, я в борделе!
Шатаясь, шагнул навстречу девке и заорал во всю мочь:
– Стой, поганка!
И чуть не разбил огромное в пол зеркало. На меня смотрела баба. Я ощупал лицо – бороды не было. И баба, выпучив на меня глазищи, тоже ощупывала лицо. Потом она схватилась за свою грудь, едва прикрытую розовым кружевом. Одновременно с ней я мял свои упругие женские… груди. Опустив голову, я увидел у себя то, что только что сминал, и не увидел то, что так привычно было моей правой руке. В следующую секунду я услышал душераздирающий крик. Господи, неужели это я так визжал? Помилуй бог. Матвей, Матвей, во что ты опять вляпался, чёрт патлатый?
Не давая мне опомниться, с шумом распахнулась входная дверь, и на пороге возник мужик без бороды, одетый, видать, по-иноземному. Завидев меня, он опешил и сказал:
– Лариска, ты что тут в одном бюстгальтере стоишь? Что-то случилось? Говорят, во всём доме пробки повыбивало, света нигде нет. Случайно не ты феном в ванне сушилась? Говорил же тебе – искрить там может, электрика вызвать надо. Да что ты встала, как истукан? Тебя что ли током шибануло? Да постой ты, дура…
Не дожидаясь, пока мужик речь окончит, бросился я прямиком вон. Бежал по длинной лестнице, которая поворачивала и снова спускалась вниз, никак не кончаясь. Потом выскочил во двор и понёсся по странной гладкой дороге. Лишь бы убежать. Следом бежал мужик и орал:
– Лариска, подожди! Куда же ты босиком по тротуару?
Глава 2. Янтарная княжна
Бежать в сторону лесочка было ошибкой. Я понял это слишком поздно. Лишь когда разглядел одинокие редкие деревья в ряд, да череду деревянных крашеных скамеек вдоль дороги, узрел – что лесом тут и не пахнет. Что за чёрт, схорониться негде.
Пятки кололи мелкие камушки и какой-то мусор. Сколь лет босой проходил, а такого не помню, чтобы ровная, чистая дорога этак в стопы впивалась. Что-то у меня с ногами, поди… Давай, Матвей, беги! После кумекать будешь. Не ровён час, догонит.
Расстояние между мной и мужиком в обувке быстро сокращалось. Я слышал это по гулким, быстрым шагам за спиной, тяжёлому дыханию и грозному шипению:
– Лариска, я ж тебя, падлу…
Удар в спину сбил меня с ног. Я рухнул мордой вниз и тут же ощутил острый удар в бок. Повернул голову туда, откуда получал пинки новыми, прочными ботинками. Вот умеют же делать обувь, ироды. Рассмотреть больше ничего не успел – следующий удар попал мне в рыло. В голове помутилось, и тёплая, солоноватая жидкость потекла по щеке, губам, попадая в рот.
Почти не помню, как набежали люди, что-то кричали. Приехали диковинные повозки без лошадей, с мигалками, и воющие хуже волков. В одну из них меня положили, а потом навалилась тяжёлая, непролазная темнота.
Очнулся в незнакомой комнате. Полумрак позволил разглядеть четыре пустые кровати. Рядом у стены, на пятой, кто-то спал. Я лежал на шестой. Больничка, похоже. Осторожно ощупал саднящие места. Тьфу. Не сон. Я – баба, как есть баба. Будь оно не ладно. Уж в такой переделке ты, Матвей, точно не бывал. Ладно бы только баба, так не понятно, в каком миру. Может, за грехи мои Господь отправил меня в ад? Вот теперь и метелят меня почём зря, сам-то я сколь девок отстегал. Ох ты, вон оно как. Помер я, значит, и это расплата моя такая. Бог терпел и нам велел. Быть теперь мне тоже битому. Эх, коли можно было бы тому мужику в харю дать, да хоть разочек. Дозволь, Господи, а?
На соседней кровати заворочались и застонали.
– Эй, спишь что ли? – тихонько позвал я.
– Сплю, – раздался женский голос. – Ножевое у меня, как повернусь неудачно, так просыпаюсь от боли.
– Ножевое? Кто ж тебя так?
– Так же, как и тебя, – муж законный.
– Что мелешь-то, какой муж у меня?
– Ну а кто тебя в белье по городу гонял? Или тебя так успокоительным накачали, что забыла всё?
Я задумался. Мужняя жена, стало быть, я. Ой, грехи мои тяжкие. И со вздохом спросил у соседки:
– Звать тебя как?
– Мила.
– Скажи мне, Мила, в этом миру только мужикам можно баб бить, или и нам можно разок?
– Шутишь всё. Я, если б своего не любила, развелась бы давно. Он трезвый пальцем меня не трогает. А ты своего тоже любишь?
– Люблю, люблю, знамо дело, люблю, – быстро зашептал я. – А ты мне про развод расскажи.
Так слово за слово проболтали мы до утра. Сказавшись деревенской и не знающей городских порядков, разузнал я о жизни на этом свете. Хотя вероятнее – на том. А какая разница, когда жизнь есть и на этом свете, и на том. Надо обвыкаться, разговаривать и вести себя, как женщина. Да, Матвей, уж боле ты не Матвей. Лариса. Так что изволь следить за манерами, Лариса. Повезло ещё, что мужняя жена, а не девка гулящая, вот чего б я точно не выдержал… не выдержала. Так-то. Поди ты ещё и институтка образованная?
После больничного завтрака соседка пошла на процедуры, а мне велела ждать доктора и участкового. Участковый – это тутошний становой дознаватель. Не нравится мне с властями беседы вести, а куда деваться, коли положено.
Через четверть часа пришёл доктор. Пожилой, круглый мужчина с внимательными глазами. Вошёл в палату и с порога заявил, глядя на меня:
– Смирнова, опять вы? В прошлый раз, помнится, вы обещали к матери в Подольск отправиться, и что же? В этот раз ваш супруг на глазах у всех вас ногами бил. Неужели и это простите?
– А как вы бы поступили, доктор? И чтобы по закону? – с интересом спросила я.
– По закону заявление написать надо и развестись. Или вы удовольствие от побоев получаете?
– Бог с вами, доктор, какое удовольствие? А развестись-то разве можно? – спрашиваю и думаю, коли венчанные-то, что тогда?
– Ох, Смирнова, дуру из себя деревенскую строить не надо. Обо всём же знаешь. Или не помнишь? – усмехнулся доктор, осматривая мои бока и сломанный нос.
– А коли не помню, что тогда? – морщась от прикосновений, простонала я.
Доктор перестал улыбаться, оттянул мне веко пальцем вверх и, придвинувшись ближе, проговорил:
– Томографию сейчас сделаем, и Пётр Петрович зайдёт к тебе побеседовать.
– Не надо Петра Петровича, – на всякий случай попросила я.
– Ну что вы все психиатра боитесь, что за детский сад, Смирнова?
– Детский сад тоже не надо, – с испугу брякнула я.
– Не попадала бы ты ко мне раньше, подумал бы, что издеваешься. Постельный режим, Смирнова, – строго гаркнул доктор и спешно удалился.
* * *
Оставшись одна, я откинула одеяло и залюбовалась своими длинными, стройными ногами. Осмотрела нежные, розовые стопы в мелких порезах, подивилась накрашенным ногтям. Ясен день, что убежать не смогла – с такими ножками только в сафьяновых сапожках расхаживать.
В дверь постучали. Я прикрылась и крикнула:
– Не заперто.
В палату шагнул долговязый, взлохмаченный парень и, прищурив голубые, недовольные глаза, пробубнил:
– Лариса Николаевна, что мне с тобой делать-то? Почему не уехала к матери? Или Андрей силой тебя удерживал, из дома не выпускал? Почему не позвонила? Где твой телефон вообще?
– Не помню я, и кто ты, не знаю, мил человек, – с грустью протянула я.
– Алексей Дмитриевич Расветов, участковый твой, Лара, неужели не признала?
– Нет, – покачала я головой.
Участковый придвинул стул и сел рядом. Влюблён в меня, как пить дать, влюблён. Тьфу, пропади ж ты, нечистая. Этого только не хватало на мою голову – ещё одного кобеля. Подумав, я, потупив взгляд, обронила:
– Кроме тебя помочь мне некому. Расскажи ты, ради Христа, что знаешь о глупом моём бытии.
Опешивший Алексей Дмитриевич долго и обстоятельно делился со мной протокольной информацией. Сколь раз я, Смирнова Лариса Николаевна, 24 лет от роду, обращалась за помощью. Жаловалась на жестокое обращение мужа, но заявление так и не написала. Три раза попадала с сотрясением мозга в эту больницу. Выбитого зуба и синяков не считала поводом для развода. Надеялась, что образумится муж мой Андрей, ведь любит меня, ну уж больно ревнует. А ещё не хотелось возвращаться из Питера в Подольск к матери, а больше пойти было некуда.
Вот такую историю поведал мне участливый участковый. Жаль девку, красивая. Дура токма, по мне, лучше живая в Подольске, чем мёртвая в Питере. Ты, может, Господи, прислал меня голову её мужику вправить? Так ты скажи – я враз! Или велишь терпеть вместо неё?
Решить дилемму я не успела. Дверь палаты распахнулась, ударившись о стену. В проёме возник Андрей, мужик, от которого я бежала. Заметив участкового, процедил сквозь зубы:
– Лариска, ты давай не глупи. Заявление, надеюсь, не накатала?
И, обращаясь к участковому, вежливо проговорил:
– Выйдите, Алексей Дмитриевич, с женой надо потолковать. Бытовая ссора, с кем не бывает? Сейчас мы быстро помиримся, зря только вас вызвали.
И слащавым голоском, глядя на меня, добавил:
– Правда, Лариса? Скажи товарищу при исполнении, что в нём больше нет необходимости.
Я, подхватив интонацию мужа, эдак же проворковала:
– А и правда, Алексей Дмитриевич, шли бы на службу. А ты, Андрюша, поближе подойди, да наклонись ко мне, проказник, что шепну.
Участковый сплюнул и направился к выходу, а выпучивший глаза Андрей, словно ребёнок, увидевший фокус, наклонился надо мной с превеликим любопытством. В ту же секунду, получив мощный удар лбом в переносицу, он отлетел на пол. Застонал и, размазывая кровь по полу, попытался встать. Услышавший грохот участковый вернулся и в изумлении смотрел на скулящего мужа потерпевшей. Я, потирая лоб, улыбаясь во весь рот, сказала:
– Не беспокойтесь, Алексей Дмитриевич, Андрюша такой неловкий. Вона об кровать запнулся, да рылом, понимаете, об пол. Дело семейное, прямо неловко вас и беспокоить.
Участковый, вернув мне улыбку, отчеканил:
– Так я, Лариса Николаевна, это собственными глазами видел. Можете не беспокоиться, оглянулся, а он запнулся и полетел.
И, брезгливо взглянув на хлюпающего носом мужчину, тихо процедил:
– Ступайте домой, гражданин, я к вам позже зайду.
* * *
Когда я осталась одна, сославшись на головную боль и отказавшись писать заявление на мужа, страшно захотелось курить. Надела больничный халат, шлёпки и, крадучись, выскользнула из палаты. Дорогу к выходу нашла быстро. На крыльце курили врачи, а поодаль пациенты. Вдохнув тёплый летний воздух с примесью гари, остро всплыло воспоминание родного села Покровское – запах луговых трав, лесных ягод и ещё чего-то щемящего, далёкого. Подойдя к стайке больных, попросила закурить. Уважили, угостили бесовским табачком.
Затянулась, разглядывая не по-нашему одетых прохожих, снующие повозки – машины. Прислушалась к говору, отродясь так не говорили в Санкт-Петербурге. А меж тем пожилая дама кудахтала:
– Я в прошлом году в неврологии лежала, вот где бардак, скажу я вам.
– В прошлом году? – переспросила я, выпуская кольцами сизый дым. – А сейчас какой год?
Возникло замешательство, а потом кто-то сказал:
– Так это тебя мужик так отходил, что памяти лишилась?
– Меня…
– Шла бы ты в палату, с доктором поговорила. А год 2016 на дворе.
Я ахнула, ведь последнее, что хорошо помнила из своего прошлого, это Рождество 1916 года, и звали меня тогда отнюдь не Лариса. А ещё я отчётливо помнила, как укладывала в промасленную бумагу четыре серебряных подноса, заворачивала покрытые воском две чудотворные иконы, чугунок с драгоценными каменьями, золотые монеты царской чеканки и сверху – янтарное ожерелье.
В это время представила я Ларису, себя, то есть, в этом ожерелье. Почувствовала тяжесть украшения на тонкой шее, залюбовалась жёлтыми всполохами янтаря. Подумала о том, что мне бы пошло. И тут мои женские мечты прервались грубым мужицким восклицанием:
– Янтарная княжна, не иначе!
В больницу возвращаться было незачем. Я понимала, что во мне уживаются русский мужик и современная девушка. Мужик помнит всё, что было сто лет назад, а девушка пока не помнит ничего. Надо возвращать память девушке, а уж потом решать, что делать. Пора возвращаться домой, к мужу, а потом ехать и проверять припрятанные сокровища.
Я зашагала в сторону дома, и в голове крутились слова какого-то Набокова: «Жизнь – большой сюрприз. Возможно, смерть окажется ещё большим сюрпризом».
Глава 3. Одно тело на двоих
В больничном линялом халате, старых шлёпках, с причёской, торчащей, как мочало, я вышла за ворота городской больницы. В руке я сжимала листок бумаги, вырванный из блокнота участкового, с его телефоном и моим адресом. В голове переругивались молодая девушка Лариса, у которой отшибло память, и аморальный мужик Матвей. Тот помнил всё – даже рождественскую ночь 1916 года, а дальше ничего.
– Послушайте, мужчина, это моё тело, это моя жизнь. Я, конечно, благодарна вам за своё спасение, но уйдите уже. Дальше я сама.
– Барышня, кабы я знал как, то ушёл бы. Но теперь, вроде, это и моё тело, я так ощущаю.
– Как же вам не стыдно? Сейчас 2016 год, вас уже сто лет как нет.
– Может, тогда к доктору? Мне бы не хотелось…
– Нет, нет, нет, только не к Петру Петровичу, в психушку я не хочу.
– Хоть в этом мы согласны, прости Господи.
Повезло мне, что на улице стоял тёплый августовский день. Деревья ещё не тронул пожар осени, но ветер уже обдавал свежестью и прохладой. Немного продрогнув, я искала взглядом кафе, чтобы согреться чашкой чая и попросить у кого-нибудь телефон. Кафе «Лакомка» прекрасно подходило для моей цели, только как же зайти в таком виде и без денег? Стыд-то какой. Пока я раздумывала, незаметно для себя оказалась за столиком и, махнув официанту, громко произнесла:
– Люди добрые, меня муж избил, вона нос сломал, ирод, – всхлипнув для убедительности, добавила: – Выскочила в чём была. Дайте телефон участковому позвонить.
Мои щёки пылали от унижения и стыда. Мысленно я умоляла Матвея не говорить больше ничего за меня. А он только ухмылялся и тыкал пальцем в принесённое меню. Официант, опрятный молодой человек, поглядывал с сочувствием и записывал всё, на что мой пальчик указывал. А потом молча достал свой мобильник и протянул мне:
– С-спасибо, – я смущаясь взяла телефон и быстро пробежала по циферкам, набирая номер участкового.
Судя по скорости набора, этот номер был мне знаком – мышечная память явно свидетельствовала об этом. Только бы монстр в моей голове помолчал. В ту же секунду я отчётливо различила мужской голос с хрипотцой: «Чё, монстр-то? Матвей я, аль опять забыла». Помню, помню, дай мне по телефону поговорить.
– Алексей Дмитриевич, это Смирнова. Я из больницы ушла. Нет, не выписали. Я тут в кафе, и у меня нет денег, можно вас попросить… Да, передаю трубку официанту.
Официант взял свой мобильник и направился к барной стойке, чтобы посчитать мой заказ и получить оплату.
А мне предстоит под лиричную песню на французском как-то договориться с мужланом в моей голове. Со стороны, наверное, это смотрелось комично. Потрёпанного вида девушка с синяками на лице молча смотрит на маленький букетик искусственных цветов на столе и ведёт с ним мысленную беседу. Моё лицо, скорее всего, всё время менялось: то нелепо стыдливое и виноватое, то возмущённое и настойчивое. Монстра, живущего внутри, возможно, выдавал холодный, высокомерный взгляд, а робкую девушку – потупленные в пол глаза. Благо, посетителей в это время немного, но мне было очень дискомфортно.
Вскоре принесли рисовую кашу с кусочками фруктов, омлет, сырники с вареньем и картофельное пюре со шницелем. Я подскочила и крикнула:
– Я столько не съем! Хочешь, чтобы меня, как корову, разнесло?
Официант принял высказывание на свой счёт и растерянно промямлил:
– Извините, но я принёс всё, что было заказано.
Спохватившись, я принялась извиняться и говорить что-то невнятное про диеты. Вскоре мне на помощь пришёл участковый, вовремя появившийся в кафе. Подтянутый, высокий, с непослушными вихрами светлых волос, он был похож на неуклюжего подростка. И только, как следует приглядевшись, я начинала понимать, что передо мной мужчина лет тридцати, а то и больше. Алексей сел за столик и, бросив официанту: «Спасибо», сказал мне:
– Здорово, что заказала побольше, я ещё даже не завтракал.
Он придвинул к себе кашу и начал с аппетитом есть. Это простое поведение завладело моим вниманием. Меня поглотило зрелище уплетающего за обе щёки мужчины. Да, я впервые разглядела в участковом мужчину. Матвей в моей голове тихо матерился. А я, неспешно обмакивая кусочек сырника в варенье, прошептала:
– Алексей, благодарю вас.
– Тебя, Лара, тебя, мы же договорились.
– Тебя, – согласилась я и продолжила: – Мне нельзя в больницу, у меня и вправду что-то с головой.
– Я понимаю, Лара. Муж тебя бил и не выпускал из квартиры. Это чудо, что ты вообще осталась жива. Не знаю, специально ли ты устроила короткое замыкание феном или нет, но факт остаётся фактом – током тебя тоже ударило. Я только что разговаривал с Андреем, наврал, что заявление ты уже написала, и ему грозит срок. Поэтому предлагаю заехать к нему: ты заберёшь документы, одежду и деньги. А потом будем решать, что делать. Одной тебе туда лучше не соваться, согласна?
– Согласна, – мой голос прозвучал настойчиво, потому что Матвей требовал, чтобы я одна вошла в квартиру мужа. Ему бы всё кулаками размахивать, а то, что кулачки у меня маленькие, женские – Матвею наплевать.
Закончив трапезу, мы пошли к старенькому «Мерседесу» Алексея. Так хорошо, что у меня появился защитник. Ладно, Матвей, мне повезло дважды – у меня два защитника, один просто невидимый. А везучих коней не стоит придерживать. Я всё слышу.
Прежде чем тронуться с места, попросила Алексея купить мне пачку сигарет. Он удивился, но за сигаретами пошёл. И как мне ему объяснить, что Лариса не курит, а Матвей курит и даже очень? Пока всё можно списать на сотрясение и потерю памяти.
Я дрожащими руками вытащила следующую сигарету и снова закурила. Алексей, не отрывая взгляда от дороги, обронил:
– Может, достаточно? Ты ведь раньше не переносила табачного дыма, я даже бросил курить благодаря тебе. Вернее, благодаря Аллену Карру и его книге «Лёгкий способ бросить курить», которую ты мне посоветовала.
– Вот как? – удивилась я и выбросила сигарету в окно. Потом мысленно потребовала от Матвея пользоваться пепельницей и пообещала ему прочитать эту книгу вслух. Ха! Теперь договариваться нам будет гораздо легче.
Подъехав к дому, я поёжилась от удручающего страха, а Матвей принялся разминать кисти, будто готовился к бою. Заметив это, Алексей накрыл мои пальцы своими и, заглянув в глаза, спокойно сказал:
– Это не понадобится. Я пойду с тобой и буду рядом. Всё будет хорошо.
После долгого звонка в дверь она открылась. Вход загородил Андрей. Его мрачный, насупленный вид насторожил меня. Близко посаженные глаза смотрели недоброжелательно. Чёрные брови были сдвинуты, челюсти плотно сжаты. Я инстинктивно попятилась назад, но, взглянув на его распухший нос, потёрла свой лоб, которым и съездила ему по носу какое-то время назад, а затем решительно сделала шаг вперёд.
– Дай пройти. Мне нужно забрать паспорт и вещи.
– А что, Лариска, без группы поддержки боишься заходить? – издевательски проворчал Андрей.
– Андрей Васильевич, я попрошу не препятствовать Ларисе Николаевне, – вместо меня ответил Алексей.
Андрей отошёл в сторону и, не обращая внимания на участкового, пробубнил:
– Из больницы звонили, ты что, сбежала?
– Нет, не сбежала, а приехала за паспортом и полисом для оформления, – нашлась я с ответом.
– Так ты ж, дура, сама эти документы и потеряла, забыла, что ли?
Меня передёрнуло от злости и отвращения – этот негодяй забрал мои документы и возвращать не собирается. Алексей, преграждая путь Андрею, сказал:
– Лариса, возьми вещи и поехали. Документы восстановим.
– Какие вещи? – протянул Андрей. – Здесь нет её вещей, она их ещё раньше перевезла. Ведь так, Лариса? – ехидно улыбнулся он.
– Иди, Лариса, посмотри, возможно, что-то осталось. А к вам, Андрей Васильевич, у меня есть несколько вопросов.
Алексей подмигнул мне, и я догадалась, что он таким образом отвлекает внимание и даёт мне время на поиски паспорта. Пока мужчины разговаривали на кухне, я прошмыгнула в комнату. С того момента, как помнил Матвей, в квартире ничего не изменилось, а я не узнавала эти вещи и не чувствовала себя здесь хозяйкой.
Гардеробная, куда я направилась в первую очередь, показалась мне безжизненной. Она была стильная, с блестящей хромированной отделкой. Вещи строго отсортированы и разложены по ящикам, полкам и коробкам. В строгом порядке расставлены мужские туфли, ботинки и кроссовки. Одежда на вешалках исключительно монохромных тонов: мужские костюмы чёрные и серые. Некоторые рубашки и футболки были белыми. Ничего цветного и никакой женской одежды, обуви или сумочек. Я точно здесь жила?
Я также заметила, что в квартире отсутствуют вазочки, салфетки, фотографии в рамках – вещи, которые так нравятся женщинам. Дизайн мебели и картин на стенах был скуп на разнообразие. Заглянув в спальню и ванную комнату, я не обнаружила женских вещей. Всё это казалось странным – не мог же Андрей за несколько часов избавиться от всех моих вещей? Или мог, если их было совсем мало. Последний раз мазнув взглядом по однообразным, словно выпущенным с конвейера вещам, я подумала, что в такой квартире, лишённой индивидуальности, совсем нет души.
Тоскливо выйдя в прихожую, я зачем-то сунула руку в открытый портфель мужа, достала оттуда бумажник и, не считая, вынула несколько пятитысячных купюр. Опомнившись, хотела было положить их обратно, цыкнув на Матвея, но тут появились мужчины, и я спрятала купюры в карман.
– Ну что, Лариска, убедилась, что я говорю правду? Ты голову-то полечи. И да, верни обручальное кольцо, если уходишь.
Кольцо, тонкую золотую полосочку, я собиралась сдать завтра в ломбард, чтобы получить хоть какие-то деньги на первое время. Поэтому я спрятала руку за спину и сказала:
– Это, Андрей, я хочу забрать на память о тебе.
Мне хотелось добавить, что я не знаю, что заставляло меня жить с таким негодяем, как он, и кольцо будет напоминать мне о собственной глупости.
– Что, не хочешь отдавать, жадная сука? Давай расскажи участковому, что ты ни дня не работала, пришла на всё готовое. И, кстати, домохозяйка из тебя была фиговая, – произнёс Андрей и провёл пальцем по поверхности белоснежного шкафа в прихожей. На пальце появился маленький серый след.
– Ну что, смотри, как ты прибираешься, дрянь. За что я тебя только кормил? Ещё матери твоей больной деньги раз в месяц отправлял на лекарства. И где благодарность?
Я слушала тираду мужа, не шелохнувшись. Алексей взял меня за локоть и попытался направить к входной двери. Но я отодвинула его руку и молча смотрела на Андрея, с ненавистью выплёвывающего гадости мне в лицо. Перед глазами хаотично проплывали сцены моей жизни. Вот я раскладываю одежду мужа в ненавистной гардеробной, в которой нет мне места. Моё место для хранения вещей – старый чемодан, задвинутый под кровать. А вот я ползаю на коленях и отмываю пол в гостиной «так, чтобы с пола есть можно было». Зачем есть с пола, я не спрашивала, иначе – удар по лицу. Да, он меня бил. Я терпела, почему – пока не знаю.
– Андрей, ты болен. А я, видимо, выздоравливаю. Принеси мой чемодан из-под кровати.
– Какой чемодан? Говорю же – ты перевезла вещи накануне. Так кто из нас болен?
Я не стала проверять, есть ли что под кроватью. Вместо этого, притянув Андрея за ноздри указательным и средним пальцами, прошипела ему в лицо:
– Слушай сюда, мразь!
Дальше шли нецензурные слова, перемежающиеся с угрозами. Потом я оттолкнула мужа назад и ударила его кулаком в солнечное сплетение.
– Пошли, – тряся кистью от боли, сказала я Алексею, который удивлённо смотрел на меня.
Молча вышли из подъезда. Я мысленно поблагодарила Матвея – Лариса бы так не смогла. День был по-прежнему солнечным и ярким. Над клумбами пёстрых цветов кружила одинокая бабочка. Возле припаркованной машины Алексея толпились чумазые мальчишки, один из них был в моей толстовке. Я сразу её узнала, она была любимая. Хоть что-то начинала вспоминать.
– Мальчик, скажи, пожалуйста, где ты взял это? – спросила я, схватив его за рукав своей толстовки.
– Там, на помойке. Кто-то выбросил целый чемодан одежды. Только их уже все разобрали.
– Скажи, а документы, бумаги там какие-то были?
– Были, их забрал дворник. Спросите у него.
Я отпустила мальчишку и вопросительно взглянула на Алексея.