Амалия
– Моим первым любовников был космонавт, хотите послушать историю? – спросила она, и я не смог отказаться.
Эта женщина сумела произвести на меня впечатление. Было ей за шестьдесят, но назвать ее старухой язык не поворачивался. Дама – только так. Прямая спина, гордо откинутая голова благородной формы, черты спокойного лица, тронутые немилосердным временем, но все еще хранящие былое изящество. Ни короткая седая стрижка, ни ногти, лишенные маникюра, не портили впечатления. Казалась, всю жизнь провела она в светских салонах, и ничего тяжелее веера не держала в холеных, явно незнакомых с физической работой руках. А как она говорила?! Наши беседы быстро переходили в монолог, и слушать ее, скажу я вам, было настоящим удовольствием.
Именно этим удовольствием я и хочу с вами поделиться. То, что вы прочтете – ее рассказы, собранные мною за три месяца нашего общения. И пусть они будут поданы от ее лица. Да, чтоб не забыть, ее имя – Амалия. Амалия Игоревна Веттер.
Юра
Боже мой, девятнадцать лет. Как давно! Только выпрыгнула из-под родительского крыла – оглянулась и закружилась. Это было в Ленинграде. Вы знаете, тогда мы принципиально говорили: «Питер», немного фрондировали, как все по молодости. В этом городе я могла бы прожить всю жизнь, и он не сумел бы мне надоесть. Набережные, мосты, грифоны и решетки – строгая музыка линий. Но не пришлось.
А все из-за … Пусть он будет Юрием, в честь Гагарина. Он космонавт, слишком известный человек, чтобы называть его настоящее имя. Мне исполнилось пять лет, когда Гагарин полетел в космос, и я прекрасно помню, какая радость пела в наших душах. Поэтому пусть будет Юрием. Внешность тоже описывать не буду, вдруг догадаетесь. Скажу только про глаза. Серые, прозрачные, как вода в зимнем ручье, словно звенящие. Я тонула в них, взгляну, льдинкой бух на дно и растворюсь без остатка. Мы познакомились на Невском. Было такое кафе – «Лягушатник», обилие зеленого бархата, мягкая теплая трясина, стальные креманки с мороженым, крюшон в высоких стаканах. Мы с девчонками забегали туда, но не всегда получалось найти свободный столик. Вот и тогда пришли мы с подружкой, стоим, крутим головами, некуда сесть. И вдруг:
– Девушки, идите к нам!
За столиком в самом дальнем углу двое молодых мужчин. Сейчас я бы сказала, мальчиков, едва за тридцать – разве это возраст. Но тогда нам, девчонкам, они казались взрослыми. И лица как-то смутно знакомы, я не осознала, что совсем недавно видела их в газете. Честно говоря, газет не читала, так, скользнешь взглядом, пробегая мимо, отметишь что-то и тут же забудешь. Мы присели к ним за столик, разговорились. Они представились летчиками. Представляете, какая романтика – настоящие летчики! Гуляли вчетвером по городу допоздна.
А потом мы с Юрием остались вдвоем. Целовались на Стрелке Васильевского острова. И не успели вернуться на другой берег, развели мосты. Бродили по набережным, окутанные белой прозрачной ночью. Кажется, он читал мне стихи. Или я ему. А под утро пришли к гостинице, где их поселили. Его номер был на первом этаже. Он открыл окно изнутри, и я влезла в комнату.
Они были в командировке еще целую неделю. И каждую ночь я залезала в его окно. Нас сжигала настоящая страсть. Ничего, кроме нас самих, не имело значения – ни его работа, ни семья, оставленная в Звездном городке, ни мое будущее.
– Ты приедешь ко мне, Амалия, рыбка моя? – спрашивал он между поцелуями.
Целовал, будто склевывал крошки с моего тела, это было немного щекотно и очень приятно.
– Юрочка, милый, куда же я приеду? В Звездный? Туда же не пускают.
Чем ближе была наша разлука, тем она казалась невозможнее. Как невозможна смерть, когда тебе девятнадцать.
– Я придумаю что-нибудь. Сниму тебе квартиру или дом в каком-нибудь поселке поблизости. Не могу остаться без тебя, – зарывался лицом в мои волосы.
У меня были роскошные волосы, чуть вьющиеся, цвета ржавчины. Такой, знаете, густой рыжий цвет. В сумраке – темная бронза, и золотые сполохи при солнце.
Я была согласна на все – ехать, жить в избе, да хоть в стогу, лишь бы рядом с ним.
Оставался последний день и последняя ночь нашего счастья. Вечером у них, космонавтов и тех, кто с ними приехал, был запланирован раут в финском консульстве. Юра спросил:
– Пойдешь со мной?
Я думала, он шутит, тряхнула кудрями:
– Конечно.
А он:
– Тогда в магазин. Купим тебе платье, туфли, все как положено
– Зачем? У меня есть платья. Тебе нравились, ты сам говорил, как мне идет то, в белый горошек, и розовое тоже.
Смеется:
– Глупенькая. Нужно специальное платье, вечернее.
Она повел меня в Дом мод. Безумное количество каких-то невозможных нарядов, ярких, просто сверкающих. Девушки-продавщицы выносят одно за другим. И все для меня одной. Мне показалось, я попала в заграничное кино. Мы выбрали платье без рукавов, открывающее плечи, приглушенно-бирюзовое. А к нему красные туфли на шпильке и такую же красную маленькую сумочку-клатч. И в качестве вишенки на торт – крохотные сережки с рубинами и тоненькую цепочку с кулончиком-рыбкой. У нее был рубиновый глаз, выпуклый и удивленный. Да, конечно, золотые, как же иначе. Я никогда себя такой не видела – платье превратило меня в гордую неприступную красавицу. И знаете, что-то такое шевельнулось в крови испанское, захотелось вот так руками над головой провернуть, как крыльями, и по кругу, вертя широким подолом. Кастаньеты. Фламенко.
Это платье меня и сгубило.
Сначала были всякие речи, поздравления, официоз, а потом начался фуршет с концертом. Или концерт с фуршетом. Представьте, зал, небольшая сцена, на ней оркестр, пять или семь человек с инструментами. Сидят только они. В зале высокие столики, как в кафе-американке, никаких стульев не предусмотрено, а вдоль стены столы со всевозможными закусками, подносы, полные бокалов шампанского, официанты в белых куртках накладывают, чего пожелаете. Все что-то берут и с тарелочками и бокалами разбредаются по залу. Меня вся эта обстановка очень впечатлила. Разве видела я что-то подобное?
И вот мы с Юрой и тем его приятелем, с которым в кафе познакомились, только-только осмотрелись, только-только по бокальчику с подноса цапнули, как вдруг к нам подруливает сладко улыбающаяся парочка старичков иностранных и с ними переводчица. Надо, дескать, обсудить с товарищами космонавтами некий важный вопрос. А вы, милочка, это мне, здесь подождите, не скучайте. Оставили меня одну с моим шампанским. Ну что делать? Хоть музыку послушаю. Двигаюсь поближе к оркестру. Он как раз из «Призрака оперы» заиграл. Зловещая тема, напряженная. Ну вы знаете. Вдруг из-за колонны выходит дядька в черном костюме и ко мне. Строго на меня смотрит и начинает что-то втолковывать не по-русски. Я смутилась, улыбаюсь жалко, головой трясу: «Я не понимаю, извините». Чувствую, нарушила какие-то правила, и сейчас меня отсюда выгонят. А дядька меня под локоток нежно, и рукой на дверь указует – проваливай, мол. Значит, не ошиблась. И Юры нет, спасти меня некому.
Но тут другой дядька, молодой и в белом, подходит и этому черному что-то быстро и зло говорит. Тот мой локоть отпустил, молча белому кивнул и за колонной сгинул. Этот мне улыбается и руку тянет. Я тоже начинаю автоматически в ответ улыбаться и ладошку лодочкой протягиваю. Здрасте, мол. Он за мои пальцы взялся, ладонь тыльной стороной вверх повернул и, чуть склонив свой костюмированный торс, поцеловал. Представляете, руку мне поцеловал! Да не просто поцеловал, словно приклеился. Так и застыл, согнувшись. Я чуть свой клатч из подмышки не выронила от неожиданности. Что сказать не знаю, растягиваю рот присохшей улыбкой. Наконец, отлип, выпрямился и на чистом русском говорит мне:
– Позвольте представиться. Петер Куолема, консультант.
И опять чуть поклонился, голова вниз, а глаза вверх, прямо мне в лицо упираются, прямо пожирают меня.
– А-а-амалия, – тяну от растерянности, – Ве-е-еттер.
Он улыбнулся широко:
– Ветер? Какая интересная фамилия.
И вдруг пропел:
– Вей, ветер, вей. Пой песню, пой. Вы похожи на песню.
Мне с ним рядом было некомфортно. Вот как объяснить? Он красивый. Не симпатичный, а именно красивый. Широкоформатная красота. Высокий, плечи… Сытая грация в движениях. Лицо очень правильное, загорелое. Голубые глаза, челка пшеничная. Ни одного изъяна. Будто все на заказ сделали, четко следуя идеалу. Улыбка открытая, ямочки на щеках. Но в то же время хищная. Вот если бы тигр лично вам улыбнулся, вы бы поняли. Тут на мое счастье из дверей неподалеку вынырнули Юра и его товарищ. Я пискнула: «Извините», – и к своим. Подальше от этого улыбчивого зверя.
Но все оставшееся время я чувствовала его, взгляд его чувствовала. Не вижу, но знаю, этот Петер где-то рядом. За колонной? За спинами? И опять сравнение с хищником – прячется в зарослях, посверкивает оттуда глазом. Затаился. Ждет. Не подставляй спину – бросится. Вроде бы чушь, а вертится в голове, не прогнать.
Последняя наша ночь… Ой, ну что говорить… Утром я в окошко прыг. Не в вечернем платье, само собой, в брюки и свитерок переоделась. А платье – вот оно в сумке, и клатч, и туфли. Да свиданья, Юрочка. Звони, пиши, я буду ждать и надеяться.
Только я из-за угла на улицу, машина тормозит прямо передо мной. Белый мерседес. А за рулем, кто бы вы думали? Натурально, Петер Куолема. Дверцу открывает:
– Доброе утро, Амалия. Садитесь, подвезу.
Я давай отнекиваться. Он смеется:
– Да вы никак боитесь меня? Я не кусаюсь.
Стыдно стало, что я в самом деле, как пионерка. Я и села. Он мне термос протягивает:
– Выпейте, это кофе с капелькой коньяка. Взбодрит вас.
Кофе упоительный – вкусный, сладкий – с ноткой алкоголя. Я налила себе полную термосную крышку. Выпила. И провалилась в черноту.
Петрик
Чернота была тугой и неотвязной, никак из нее не выпутаться, сковала меня по рукам и ногам, не шевельнуться. Потом она стала сереть, отмякать, разряжаться. Осталось только слабость во всем теле – не раскрыть глаз, не поднять головы. Я осознала, что лежу в чем-то теплом и уютном, скорее всего в постели. Значит, я дома. Разлепила глаза и сразу поняла, ничего подобного, это не мой дом, не моя комната. Слишком высокие окна, слишком красивые складчатые шторы, слишком большая, прямо театральная люстра над головой. Тогда где я? Потрясла головой, ничего не помню.
В комнате полумрак. Я вылезла из одеяльного гнезда. Надо же, на мне пижама, судя по блеску и гладкости, шелковая. Раздернула шторы, в окно шарахнуло солнцем. Середина дня на дворе, а я дрыхну. Хотелось бы еще знать, где. Под окнами клумба, кусты, дорожка, дальше деревья, в основном, сосны. Я за городом? Где-то под или за Зеленогорском? А с кем я сюда приехала? С Юрой, с кем же еще. Но что-то не клеилось. Погоди-ка, я рассталась с ним утром. Они сегодня уезжали в свой Звездный. А что было дальше? Машина у моих ног… Петер… Значит, я с ним приехала за город в какой-то пансионат и сразу легла спать. И проспала до обеда. Ничего себе. А зачем я с ним поехала? И почему сразу в постель завалилась? А может мы с ним это? Не может. Я бы хоть что-то запомнила. Но помнила я только Юру.
Тут я вдруг поняла, что очень хочу есть, будто три дня не ела, нет, все шесть, как Киса Воробьянинов. Жё нё манж па сис жюр. Надо одеться и поискать столовку. Должна же в пансионате быть столовка. Но я не успела. За дверью что-то железно зазвенело. Потом зацарапалось в дверь. Испугавшись – сейчас войдут, а я в пижаме – быстро юркнула под одеяло. Дверь открылась, заглянула какая-то женщина. Увидев мои вытаращенные глаза, кивнула и вкатила столик на колесиках, весь уставленный мисками, тарелками, блестящими крохотными кастрюльками. Запарковала его у кровати и молча ушла. Ни тебе здрасте, ни мне до свиданья.
Ладно. Пообедаем, потом проведем рекогносцировку. Я начала поднимать крышки. Пахло вкусно. В одной кастрюльке обнаружился белый протертый, как детское питание, суп. Попробовала, вроде отдает грибами. Интересно. В другом судке кусок рыбы и к нему какие-то перемешанные овощи, опознать я смогла только морковку, малюсенькую, не больше моего мизинца. На закуску блинчики и к ним густой джем малинового цвета из непонятной на вкус ягоды. Кувшин морса. И кофейник. Наелась я от пуза. А вот кофе пить не стала. Этот напиток наводил меня на грустные размышления.
Теперь надо разобраться с пансионатом. Во-первых, привести себя в порядок. За дверью, не той в которую въехала еда, а за соседней, обнаружился санузел с душем. Прекрасно. Теперь одеться. Я открыла высокий шкаф, двери у него были раздвижные, зеркальные. В его недрах на плечиках аккуратно развешаны мое бирюзовое платье, свитерок с брючками и еще какие-то женские тряпки, не мои, чужие. Хотя, кровать в номере одна, никакой соседки не водилось. Я вытащила свою сумку, она лежала на полочке рядом с моими туфлями, клатчем и босоножками, в которые я переобулась утром. Ну вот, порядок. Можно сваливать. Дойду до электрички, и в город.
Вышла на улицу, вдохнула свежесть лесных запахов, оглянулась на здание, оно трехэтажное, деревянное, в серый цвет выкрашенное, и потопала по дорожке прочь. Ну почему же никого не было? Садовник ковырял что-то на клумбе, тетки какие-то сидели на скамеечке вдалеке. И еще та, что мне столик привезла, вышла за мной. Я хотела спросить, как до станции дойти, но потом решила не светиться, мало ли, вдруг потребует, чтоб я заплатила за обед да за номер, а у меня денег – пятьдесят копеек, да еще билет на электричку покупать. Пусть думают, что прогуляться решила.
Дорожка вывела меня к берегу озера. Оно огромное, дальний берег едва виден, а передо мной причал, но ни лодок, ни катеров нет. Наверно, отдыхающие все разобрали. Вдоль берега по дюнам тропинка. Приведет же она меня куда-нибудь. Шла я что-то около часа, может и чуть больше. И что вы думаете? Никуда я не пришла. У этого же причала оказалась, только с другой стороны. Вон и дом из-за деревьев торчит.
Остров! Веселые дела! Вот почему никто меня не остановил, иди, деточка, куда хочешь, далеко не уйдешь. Почему-то я первым делом считать стала: по берегу я быстро шла, почти бежала, торопилась смыться. Скорость моя была пять-шесть километров в час, значит, окружность острова те же шесть километров. А диаметр – полтора-два километра. И что мне эти знания дают? Ничегошеньки. Надо возвращаться, хватать обитателей за подолы, требовать ответов. На какой вопрос? На главный! Что я тут делаю?
Но ответов я никаких не получила. Ни в тот день, ни на следующий. Нет, они вовсе не глухонемые, эти тетки, что шерохались по дому, кто с пылесосом, кто со стопками то ли простыней, то ли скатертей. Между собой они разговаривали тихонечко, слов не разобрать, но стоило мне подойти, замолкали и расходились в стороны. От моих вопросов отделывались улыбками и кивками. Чисто, китайские болванчики. Получила я прекрасный ужин, опять же на колесном блестящем катафалке, и пару книг, Чехова и Мериме. Побродила по дому, почти все комнаты были открыты, запертых я нашла три или четыре. Обстановочка – самый шик, на стенах пейзажи или натюрморты, мебель, ну видно, что не наша, не отечественная, у нас такой тогда не делали. Да и сейчас-то, пожалуй, не делают. Правда, ни радио, ни магнитофона какого-нибудь, ни телевизора я не нашла, так что пришлось возвращаться в свой номер и думать. Ну не Чехова же читать?!
Я пришла к выводу, что мое заточение на этом райском острове – дело рук этого самого улыбчивого хищника Петера Куолема. Больше некому. Его самого и его термос с кофе, с кофе ли (?) я помню последним. Запер меня тут и смылся. Ломать голову над вопросом «зачем» я не стала. Во многом знании много печали. Лучше попытаться отсюда свалить. Тетки и садовник как-то сюда попали. Причал есть. Вывод: будет и корабль. Дождусь.
Сбежала я на третий день. Да, сбежала. И поверьте, у меня получилось. Вот только…
Следующий день между завтраком, обедом и ужином я болталась по острову. Весь его облазала. Ничего особенного не нашла. Ни заборов, ни ворот, ни гаража. Зачем ограда, если вокруг вода? Возле дома – хозпостройки, солидные, сараями не назовешь. Дальше лес – тропинки, сосны, папоротник, черника. Я на ужин специально опоздала, до темноты на берегу просидела. Будут меня искать или нет? Никто не искал, не ходил за мной, только остыло все зря.
На третий день, отобедав ухой и куриными котлетками, я засела в черничнике неподалеку от причала. И корабль пришел. Да-да-да, океанский лайнер. Шучу. Пришлепал неказистый такой катерок, к нему садовник выехал на машинке смешной: кабинка маленькая, на одного, сзади кузов открытый. С катера дядька вылез в куртке и вязаной шапке. Лето, а он в шапке. Они с садовником переговорили, не по-русски. Прибалты что ли, думаю, горячие эстонские парни? В кузов ящиков наставили и к дому покатили. Вернее, садовник покатил, а этот, шкипер или капитан, сзади пешочком пошел.
Ну, думаю вот он, шанс. Они ж меня не видели, я в ложбинке затаилась. И я так на полусогнутых, к земле пригнувшись, к катерочку зарысила. Влезла, туда-сюда жалом поводила: негде спрятаться. Потом на корме брезент какой-то приподняла, под ним ящик, незапертый, внутри – парочка спасательных жилетов. Места немного, но, если жилеты выкинуть, я втиснусь. Жилеты я в ложбинку отнесла, затолкала в папоротники, вроде не торчат, не светятся своими апельсиновыми дольками. Знаете, влезть в ящик, да сверху брезентом закрыться, как было, не так уж просто, эквилибристика настоящая. Лежу, калачиком свернувшись, слушаю, как вода о борт: «Блямс-блямс». Время остановилось, только этот плеск, а больше ничего в мире нет.
Потом: «Др-р-рын», – движок завелся. Поехали! Никто меня не хватился. Никто не бегал по острову, заполошно крича: «Где она? Ищи ее! Хватай!» Может им вообще на меня наплевать?
Шлепали через озеро долго, у меня все тело одеревенело. Да и подзамерзла здорово, я же как была в свитерке летнем, рукавчики до локтя, брючки тоненькие и босоножки – два ремешка. Теперь поняла, чего дядька-то в шапке. Мне б такую сейчас и носки бы еще в придачу шерстяные. Чтоб прямо на босоножки. Наконец, мотор выключился, катер бортом мягко бухнулся во что-то – причалили. Слышу, опять кто-то с кем-то разговаривает, и опять не по-русски. Значит, я не под Ленинградом. В Эстонии или в Латвии. Пошуршали, поговорили, и тишина, видать ушли все. Можно вылезать. Крышку откинула, кое-как на онемевших ногах встала – опа!
На причале в шезлонге Петер раскинулся. Шляпа, гавайская рубашка, темные очки, прямо, как на курорте. Рядом второй шезлонг, пустой, между ними – столик пластиковый, на нем ведерко с бутылкой шампанского и пара бокалов. Меня, гад, поджидал. Знал, что я этим рейсом прибываю. Значит, тетки ему позвонили, а этот в шапке вязаной, меня ему прямо в руки. Наверно, всю дорогу смеялся надо мной, как я в ящике скукожилась. Я сперва хотела мимо рвануть к берегу. Да как? Ноги-то еле разгибаются. Да и за спиной у него вовсе не город. Пустота какая-то, равнина с редкими кущами. Что ж мне зайцем между кустами петлять?
Пока я это в голове прокручивала, Петер поднялся мне навстречу и руку подает:
– Добрый день, Амалия.
Будто я к нему в гости явилась.
Что было делать? Оперлась на его руку, вылезла через борт и в шезлонг уселась молча. Он шампанское откупорил, разлил, бокал мне протягивает:
– За встречу.
Вот, думаю, свинья какая, свинина поросячья.
– Вы, – говорю, – в этот раз ничего в бокал не добавили? А то в следующий раз я на Луне очнусь.
Смеется – удачная шутка.
Так бы прямо в это киношное лицо вцепиться когтями, и за нос бы укусить. А вместо этого шампанское попиваю, слушаю, что он мне наговаривает. А он прямо соловьем разливается. Полюбил, дескать, меня, сиюминутно и навсегда, вот как увидел у колонны в консульстве. Как узрел меня, роскошную рыжеволосую нимфу, испуганно-трепещущую – это цитата, вы не думайте, что сама сочиняю – так страсть в нем и взыграла. Ну и, короче, он меня опоил и вывез в родную ему Финляндию. Диптранспортом или диппочтой. В чемодане, огромном таком, скорее, в сундуке. Без досмотра. Вот тут я бы и присела, если б до этого свою корму к шезлонгу не принайтовала. Люди добрые, святители-просветители, вот я где! В чужой капстране и без паспорта. Караул! Тут если и сбежишь от ворога окаянного, куда подашься? В тюрьму упекут. Попалась птичка в сети. А он, знай, поет: нужно время, чтоб узнать друг друга, теперь оно у нас есть, и я не в коем случае не пленница, а его гостья, и он разбудит в моем сердце любовь, и будет у нас счастье до гроба. И ду-ду-ду…
Вот он мне красивые слова говорит, а я слушаю и думаю: он меня выкрал, вывез, насильно держит под замком, можно сказать, и сверху всей этой гадости красивые слова налепляет – «любовь», «счастье», «узнать и проникнуться». Все равно, что дерьмо в фольгу заворачивать – и блестит, и воняет.
Не буду вас утомлять долгими рассказами. Скажу лишь, он таки меня уболтал. Не быстро. Три месяца жили мы с ним в этом его доме, как старосветские помещики – встречались за завтраком: «Доброе утро, Амалия, милая. Налить тебе апельсиновый фреш? Чашечку кофе по-венски?», выезжали катером, а от берега машиной в город прогуляться, даже танцевали в баре. Заключение мое, как видите, было весьма условным. Танцевал он, кстати, идеально. Он все делал идеально. И это меня злило, на его фоне я казалась себе недотепистой селянкой. Ужинали на террасе, любуясь закатами, беседовали о музыке и книгах. Потом я запирала дверь в своей спальне на замок. А однажды решила не запирать. Юрочкин образ как-то поблек, и я уже сомневалась, была ли это любовь, или только страсть, яркая и одноразовая, как бенгальский огонь. А Петрик, позже я стала так его звать, всегда рядом, изысканно-вежлив, и чего уж скрывать, очень красив. Впрочем, об этом я вам уже говорила. Он всегда называл меня Амалией, никаких уменьшительных, хотя мама звала меня Маней, и мне нравилось. Но он отказался:
– У тебя такое чудное имя. «Амалия» представляется мне диковинным тропическим цветком, как орхидея необычного цвета, лазоревого или черного.
Я смеялась:
– Так лазоревого или черного?
Он отвечал:
– Когда как. Иногда и пунцового. Зависит от твоего настроения, времени, даже от погоды.
Он был очень поэтичен и нежен со мной. Но я всегда чувствовала, где-то в самой его глубине, в каком-то покрытом пылью, запертом подвале тикает бомба. От него всегда исходил запах опасности, запах хищника. Кем был консультант Петер Куолема? Шпионом? Тайным агентом? Наемным убийцей?
Три года я прожила с этой ласковой бомбой.
Он давно выправил мне финский паспорт. И катер отвозил меня на берег одну. Я могла бы сбежать. Но уже не хотела. Периодически Петрик пропадал где-то на одну-две недели: «Работа, милая, работа…» – возвращался голодным, жадным до моего тела – мы могли три дня не выходить из спальни. Тогда молчаливая Марта, та самая тетка, что кормила меня в первый мой день на острове, прикатывала к нашим дверям полный снеди хромированный катафалк.
Все закончилось в мой день рождения ласковым майским утром.
Мы приехали на Кипр. Вы бывали на Кипре? Это сказочный остров. В мае там еще не очень жарко, дуют ветры, но вода в море уже прогрелась. Она похожа на пересоленый подогретый бульон. У нас был шикарный номер в гостинице на набережной – под окнами пальмы, променад и море. В каком городе? В Ларнаке, естественно. Прилетели мы два дня назад, а сегодня поехали в монастырь, право, я уже не помню, какой. Православный, само собой. И само собой, мужской. Петрик сказал, что я обязательно должна обойти вокруг монастырских стен и загадать желание, оно непременно сбудется. Внутрь меня не пустят. Монахи не впускают к себе соблазн в юбке. А вечером нас ждал ужин в каком-то затейливом ресторане, он не объяснил, сказал будет сюрприз.
Но сюрприз догнал нас на горной дороге с утра.
***
Машина была без крыши, кабриолет, продувалась насквозь. А я небрежно заколола волосы, и они постоянно норовили вылезти из-под шпилек. Они парусили то в одну сторону, то в другую, я подхватывала их, ловила выпадающие шпильки, смеялась. Петрик пел. Ту самую песенку, с которой началось наше знакомство. Хотите напою?
Мать, отпусти сыновей,
Жизнь их зовет за собой.
Вей, ветер, вей,
Пой песню, пой.
С песней идти веселей,
Ветер у нас за спиной.
Вей, ветер, вей,
Пой песню, пой.
Сталь закаленных мечей
В сердце вселяет покой.
Вей, ветер, вей,
Пой песню, пой.
Да, голоса у меня уже не осталось. Как и воло̀с. Только память. Память. Она несносна, эта злая девчонка. Выскакивает, когда ее никто не просит, разбрасывает свои пестрые лоскутки. И ты перебираешь их один за другим – дни, лица, слова. И не всегда те, которые хочется. Память не спрашивает твоего мнения. Она сама решает, какой лоскуток выдернуть из своей сумы. Выдернуть, расправить, сунуть под нос – любуйся.
– Достань мне яблоко, – сказал Петрик.
Я наклонилась, сумка стояла у меня под ногами. И тут…
На самом деле, что и как произошло, я осознала позже. Сопоставила, выложила фрагменты ощущений, заполнила пробелы допусками, и пазл сложился. Тогда же… Звук мотора, не нашего, другой машины, совсем рядом, прямо у меня над ухом, сухая дробь: «Та-та-та-та», будто градины по жести подоконника, визг шин, удар, и я взлетела. Все это уложилось в короткий миг, я рассказываю дольше. Рухнула в воду, жесткую, обдирающую тело, сдирающую с него легкий сарафанчик, как обертку с эскимо. Вода зеленая, бурлящая. Судорожно дергаю руками, ногами – скорей наверх, к воздуху. Мимо меня вниз уходит кабриолет. Медленно. Он погружается чуть расплывчатой по краям черепахой. За рулем сидит Петрик. Он не шевелится. Вокруг его тела закручивается розовый дым. Мы разминулись. Теперь уже навсегда.
Выныриваю, глотаю воздух, наполняю легкие жизнью. Новой.
Бомба по имени Петрик все-таки взорвалась. Не знаю, кем были те люди, что обогнали нас на горном серпантине, чем провинился перед ними мой возлюбленный, месть это была или наказание, устранение отработанного или отбракованного материала. Они хладнокровно расстреляли нашу машину и мгновенно испарились. Я даже не видела их. Возможно, они меня тоже. Поэтому не остановились, не заглянули вниз, не увидели мою всплывшую голову.
Как видите, наш с Петриком роман начался на острове, и на острове закончился. С тех пор я недолюбливаю острова.