Ближняя Ведьма

Victoria Schwab

The Nearwitch

The Ash-Born Boy

© 2011, 2019 V. E. Schwab

© Е. Мигунова, перевод на русский язык

© ООО «Издательство АСТ», 2019

* * *

Маме и папе – спасибо, что ни разу не усомнились.

От автора

Рассказать историю хотят многие.

Скажи в любой компании: «Я пишу книги», и не меньше половины тут же сообщат, что тоже собираются при случае написать книжечку. При случае, когда выдастся свободное время. Когда-нибудь, надо только сосредоточиться. Некоторые даже начинали, но мало кто продвинулся дальше первой главы, а уж тем более третьей или пятой.

Я их не осуждаю (ведь читателей должно быть намного больше, чем писателей). Просто хочу сказать, что не так это просто – написать книгу. А уж если кому-то захочется, чтобы его книгу кто-то прочитал, тогда слово «КОНЕЦ» для этого автора станет только началом. Потому что если он решит издать книгу традиционным способом, ему предстоит найти агента и издателя. Затем начнутся правки, редактирование (хорошо, если по одному кругу, а часто и по пять-шесть раз), чтобы привести текст в порядок, сделать его приемлемым для читательской аудитории, заслужить место на полке в книжном магазине, а там, глядишь, и у читателя дома.

Вот сколько препятствий отделяет первый всплеск фантазии автора до настоящей книги. Так что далеко не всем историям удается добраться до книжной полки.

И уж совсем редко какой-нибудь истории доводится проделать этот путь дважды.

Но «Ближней Ведьме» выпала именно такая счастливая судьба.

Это книга, с которой для меня всё началось. Нет, это не первая книга, которую я написала. Сомнительная честь быть первой принадлежит бессвязной, бредовой истории, которую я выдумала, когда мне было девятнадцать лет. Я просто хотела проверить, способна ли вообще придумать сюжет больше чем на дюжину страниц и худо-бедно привинтить к нему слово «КОНЕЦ».

Но «Ближняя Ведьма» – первая моя книга, пробившаяся на полки, к читателям.

Для тех, кто не знает, – это книга о магии.

А еще это книга о страхе.

В том числе о страхе выбраться, выйти наружу, о противостоянии между теми, кто входит в круг, и теми, кто в него не входит. Тогда я еще не знала, что эта тема станет такой важной, даже центральной в моих книгах. Что все мои повести, от «Темного оттенка магии» до «Зла», «Архива» и «Этой свирепой песни», будут о тех, кто в своем мире чувствует себя потерянным. Или о тех, кто нашел себя в чужом. Но тогда мне был двадцать один год, я училась в университете и, выкроив время, по вечерам писала в кафе. Вчерашняя школьница, девчонка, не видевшая ничего, кроме учебы, я чувствовала себя именно так – застрявшей между двумя главами своей жизни, не принадлежавшей ни прошлому, ни будущему.

Вот таким был мир, в котором появилась на свет эта книга.

Она началась с шороха, потрескивания и вспышки.

Это первые слова книги, но ими же можно описать и мою писательскую историю. «Ближняя Ведьма» была маленькой повестью, негромкой и необычной. А в те времена, наоборот, успехом пользовалось и хорошо продавалось все шумное и хотя бы смутно знакомое. И, как я ни пыталась защитить слабый огонек ее жизни, его как ветром, задуло после публикации. Иначе и быть не могло.

Но к счастью, мой огонек оказался сильнее. Я продолжала писать, публиковаться, продолжала раздувать костер, и он разгорался все жарче, пока не окреп настолько, что бури, которые случаются в этой прекрасной, но переменчивой области, стали поддерживать огонь, а не гасить его.

За следующие семь лет я написала четырнадцать повестей. С каждой новой книгой количество читателей росло, мои истории нашли свою аудиторию. Круг расширялся, и наступил момент, когда люди стали проявлять интерес к той, первой истории.

К искре, от которой разгорелся костер.

Радостно и грустно снова встретиться со своей историей, увидеть, что спустя столько времени она все еще нужна. Но я с ней не прощалась и упрямо надеялась, что рано или поздно она найдет дорогу к читателям. Как будто все это время я прикрывала ладонью спичку, хотя огонек и погас.

И вот, пожалуйста!

Мы вернулись назад – к самому началу.

Ближняя Ведьма

Глава 1

Все начинается с шороха, потрескивания и вспышки. Спичка шипит и оживает.

– Ну пожалуйста! – раздается у меня за спиной тихий умоляющий голосок.

– Уже поздно, Рен, – говорю я. Огонь медленно поглощает спичку, которую я по очереди подношу к трем свечам, стоящим на сундуке у окна. – Пора в постель.

Свечи зажжены, я взмахиваю спичкой, и огонек гаснет. На фоне темного стекла вьется дымок.

Ночью все кажется другим. Более определенным. За окном мир полон теней, они жмутся друг к другу, рельефные, резкие. Почему-то ночью они очерчены резче, чем днем.

Звуки ночью тоже звучат резче. Свист. Треск. Детский шепот.

– Ну еще хоть одну, – упрашивает Рен, прижимая к груди одеяло. Со вздохом отворачиваюсь от сестренки и глажу пальцами корешки книг, лежащих рядом со свечами. Кажется, я готова сдаться.

– Она была очень старой и очень юной – смотря как повернет голову. Ведь настоящего возраста ведьмы никто не знает. Ручьи вересковых пустошей были ее кровью, а трава пустошей – кожей, а улыбка у нее была ласковая и в то же время лукавая, как месяц в черной-черной ночи…

К концу рассказа Рен – тихо сопящий клубочек под одеялом, – привалившись ко мне, погружается в глубокий сон. Три свечи на сундуке еще горят, клонятся друг к другу, на дерево капает воск.

Рен боится темноты. Раньше я на всю ночь оставляла у ее постели горящую свечу, но сестренка засыпает быстро, а если и проснется, то с закрытыми глазами пробирается в комнату матери и не сбивается с пути. Так что теперь я сижу с ней рядом, пока не заснет, а потом задуваю свечи. Ни к чему попусту их тратить, да и опасно, можно дом спалить. Я тихо выбираюсь из кровати, опускаю босые ноги на старый деревянный пол.

Потянувшись к свечам, задерживаюсь взглядом на лужицах воска. На них следы пальчиков – Рен обожает рисовать, стоя на цыпочках, пока воск еще теплый. Я рассеянно касаюсь воска, и вдруг краем глаза что-то замечаю за окном, какое-то мимолетное движение. Но там ничего нет. Только ночь, темная, хотя кое-где ее пронизывают нити серебристого света, а ветер дышит в окно и тихо гудит. Старая оконная рама дрожит и стонет.

Мои пальцы поднимаются от воскового озерца к подоконнику, и я чувствую ветер за стенами дома. Он крепчает, набирает силу.

Когда я была маленькой, ветер пел мне колыбельные. То смущенно, запинаясь, то пронзительно и резко, заполняя мир вокруг меня – и даже когда вокруг, казалось бы, царили спокойствие и тишина, на самом деле все было иначе. Вот так я и росла, вместе с ветром.

Но сегодня ночью все по-другому. Словно в музыку ниточкой вплетается новый звук, более тихий и печальный, чем прежние. Наш дом стоит на северной окраине деревни Ближней, и за дребезжащим оконным стеклом раскинулась вересковая пустошь, словно кто-то развернул отрез ткани: холмы, холмы, поросшие бурьяном, усеянные камнями, да кое-где ручей. Конца-края не видно холмам, и весь мир кажется черно-белым, резким и застывшим. Среди камней и сорной травы торчат несколько чахлых деревьев, но и они странно неподвижны, даже при таком ветре. Но, могу поклясться, я видела…

И снова за окном что-то мелькнуло.

На это раз я настороже и успеваю увидеть. На краю нашего двора, на невидимой линии, отделяющей деревню от пустоши, шевельнулась какая-то тень. Она делает шаг вперед, и на нее падает лунный свет.

Щурясь, я прижимаю ладони к холодному стеклу. Эта тень – человеческая, но фигура как будто едва намечена, и ветер треплет ее, пытаясь разорвать в клочья. Лунный свет падает на переднюю часть фигуры, освещает ткань и кожу, обрисовывает шею, челюсть, скулу.

В Ближней нет незнакомцев. Каждое лицо здесь я видела тысячи раз. Но только не это.

Человек просто стоит, глядя куда-то в сторону. И все же с ним что-то не так. Есть какая-то странность в том, как холодная сине-белая луна освещает его лицо, – мне кажется, что, ткни я в него пальцем, палец пройдет насквозь. Очертания фигуры нечеткие, она расплывается, тает в ночи, как будто двигается слишком быстро. Но дело, наверное, в неровном стекле, потому что на самом деле человек не двигается. Просто стоит на месте, глядя перед собой.

Свечи мерцают у меня за спиной, а на пустоши снова ветер, и кажется, что фигура незнакомца покрывается рябью, бледнеет. Я снова бросаюсь к окну, прижимаю нос к стеклу, нащупываю задвижку, чтобы распахнуть створку, заговорить, окликнуть. Он оглядывается и смотрит на дом и на окно. На меня.

Взгляд незнакомца натыкается на меня, и я замираю. Глаза у него темные, как речные камни, и при этом сияют, вобрав в себя лунный свет. Они чуть заметно расширяются, встретившись с моими. Долгий, немигающий, пристальный взгляд. А потом в один миг незнакомец то ли рассыпается, то ли его уносит порывом ветра, и ставни хлопают, закрыв окно.

От стука просыпается Рен, выбирается, что-то бормоча, из-под одеяла и бредет через всю комнату, освещенную луной. Она даже не замечает, что я до сих пор стою у окна, глядя на ставни, так резко отгородившие меня от незнакомца и пустоши. Я слышу, как сестренка шлепает по полу. Вот она открывает дверь в мамину спальню, заходит внутрь. В комнате становится совсем тихо. Я открываю окно (рама протестующе скрипит) и вновь распахиваю ставни.

Незнакомец исчез.

Мне отчего-то кажется, что в воздухе на том месте, где он стоял, должен остаться след. Но никаких следов нет. Сколько я ни таращусь, передо мной ничего – только деревья, камни, да круглые холмы.

Я всматриваюсь в пустынный пейзаж и уже сама не верю, что видела незнакомца. Что вообще кого-то видела. В конце концов, мы ведь в Ближней, где не бывает незнакомцев. Никто здесь не появлялся уже давным-давно, еще до моего рождения, до того, как был построен этот дом, еще до Совета… И тот, кого я видела, даже не был похож на настоящего человека. Я тру глаза и понимаю, что долго стою, набрав в грудь воздуха, и не дышу.

И я выдыхаю, заодно задувая свечи.

Глава 2

– Лекси.

Свет подкрадывается, вползает под одеяло. Я натягиваю одеяло на голову, пытаясь вернуть темноту, и понимаю, что думаю о вчерашней ночи и о фигуре в лунном свете.

– Лекси, – снова звучит мамин голос, проникая в кокон из одеяла. Он пробирается ко мне вместе с утренним светом. Ночное воспоминание тускнеет и блекнет.

Из своего гнезда я слышу шажки по половицам… Потом наступает тишина… Я лежу, затаившись, и жду – и тут на кровать с размаху плюхается маленькое тельце. Пальчики копошатся в одеяле, пытаясь найти лазейку.

– Лекси! – это другой голос, похожий на мамин, но тоненький. – А ну-ка вставай! – Я продолжаю притворяться спящей. – Лекси?

Раскинув руки, я обхватываю сестру, обнимаю, накрыв одеялом.

– Попалась! – кричу я. Рен восторженно визжит. Вертясь и извиваясь, она выбирается из ловушки, и я отбрасываю одеяло. Темные волосы закрывают мне лицо. Непокорные завитки рассыпаются во все стороны, сквозь них я вижу сидящую на кровати и хохочущую Рен. Она и впрямь щебечет, как птичка^[1]. У нее волосы светлые и прямые. Они всегда ровно лежат по сторонам ее лица, спадают на плечи. Я перебираю их пальцами, стараюсь разлохматить, но Рен со смехом встряхивает головой, и волосы ложатся на место, снова безупречные и гладкие.

Это наши утренние ритуалы.

Соскочив с кровати, Рен несется на кухню. Я роюсь в сундуке с одеждой, время от времени поглядывая в окно, на утро за стеклом. Пустошь с лохматой, всклокоченной травой и лежащими там и сям валунами выглядит мягкой и безмятежной при свете дня. В это пасмурное утро передо мной совсем другой мир. Я невольно сомневаюсь – может, все, что я видела вчера, было просто сном? Может, он мне приснился?

Я касаюсь пальцами стекла, чтобы узнать, тепло ли на улице. Сейчас самый конец лета, короткое время, когда дни могут быть или приятными, теплыми, или бодряще-прохладными. Стекло холодное, и вокруг пальцев образуются небольшие запотевшие кружки. Я убираю руку.

Потом как могу распутываю волосы и собираю их в косу.

– Лекси! – снова зовет мама. Наверное, хлеб готов.

Я надеваю простое длинное платье, туго затягиваю пояс. Что угодно отдала бы за брюки. Я уверена, что отец влюбился бы в маму, если бы она носила бриджи и охотничью шляпу, даже после того, как ей исполнилось шестнадцать. Шестнадцать лет, возраст замужества. Мой возраст. Я грустно усмехаюсь, глядя на пару туфелек. Они бледно-зеленые, на тонкой подошве – никакого сравнения со старыми, добротными кожаными башмаками отца.

Гляжу на свои босые ноги, которые привыкли ходить по вересковым пустошам. Много миль уже пройдено, и пустоши оставили на моих ногах отметины. Но я предпочла бы остаться здесь и разносить матушкин хлеб по деревне. Уж лучше состариться здесь и стать скрюченной каргой, как Магда и Дреска Торн, чем наряжаться в юбочки и туфельки, чтобы выскочить замуж за деревенского парня. Вздохнув, я сую ноги в туфли.

Я уже одета, но не могу избавиться от чувства, будто что-то забыла. Поворачиваюсь к маленькому деревянному столику возле моей кровати – и ахаю, увидев нож отца, на темном кожаном ремешке, с рукоятью, истертой отцовской рукой. Я люблю браться за нее, сжимать пальцами там, где сжимал ее он. Это почти как подержать его за руку. Раньше я носила нож постоянно, пока неодобрительные взгляды дяди Отто не стали слишком уж тяжелыми, но даже и сейчас я иногда беру его с собой. Сегодня я расхрабрилась: пальцы сами тянутся к ножу, ощущать его вес приятно, и на сердце становится легче. Я подпоясываюсь ремешком, как поясом. Лезвие в ножнах на поясе – теперь я снова чувствую себя в безопасности. Одетой.

– Лекси, зайди! – зовет мама. Что за спешка, недоумеваю я, все равно утренний хлеб остынет раньше, чем попадет к покупателям. Но тут из-за стены слышится второй голос – тихий, напряженный, он сплетается с более высоким голосом матери. Отто. На кухне меня встречает запах слегка подгоревшего хлеба.

– Доброе утро, – здороваюсь я. На меня устремлены две пары глаз – одни светлые и усталые, немигающие. Другие – темные и хмурые. Дядины глаза так похожи на глаза моего отца – такие же карие, в обрамлении темных ресниц, но у отца они были живые, словно танцевали, а у Отто почти неподвижные, прячутся в морщинах, как за решеткой. Он наклоняется над своим кофе, закрывая чашку широкими плечами.

Подойдя к матери, я целую ее в щеку.

– И полгода не прошло, – буркает дядя.

В кухне появляется Рен и, пробежав мимо меня, бросается к дяде, обхватывает его ручонками. Немного смягчившись, он легонько треплет ее по волосам, и Рен убегает, только платьице мелькает в дверях. Отто снова переключает внимание на меня, будто ждет ответа, объяснения.

– Что за спешка? – спрашиваю я, а мамины глаза скользят по моей талии, по кожаному ремню у меня на платье, но она ничего не говорит, молча отворачивается к печи. Мамины ноги почти не касаются земли. Ее не назовешь красавицей или даже просто симпатичной (правда, я другого мнения, но для дочери мать всегда красива), зато походка у нее волшебная – она просто летает.

У нас с ней тоже есть утренние ритуалы. Мамин поцелуй. Появление Отто на кухне, настолько частое, что можно подумать, будто он оставил здесь свою тень. Его серьезные глаза – он стремительно оглядывает меня, споткнувшись взглядом об отцовский нож.

– Ты сегодня рано, Отто, – я беру ломоть теплого хлеба и кружку.

– Надо бы пораньше, – отвечает дядя. – Вся деревня бурлит, обсуждают происшествие.

– А что стряслось-то? – спрашиваю я, наливая воду из чайника.

Мама поворачивается к нам, руки у нее в муке.

– Нам надо в деревню.

– Там появился чужак, – бросает Отто, глядя в чашку. – Бродил прошлой ночью.

Чайник у меня в руках накреняется, и я едва не обливаюсь кипятком.

– Чужак? – переспрашиваю я, перехватывая чайник покрепче. Значит, мне не приснилось! Там и правда кто-то был.

– Я хочу знать, что он здесь делает, – добавляет дядя.

– Он все еще здесь? – я безуспешно стараюсь, чтобы в голосе не слышалось переполняющее меня любопытство. Делаю глоток чая и обжигаю нёбо. Коротко кивнув, Отто залпом допивает кофе. Я не успеваю удержаться, и с языка срываются вопросы.

– Откуда он появился? С ним кто-нибудь разговаривал? – выпаливаю я. – А где он сейчас?

– Довольно, Лекси, – слова Отто льдом врезаются в тепло кухни. – Это сплетни. Слишком много болтают. – Он меняется у меня на глазах, распрямляется, становится выше, превращается из моего дяди в Защитника Ближней, словно титул добавляет ему роста и веса. – Я и сам пока не знаю, кто этот незнакомец, откуда он и кто предложил ему кров, – продолжает он, – но намерен это выяснить.

Значит, кто-то предложил ему кров!.. Я прикусываю губу, чтобы скрыть улыбку. Могу поспорить, что знаю, кто прячет чужака. Но хочу узнать почему. Я глотаю обжигающий чай (хотя от такого кипятка болит все до самого желудка), лишь бы поскорее убежать. Я должна проверить, права ли я. А если права, хочу попасть туда раньше дяди. Отто отодвигается от стола.

– Иди, не жди меня. – Мне удается изобразить невинную улыбку.

Отто отрывисто смеется.

– Нет, это вряд ли. Не сегодня.

У меня вытягивается лицо.

– Почему? – спрашиваю я.

Отто хмурит брови.

– Я знаю, что у тебя на уме, Лекси. Ты хочешь сама на него поохотиться. Я тебя насквозь вижу.

– Ну и что? Я – дочь своего отца.

Отто мрачно кивает.

– Это ясно как день. Иди, собирайся. Мы все пойдем в деревню.

Я поднимаю бровь.

– Разве я не готова?

Медленно Отто склоняется над столом. Его темные глаза сверлят меня, будто взглядом можно задавить, пригвоздить. Но дядин взгляд не так силен, как мой или мамин, и не может столько всего выразить. Я спокойно смотрю на Отто, дожидаясь последнего акта наших утренних ритуалов.

– Сними этот нож. Выглядишь, как дурочка.

Ничего не отвечая, я доедаю хлеб и оглядываюсь на маму.

– Я подожду вас во дворе.

Я выхожу, и кухню заполняет бас Отто.

– Ты плохо ее воспитываешь, Амелия, – грохочет он.

– Твой брат считал нужным учить ее своему ремеслу, – замечает мать, ловко упаковывая хлеб.

– Нет, Амелия, это не нужно и неправильно. Девушке, тем более ее возраста, не следует вести себя, как мальчишка. Не думай, что я не видел башмаки. Это ничем не лучше, чем бегать босиком. Она ходит в деревню на уроки? Елена Дрейк умеет шить, готовить и собирается… – Я так и вижу, что он запускает руку в свою темную шевелюру, потом проводит по лицу и бороде, словно умываясь. Он всегда так делает, когда волнуется. Неправильно. Неприлично.

Задумавшись, я перестаю прислушиваться, а во дворе откуда ни возьмись появляется Рен. Она и впрямь как птичка. То вспорхнет, то сядет. Хорошо еще, что она такая шумная, иначе ее внезапные появления пугали бы.

– А куда мы идем? – беззаботно щебечет она, обнимая меня.

– В деревню.

– Зачем? – Выпустив мое платье, она отодвигается, чтобы видеть мое лицо.

– Хотим тебя продать, – говорю я с серьезным видом. – А может, просто так отдадим.

Но не удерживаюсь и улыбаюсь.

Рен хмурится.

– А мне кажется, не за этим.

Я вздыхаю. Рен кажется такой беспечной, просто сгусток света и веселья, но ее не проведешь, как другого пятилетнего ребенка. Она поднимает голову, смотрит вверх, и я тоже оглядываюсь. На небе собираются тучи, плывут куда-то, как и каждый день. Странники – так их называл отец. Он говорил, что они отправляются в паломничество. Я высвобождаюсь из ручонок Рен и, отвернувшись, гляжу в другую сторону – на дом Отто и дальше, на холмы, на нашу деревню. Мне хочется поскорее оказаться там, проверить, верна ли моя догадка о незнакомце.

– Идем! – окликает нас дядя. Мама следует за ним по пятам. Отто снова пристально смотрит на мой нож, но только бурчит что-то себе под нос и выходит на дорогу. Я улыбаюсь, идя за ними.

* * *

Наша деревня имеет форму круга. Она не обнесена крепостной стеной, но все и так знают, где проходит граница. Между домами вьются каменные стены – невысокие, мне по пояс, они до половины заросли травой и бурьяном. Стены огибают теснящиеся между холмами и полями группки домов и, наконец, приводят вас в центр Ближней. Здесь дома стоят почти вплотную. Там, в центре, полно швей, плотников – тех, кому удобно работать бок о бок. Большинство обитателей деревни живут ближе к центру. Никто не горит желанием перебираться к пустошам. Только несколько домов, вроде нашего и дома сестер Торн, рассеяны по окраинам, на самой границе, где Ближняя переходит в пустошь. Говорят, на окраине селятся только охотники и ведьмы.

Вскоре показывается самая густонаселенная часть деревни. Дома теснятся друг к другу – каменные, отделанные деревом, под соломенными крышами. Те, что поновее – более светлые, а старые, изъеденные ветром, потемнели и обросли мхом и лишайником. Между ними, вокруг и вообще повсюду тянутся узкие, утоптанные дорожки.

Я издалека вижу, что в центре Ближней собралось много людей.

В таком маленьком местечке новости распространяются мгновенно.

Когда мы добираемся до площади, там уже собрались почти все жители, перешептываются, обмениваются слухами. Они собираются в центре, потом разбиваются на группы поменьше, еще меньше… Словно тучи в небе, только наоборот. Отто оставляет нас – он должен найти Бо и других своих людей, отдать им какие-то распоряжения. Мама видит других матерей и устало машет им рукой. Она выпускает руку Рен, и сестренка тут же устремляется к толпе.

– Присматривай за ней, – говорит мне мама, уже не глядя на нас, и плавно скользит к женщинам.

У меня совсем другие планы, но протест, не родившись, умирает на моих губах. Моя мать не просит. Ей достаточно просто взглянуть на меня. Этот взгляд говорит: «У меня умер муж, а его брат слишком придирчив. У меня почти нет времени для себя. Так что, если не хочешь стать еще одной обузой для своей бедной матушки, будь послушной дочкой и присмотри за сестрой». Все в одном взгляде. В каком-то смысле маму можно назвать властной. Я киваю и бегу за Рен, ловя на лету обрывки разговоров, сплетен, которые вьются и кружатся вокруг.

Рен приводит меня к Отто и Бо, которые тихо о чем-то разговаривают. Бо худой и слегка прихрамывает, он намного моложе дяди. У него длинный нос, и, хотя каштановые кудри падают ему на лоб, по сторонам уже наметились залысины, и весь он кажется каким-то острым, угловатым.

– …видел его возле своего дома, – говорит Бо. – Было не так уж поздно, не совсем стемнело, но уже смеркалось, так что сначала я глазам своим не поверил…

Рен упорхнула вперед, и Отто, покосившись на меня, коротко кивает в ее сторону. Я отхожу, отметив про себя, что Бо живет на западном краю Ближней, а значит, незнакомец, вероятно, обогнул деревню с той стороны. Нагоняя Рен, я прохожу мимо двух семейств из южной части деревни. Замедляю шаг, не спуская глаз с сестры.

– Нет, Джон, клянусь тебе, высоченный такой, прямо как дерево без листьев… – тараторит старуха, широко растопырив руки, как огородное чучело.

– Ты рехнулась, Берт! Я сам его видел – он старик, старый-престарый, даже дряхлый.

– Да он призрак.

– Ничего подобного, никакой не призрак! Он серединка на половинку – наполовину человек, наполовину ворона.

– Ха! Значит, призраки – это сказки, а такие полувороны бывают? Ты просто его не видел.

– Видел, клянусь!

– Он, должно быть, ведьмак, – включается в разговор женщина помоложе. Все на миг затихают, а потом Джон начинает махать руками с удвоенной силой.

– Нет, если он был такой полуптичьей тварью, так это добрый знак. Вороны – доброе предзнаменование.

– Вороны – это ужасное предзнаменование! Ты, видно, спятил, Джон. Знаю, я это говорила на той неделе, но тогда я ошибалась. На самом деле ты спятил вот сейчас!

И тут я понимаю, что потеряла из виду Рен.

Кручу головой во все стороны и вижу, наконец, пятнышко ее светлых волос, мелькающее среди других детей. Я спешу туда, нахожу сестру. Она на голову меньше других, но вопит так же громко, а носится вдвое быстрее. Ребята берутся за руки, затевая какую-то игру. Девочка на год старше (Рен называет ее Сесилией), вся из острых локтей и коленок, в юбочке цвета вереска, хватает мою сестренку за руку. По скуластому лицу Сесилии, до самых рыжих кудряшек, кляксами рассыпаны веснушки. Я смотрю, как они с Рен машут руками, вперед-назад… и вдруг кто-то, всхлипнув, плюхается рядом в грязь.

Эдгар Дрейк, лохматый белобрысый мальчишка, сидит на земле, потирая ладони.

– Что с тобой? – Я опускаюсь рядом с ним на корточки и осматриваю ободранные руки. Прикусив губу, он кивает, стараясь не разреветься. Я счищаю грязь, стараясь как можно нежнее касаться ссадин. Он ровесник Рен, но она у нас девица небьющаяся, а Эдгар весь в царапинах и синяках, потому что постоянно падает. Его мать, белошвейка, только и делает, что латает то его одежду, то его самого. Эдгар печально смотрит на свои пальцы. Я улыбаюсь ему.

– Что в таких случаях делает Елена, чтобы тебе помочь?

Елена – моя лучшая подруга и старшая сестра Эдгара, и она пылинки сдувает с него.

– Целует, – шепчет он, продолжая кусать губы. Я делаю вид, что целую каждую ладошку. Интересно, если бы я так же нянчилась с Рен, какой бы она сейчас была? Может, такой же неженкой и недотрогой, хныкала бы от каждой царапинки? Не успеваю я подумать об этом, как раздается пронзительный смех – это Рен, хохочет и зовет нас.

– Эдгар, скорей! – кричит она, нетерпеливо переминаясь в ожидании начала игры. Я помогаю мальчику подняться, и он бросается к друзьям, чуть снова не упав по дороге. Неуклюжий парнишка. Он встает в круг рядом с Рен и хватается за ее правую руку, задев ее плечом.

Посмотрю, как они играют. Это та же игра, в которую и я когда-то играла. Держа за одну руку Тайлера, а за вторую – Елену. Игра-хоровод. Она начинается с песенки, с Ведьминой считалки. Песня эта, наверное, появилась на свет тогда же, когда и сказки о Ведьме из Ближней – а может, они существовали всегда, с тех же самых пор, что и сами вересковые пустоши. Мотив завораживает, гипнотизирует, так что становится жутковато и кажется, будто ее напел сам ветер. Дети держатся за руки. Они начинают медленно двигаться по кругу и петь.

 
На пустоши ветер, поет он песню мне,
О камнях, о вереске, о море вдалеке,
Собрались вороны, на стене сидят,
На стене сидят, в сад они глядят.
Дети в этот сад ходили, ходили,
Ведьмину песню услышать хотели.
 

Дети поют все быстрее, все быстрее движется хоровод. Это всегда напоминает мне ветер, который играет с опавшими листьями, вихрем поднимает их, закручивает…

 
Спела о земле – земля раскололась,
Спела о ветре – ей ветер ответил,
Спела о реке – река расплескалась,
Спела об огне – и огонь полыхнул.
А маленький Джек заслушался ее,
Вошел он как-то раз в ведьмино жилье.
 

Быстрее.

 
У Джека на кроватке шесть цветков лежит,
А ведьмин дом сожгли, и ведьма прочь бежит.
Была в Ближней ведьма, но больше нет ее,
Пустошь и болота теперь ее жилье.
 

И еще быстрее.

 
Но в холмах на пустоши ведьма все поет,
То тише, то громче, меня она зовет.
Дверь не пускает – песня снизу проползет,
А окно не пустит – в стекло постучит.
Ведьма из Ближней поет-ворожит.
 

Песня начинается заново.

На пустоши ветер, поет он песню мне…

Слова повторяются, вьются, путаются, пока дети, наконец, не выбиваются из сил и, хохоча, не падают друг на друга. Побеждает последний, кто устоит на ногах. Рен удается продержаться дольше других, но под конец и она валится наземь. Она запыхалась, но счастливо улыбается. Дети, пошатываясь, встают, отряхиваются и тут же готовятся играть снова. А мои мысли тоже медленно кружатся вокруг таинственного незнакомца, чьи глаза, казалось, впитали свет луны, а края силуэта были странно размыты.

Кто он? Зачем появился здесь? А потом в голове еле слышно проносится: Как он исчез? Как будто разбился на куски?

Одним глазком приглядывая за Рен, я прохаживаюсь между кружками, ловлю обрывки разговоров. Многие уверяют, будто видели что-то расплывчато-туманное – но этим я не верю совсем. Похоже, понимаю я, что он прошел на запад к Бо, севернее меня. Судя по всему, шел он по невидимой границе, отделяющей Ближнюю от пустошей – но как он различал эту границу, я не знаю.

Детский хохот стихает, уступая место хорошо знакомому голосу, и я, обернувшись, вижу Елену. Она сидит на низкой стене, окружающей площадь. Вокруг собрались несколько мужчин и женщин – кажется, единственные, кто не переговаривается между собой. Эта группа стоит молча, глядя на Елену. Перехватив мой взгляд, она подмигивает, но тут же возвращается к своим слушателям.

– Я его видела, – говорит она. – Было уже темно, но я уверена, это был он.

Елена вытягивает ленту из косы и обматывает вокруг запястья, позволив белокурым, такого же цвета, как у Эдгара, волосам рассыпаться по плечам. Елене, при всей ее хрупкости и негромком голосе, уверенности не занимать. Она соскочила со стены и стоит в лучах солнца, наслаждаясь вниманием.

Я хмурюсь. Она не врет. При любой попытке обмануть ее щеки заливает пунцовый румянец, а сейчас слова льются гладко и уверенно, а щеки остаются такими же нежными, как обычно.

– Он был высокий, худой, с темными-темными волосами, которые падали ему на лицо.

Слушатели дружно вздыхают. Люди постепенно отходят от других групп и примыкают к этой. По площади распространяется известие, что кому-то удалось подробно рассмотреть чужака. Я проталкиваюсь ближе, раздвигая толпу, пока не оказываюсь рядом с Еленой. Вокруг все гудит и бурлит. Я сжимаю ее руку.

– А, вот и ты! – Она тянется, чтобы обнять меня.

– Что тут происходит? – Но мой вопрос тонет среди десятка других.

– Он говорил с тобой?

– В какую сторону он пошел?

– Какого он роста, высокий?

– Расступитесь, ей нечем дышать, – говорю я, заметив на площади дядю. Он выше всех, поэтому увидел и сборище вокруг Елены. Он направляется к нам, разбираться. – Дайте ей передохнуть.

Я тащу Елену в сторону.

– Ты правда его видела? – шиплю я ей в ухо.

– Правда! – жарко выдыхает она. – Ох, Лекси, он был потрясающий! И странный. И молодой! Если бы только ты тоже взглянула на него!

– Если бы, – шепчу я. Слишком много вокруг голосов, щебечущих о пришельце, слишком много глаз ищут его. Я не хочу добавлять к ним свой голос и взгляд. Еще не время.

Толпа вокруг нас разрастается, вопросы так и сыплются. По площади шагает Отто.

– Скажи нам, Елена.

– Скажи, что видела.

– Скажи нам, где он, – звучит мужской голос, и в нем слышится не просто любопытство, а что-то более жесткое. Это Бо.

Елена поворачивается, собираясь ответить, но я снова хватаю ее за руку и дергаю. Довольно резко. Так что она даже вскрикивает.

– Лекси, полегче! – шепотом возмущается она.

– Погоди, это важно, Ты знаешь, где он сейчас?

– Конечно, – глаза у Елены сияют. – А ты разве нет? Лекси, великий следопыт, уж ты-то наверняка догадалась.