– Как бы то ни было, – Василий Гаврилюк поднял перед собой список и приспустил на носу очки, – мы прописали пятерых человек: Галямова, Ржавчика, Куржакова, Юру Лепехова и Костю Белкина. Усачевский не может, я, к сожалению, тоже. Конечно, в принципе не так мало, но…
– Давайте Шуру Бочкарева возьмем!
– Я уже объяснял, август заканчивается, у Шурика АХЧ и начало учебного года.
– Шур, может, плюнешь? – Ржавчик развернулся к молодому поэту. – От сессии до сессии, сам знаешь, живут в деревне весело.
– Нас и так обещали на картошку послать, – стеснительно выдохнул Бочкарев. – В первую очередь тех, у кого хвосты.
– А ты у нас, значит, из отряда хвостатых?
– Господа, господа, пять человек – это нонсенс! – возмутился Ржавчик. – Какая-то, понимаешь, октябрятская звездочка! Давайте относиться к делу серьезно… Я администрирую, договариваюсь, Галямов стихи читает, Куржаков – прозу, Лепехов – тоже стихи, Костя поет…
– Еще и танцую!
– И танцует, да… Но кто-то должен и подстраховывать. А если у Галямова голова разболится? А Куржаков ногу сломает? Или ключицу, к примеру?
– Чего ты болтаешь!
– Я только просчитываю варианты.
– Ничего себе варианты!
– Как хотите, но нужны запасные игроки. Шурочка, давай все-таки заменим твою картошку на литературный десант. Мы тебе письмишко организуем. В деканат или на имя ректора. Объясним все честь по чести, печать нарисуем, подпишемся. Неужели не поймут?
– Ну, я не знаю…
– Вот! Один человек уже есть! – глаза Ржавчика победно блеснули. – Василий, ты как? Письмо сделаем?
– Сделаем, какой разговор.
– Вот и ладушки! – Ржавчик с шумом выдохнул, так же шумно вдохнул. – Забыл сказать, что одного человека – так сказать, внештатно – я включил в список по собственной инициативе. Между нами говоря, он и эскизы нам готов накидать – для возможных афишек.
– Погоди, погоди! Ты не Беню ли Варанова хочешь взять?
– А что, человек безотказный, рисует мастерски.
– Он же мегарасист! И книги принципиально не читает.
– Вот и будем воспитывать. Главное, он точно свободен. С последней работы его недавно турнули, так что…
– А мне нравится эта идея! Он ведь может портреты всем нарисовать. Кого из вас он рисовал до этого? Никого. А там будет время, – глядишь, увековечит в масле да темпере. Будете висеть потом рядом с картинами Воловича…
На эту приманку собрание клюнуло. Повисеть в масле и темпере захотелось многим. Конечно, Беня был сумасшедшим, но местных сумасшедших давно уже не боялись. А увлечение теориями Ломброзо, Мальтуса и Макиавелли прощали и людям более свирепого нрава. Кроме того, наивные теории Бени умиляли до слез. Скажем, Бенислав искренне верил, что количество семян-душ, ежегодно просыпаемых сверху, остается некой вселенской константой. При этом количество тел-скафандров росло в геометрической прогрессии. Следовательно, люди обречены были мельчать и глупеть, процент личностей снижался, а демократический строй знаменовал последнюю стадию загнивания цивилизации. И говорил об этом художник с такой истовой убежденностью, что с ним даже не пытались спорить.
А еще согласно умозаключениям Бенислава, мир должен был давным-давно погибнуть, поскольку нормальный человек во власть не лез – брезговал, виртуальная экономика обрастала стеклянным куполом, угрожая вот-вот рухнуть, атом и химия душили планету, а вирусы с бактериями год от году зверели. Тем не менее, все шло прежним чередом; мир пыжился, задыхался от копоти, но держался, что железобетонно доказывало существование Бога. «Есть, стало быть, Нечто, что еще печется о нашем дурдоме». Таким примерно образом, Беня вычислял Всевышнего.
– Итак, если берем Варанова, набирается семеро, верно? По-моему, число неплохое – сулит удачу! – Гаврилюк обвел присутствующих председательским оком, но главного все-таки не узрел.
– Не семеро, а восьмеро!
Собравшиеся в кабинете разом повернули головы. В дверях стоял поэт Пугачев – чуть покачивающийся, как всегда источающий неопределенную угрозу. Что интересно – звали его действительно Емельяном, однако для коллег он был просто Ёмой. А вот Пугачевым Ёма никогда не был – ни по бабушке, ни по дедушке. Но если Дундареву можно было прозываться Усачевским, почему Фомичеву не стать Пугачевым? Тем более что в отличие от писателей, метящих псевдонимами исключительно обложки книг, бывший Фомичев добился того, что в паспорте его воссияла та же грозовая фамилия. В общем, человек он был непростой, и многие в союзе поглядывали на Пугачева с откровенной опаской.
– Восьмеро! – с хрипотцой повторил Пугачев. Для наглядности показал почему-то пятерню.
– Ты что, подслушивал?
– Я не Ван Гог, я слушал.
– Подожди, подожди, мы ведь даже еще не голосовали, – Василий Гаврилюк обеспокоенно покосился на Ржавчика. – У нас здесь все коллегиально. Решаю не я…
– А я, – весомо перебил Ёма и шагнул через порог. – Квартиру свою сдал. На все лето – двенадцати таджикам. Двенадцати! Как у Блока. Потому и пришел сюда.
Более ничего к сказанному он не добавил, но шах был объявлен, ситуация предельно прояснилась. Поэт, пустивший на постой взвод гастарбайтеров, должен был где-то спать. Собственно, и приход его можно было расценивать как претензию на утлый союзный метраж. Василий Гаврилюк понял это раньше других, а потому заметно оживился.
– Что ж, товарищи, думаю, ммм… Предложение Емельяна стоит обсудить. Семеро, конечно, неплохо, но восемь, согласитесь, звучит весомее.
Миша Ржавчик делал Гаврилюку страшные глаза, но председатель, переняв маневр администратора, умело подергивал головой, ныряя и уходя от протестующих взглядов. Наблюдая за этой дуэлью, Галямов ласково улыбался, Усачевский осуждающе хмурился, Лепехов хмыкал в ладонь. Но дело было практически решено. Угроза заполучить невменяемого жильца страшила председателя Гаврилюка куда больше, нежели возможные протесты Михаила.
– Мы ведь читали стихи Пугачева на последнем семинаре молодых, – дипломатично объяснил он собранию, хотя адресовались слова, прежде всего, Ржавчику. – Многим они понравились.
– И этих многих – миллионы! – сипло добавил Ёма. И осветил всех золотым оскалом. – Интернет нашпигован моими стихами, как кекс изюмом. Их тьмы и тьмы. Как скифов. У Блока.
– Да, но состав еще могут не утвердить наверху, – Ржавчик нервно поправил воротничок с галстуком.
– Миша, ты же прекрасно понимаешь: состав утверждаем мы, к нам и прислушаются в первую очередь. Кроме того, ты сам говорил, что нужны запасные игроки, – безжалостно напомнил Гаврилюк. – Дойдет до драки, вот тебе и туз пик. Не сработает Костя, выпустишь Ёму.
– Выпустишь меня, а я кому хочешь, кишки выпущу, – засмеялся Пугачев зловещему каламбуру. – Шутка, конечно… Только, братья мои, учтите, жизнь – это пир тела, который кончается раньше, чем душа добирается до десертов.
– Это в каком смысле? – брови Ржавчика испуганно изломились.
– В том смысле, что к берегу Надежды приплывают, гребя уже ладошками.
Братья писатели тревожно переглянулись. По некоторым непроверенным данным, количество написанных Пугачевым афоризмов давно перевалило десятитысячную отметку. Сам он таинственно намекал на сто тысяч, так что спорить с ним опасались даже мэтры вроде Галямова.
– Значит, с Беней и Пугачевым вас будет восемь, – торопливо подытожил председатель. – Полагаю, с главным мы решили, можно переходить к техническим подробностям…
Костя с грохотом спрыгнул со стола, народ оживленно засуетился, вынимая из пакетов консервы и хлеб. «Технические подробности» Василий Гаврилюк обычно прятал в сейф, закуску приносил сам народ. Вот и Павел, поднявшись с места, покорно отправился в туалет мыть купленные фрукты.
Глава 6
Кажется, это был конкурс. Соревнование зубов – у кого более ровные, без кариеса и прочие дела. Такое Павел Куржаков видел впервые и таращился, что есть сил, даже глаза ладонями протирал. А претенденты один за другим выходили на сцену, вытягивались в стройную шеренгу и все как один резиново раздвигали губы. При этом подобно культуристам чуть покачивали торсами. Два с лишним десятка человек – и все с улыбчивым оскалом, с кокетливо разведенными руками! И среди всех этих кумачовых десен с ванильно-снежной эмалью ярким пятном выделялось золото партии, а именно зловещая улыбка Ёмы. Павел не понимал, как его допустили до конкурса, но видел, что члены жюри одобрительно покачивают головами и один за другим ставят Пугачеву высшие баллы. И оттого улыбка литератора становилась все более широкой и зловещей. Пугачев знал, на что давить, и на каких людских струнках играются главные шлягеры. В ход было пущено самое примитивное оружие – а именно власть золотого тельца. Разумеется, все видели, что зубы у Ёмы не свои и даже не из фарфора, однако солнечный металл затмевал разум, слепил, как лазерная указка. Конкурс шел своим чередом, но даже Павлу, не слишком искушенному в подобного рода действах, становилось ясно, что Ёма победит с разгромным счетом. И ладно бы конкурс – Павла пугала сама легкость, с какой люди подавались на уловку. А Пугачев уже открыто смеялся со сцены – сипло и неприлично громко. В зале раздались первые робкие хлопки, а вскоре уже все вокруг рукоплескали и что-то даже бравурно начинали скандировать. Павел толкнулся от кресла и взлетел вверх. Настолько резко, что ударился макушкой о потолок и очнулся.
Он был в ПАЗике – вместе с прочими коллегами. Машину безжалостно трясло на колдобинах, людей колотило о борта и спинки сидений. Таким немудрящим образом мироздание наказывало пассажиров за вчерашнюю пьянку.
Автобус басовито гудел и рвался вперед, стеклянным лбом размазывая встречных мух и бабочек, сайгаком подскакивая на дорожных изъянах. Было слышно, как громко и опасно икает на заднем сидении красавчик Костя, как жалобно постанывает во сне Юра Лепехов. Держась за сиденье, Павел оглянулся. Вразброс и вповал в салоне расположилась писательская братия. Кто-то громко храпел, кто-то посвистывал носом, густо пахло то ли бензином, то ли чем-то не менее огнеопасным. Зажатый между гитарой и пузатой китайской сумкой, Шура Бочкарев с благоговейным ужасом взирал на дремлющих соседей. Кажется, он единственный был трезв аки стеклышко. Спасибо Василию Гаврилюку, настоявшему на правиле неспаивания малолетних поэтов. Законы господа писатели в массе своей не уважали, однако в данном случае подчинились.
Павел жадно приник к щелочке приоткрытого окна, потянул в себя холодящий воздух. Город давно остался позади, снаружи бежал и вздрагивал лиственно-хвойный лес, но Павлу все равно было плохо. Как говорят в таких случаях: «Вчера казалось, что можно, сегодня оказалось, что это только казалось».
То есть пить он умел, – вернее, полагал, что умеет, но избегать дурнотных состояний по выходу из «крымских мероприятий» у него никак не получалось. Собственно, и умение свое он определял, как знание точного порога, над которым стоит опустить занесенную ногу. Ведь почему народ надирается до кошачьего мява? Да потому что пьет, не видя никаких запретительных семафоров и гаишных жезлов. Между тем, доза у каждого своя – вполне разумная и веселая. Есть мозги – обозначь пунктиром дистанцию, а после следи за нужным разгоном, держа поблизости пару тормозных башмаков.
К слову сказать, собственную склонность к неискренности Павел открыл именно в процессе пития. Потому как честные порядочные люди во все времена напивались в зюзю самыми первыми. Иначе и быть не могло – им предлагали, они не отказывали, не пытались ловчить и обманывать. А чего, казалось бы, проще: напои фикус на ближайшем подоконнике, вылей лишнее в снег, на землю, в салат соседа, наконец. Все лучше, чем травить организм. Павел этим лицемерным искусством владел в совершенстве. Однако не учитывал одного: с возрастом доза усваиваемых ядохимикатов менялась – и, увы, не в сторону увеличения. Если раньше он дергал рукоять экстренного торможения после двух стаканов сорокаградусной, то теперь предупреждающий красный загорался в самые непредсказуемые моменты – уже даже не после стаканов, а после смешнущих рюмашек. Понимая это, он старался юлить – не допивал, всячески изворачивался, за что и ощущал смутное раскаяние перед коллегами. Можно было, конечно, говорить твердое «нет», никто бы не стал неволить, но тогда и смысл пребывания за столом закономерно ставился бы под сомнение. Иными словами, пребывание превращалось в прозябание, и самое смешное, что сомнение возникало не только в чужих головах, но и в своей собственной.
ПАЗик подпрыгнул особенно резво, отчего упал с лавки икающий Костик, вскрикнул испуганно Юра Лепехов, и башней Невьянской накренился спящий по соседству Вячеслав Галямов. Павел движением баскетболиста качнулся к проходу, в последний момент успел поддержать мэтра под локоть. Падение не состоялось, а пробудившийся Галямов сладко причмокнул губами.
– Спасибо, Павлуш. Ммм… Скоро приедем?
– Спите, спите, еще нескоро.
– Вот и ха-а-ашо… – Галямов протяжно зевнул, а Павел уложил мэтра поудобнее, накрыл чьей-то курткой. Попутно рассмотрел царапины на кистях пожилого коллеги. Не иначе – друг Антошенька постарался. Павел ностальгически улыбнулся. Галямовского кота он помнил прекрасно. С него, собственно, и началась его дружба с Вячеславом Марковичем.
Говоря точнее, началось все с продранных колготок.
На дне рождения мэтра, куда Куржакова пригласили впервые, хозяйский кот Антон напал на секретаршу Леночку, разодрав ей колготки. Верно, к тому все и шло. Кот и до этого достаточно вольно поглядывал на гостей – явно что-то замышлял, неспешно примерялся. Разогреваясь перед назревающей пакостью, планомерно обошел всю выставленную в прихожей обувь, нагадив куда только можно. Когда же добрая Леночка попыталась погладить «киску» и объяснить, что так делают только невоспитанные коты, Антон тут же наглядно продемонстрировал все плюсы мужского доминирующего начала. Игнорируя наставления слабого пола, он обошел Леночку сзади и совершил нападение. Попутно выяснилось, что мечтой оставить на земле след обуреваемы не только господа писатели, – кот Антон питал ту же слабость. След, оставленный им, был сделан когтями правой ударной лапы, и импортный капрон, конечно, лопнул, кишочками выпустив позорные петли. Сама Леночка также получила весьма впечатляющие царапины. Словом, под визг секретарши и крики гостей Антона бросились ловить по всем комнатам. Более всех переживал, разумеется, сам хозяин.
– Просто не знаю, что делать с этим стервецом! И красавец, и ума палата, а позорит перед людьми. Ладно бы только обувь, – он на прически прыгает, физиономии царапает, шапки чужие насилует. Но ведь не злой! – Галямов прижимал дрожащие руки к груди. – Вот честно вам говорю, – все исключительно от молодой дури. Он вроде как царь, и люди вокруг него – крепостные. А кастрировать дурака – жалко. Не душегубы все-таки…
Павел заметил мелькнувший в детской комнатке хвост и шагнул следом. Было ли это наитием свыше, он не знал. Но обстоятельства граней явно знали, куда разворчивать вереницу событий. Никогда ранее усмирять котов Куржакову не приходилось, но вот втемяшилось же в голову! А может, пожалел расстроенного Галямова… Так или иначе, но, юркнув в детскую, он запер за собой дверь и остался с красавцем Антоном наедине.
Что любят коты и чего они не любят, Павел представлял себе смутно, однако в двух вещах не сомневался – а именно в том, что все нормальные коты обожают играть, и что кошачье племя памятливо на подлости и жестокости. Поэтому все должно было вершиться, как в школе будущего: весело, азартно и предельно честно. Именно такое развлечение он и предложил взобравшемуся на шторы Антону.
Между прочим, кот был и впрямь хорош. Черный, пушистый, с белоснежной грудкой и такими же по-балетному очаровательными лапками. Одна беда, лапки эти легко и просто по желанию хозяина выстреливали отменного качества коготками – острыми, как швейные иглы, загибающимися на концах, как рыболовные крючки. Для боевых гравюр – безусловное украшение, но для семьи Галямовых – подлинная драма.
Павел присел на колени, ладонью пришлепнул рядом с собой. Умница кот все понял правильно – прыгнул вниз и поступью Багиры приблизился к существу «гомо сапиенс мизерабль». В сущности, оказывал милость и проявлял снисхождение, за что и был немедленно наказан. Не разводя антимоний, Павел левой рукой помаячил перед глазами Антона, а правой несильно дернул за ухо. Прыжок влево-вправо, осечка! Павел дал легкого щелбана Антону по ребрам и снова дернул за ухо. Кот с мявом взлетел в воздух, взмахнул жутковатыми когтями и снова промазал.
Павел работал с сосредоточенностью хирурга. Левая рука мантильей тореадора маячила перед усатой физиономией, правая вершила подлое дело – дергала за хвост, тискала загривок. Стоило коту переключить внимание, и Павел немедленно менял руки. Следовали ответные атаки, но «Акела» вновь и вновь промахивался.
Тактика оказалась более чем успешной. Реакция у кошек замечательная, однако далеко не молниеносная. Если одну руку кот способен легко поймать и наказать, уследить за действиями двух юрких человеческих конечностей ему уже не под силу. Именно к этому выводу Павел и пришел путем интуитивного озарения. Сражение продолжалось с тем же боевым счетом, Антон прыгал от руки к руке, получал щелчки по носу, тычки по телу справа и слева. Можно было не сомневаться, что подобного унижения могучий и прыткий котяра не испытывал с самого своего рождения. До сих пор пушистого зверя исключительно холили и лелеяли, балуя всевозможными вкусностями, почесывая во всех нежных местах. Вот и вырастили бестию на свою голову – кстати, в буквальном смысле слова, поскольку именно на головы гостей чаще всего и были направлены атаки пушистого красавца.
– Не шали, – приговаривал Павел и продолжал уворачиваться и нападать, – прически не трогай, колготки с чулками не рви, шапки не насилуй, в тапки не гадь…
Неизвестно, понимал его Антон или нет, но боевая наука явно шла ему впрок. Ладони и кисти Павла он тоже успевал оцарапывать, однако победа была близка. Оба взмокли, и комнатный красавец уже несколько раз замирал на спине, уныло следя за ненавистными руками. Вскакивать и метаться у него не было уже сил. Наконец, пробила торжественная минута, когда Антон окончательно сдался, признав силу человека. Ну, а кто сильнее, тот и прав, и победителю отныне дозволялось все. Закрепляя победу, Павел потаскал Антона волоком за хвост, а после, подняв за задние лапы, точно подстреленного зайца и вынес из комнаты на всеобщее обозрение.
– Мы с ним все обговорили, – объяснил он кинувшейся к нему перепуганной хозяйке, – Антон обещал больше не дерзить и не баловаться.
Конечно, он не вкладывал особой серьезности в то, что говорил, да и присутствующие вряд ли поверили сказанному, однако чудо чудное случилось. В тот вечер Антон более ни к кому не приставал, держался скромно и корректно. Со стола еду не тянул, шапок с обувью не трогал. Даже, провожая гостей, не орал дурным голосом, как случалось в былые времена. А уж с Павлом, к изумлению окружающих, простился и вовсе трогательно: подняв глаза, долго и упрашивающее глядел в лицо, и когда Павел милостиво кивнул, одним прыжком взлетел к нему на плечо. После чего верноподданнически потерся головой о человеческую щеку. От увиденного у Галямова отвисла челюсть, а еще через неделю уже в доме союза писателей они долго беседовали про котов и людей, про тайную суть рабов и хозяев, про неистребимость любви и загадочную суть дружбы. По признанию Галямова, с того праздничного дня Антон разительно переменился – словно одномоментно повзрослел и помудрел. Во всяком случае, за участь гостей хозяева уже не очень беспокоились, да и самого Павла мэтр уральской поэзии занес отныне в списки гостей особенно желанных и ожидаемых. А уж кот Галямовых всякий раз встречал Куржакова с непередаваемым восторгом. И виделось в этом нечто совершенно человеческое. Ведь что, собственно, произошло? Ну, подрались, выяснили по-мужски отношения, но все прошло чинно-благородно – без пакостей и задних подножек. Павел не сомневался, что отдави он Антону хвост или ущипни разок со всей моченьки, и никаких добрых последствий его сражение не принесло бы. Однако правила сэра Куинсбери были соблюдены свято, и, будучи котом неглупым, Антон сообразил, что бой ему предложили вполне справедливый. Павел в этом бою одержал победу, Антон был вынужден подчиниться. Тем более что победу нельзя было назвать бескровной, – с десяток хороших царапин двуногий противник все-таки с собой унес, ну, а общая кровь – она, как известно, сближает.
Много позже Павел мысленно перебирал своих дальних и близких друзей, обнаружив, что наиболее теплые отношения сохранились именно с теми, с кем приходилось в отроческие годы скрещивать алебарды и шпаги. Эту тему они с Галямовым также неоднократно и подробнейшим образом пережевывали. Каких-либо жизнеутверждающих открытий не сделали, однако взаимную симпатию лишний раз закрепили.