«Мессершмитты» над Сицилией. Поражение люфтваффе на Средиземном море. 1941-1943

ВВЕДЕНИЕ

Йоханнес Штейнхоф был летчиком-истребителем с самого начала Второй мировой войны до ее последнего месяца, когда в результате аварии своего «Ме-262» получил ужасные ожоги лица. В качестве летчика-истребителя люфтваффе он служил и в спокойные дни побед над Францией, участвовал в Битве за Англию, в Русских кампаниях 1941-го, 1942-го и начала 1943 г., в боях над Северной Африкой и Сицилией, в небе над рейхом, прикрывал немецкие войска в Венгрии. В отличие от большинства написавших воспоминания о своем военном опыте Штейнхоф для того, чтобы описать войну, выбрал лишь два конкретных эпизода: воздушную оборону Сицилии в июне – июле 1943 г. и последнюю безрезультатную попытку пилотов люфтваффе в начале 1945 г. удалить Германа Геринга с поста главнокомандующего (книга «Последние часы»).

Штейнхоф рассказывает о месяцах, когда война в воздухе бесповоротно складывалась не в пользу люфтваффе. Под давлением превосходящей технической и производственной мощи союзников потери люфтваффе, и так все возраставшие, окончательно вышли из-под контроля. Штейнхоф пишет: «Теперь не было ничего, что бы напоминало лихого, элегантного летчика-истребителя с его желтым шарфом и щегольской униформой. Наш внешний вид точно отражал состояние, в котором мы находились: мятые, грязные, запятнанные маслом брюки; древние, сальные спасательные жилеты и небритые лица… И лишения поражения, лишения грязи и позора, разъедающие мораль, вредящие боевому духу и служащие лишь тому, чтобы порождать новые поражения… Война в воздухе – война технологий, которая не может быть выиграна технически слабой стороной, несмотря на ее высокую мораль и бесстрашные действия. Это был момент, который наши фельдмаршалы не сумели понять, и это также стало причиной того, почему рейхсмаршал мог оперировать лишь только категориями храбрости или трусости».

Штейнхоф прибыл на Средиземноморье в марте 1943 г.^[1], вскоре после катастрофы, постигшей немецкую 6-ю армию под Сталинградом. Его представление на новом театре боевых действий прошло на ежедневном совещании, проводимом на Тунисском фронте генерал-фельдмаршалом Альбертом Кессельрингом^[2]. Всегда оптимист и вдохновенный лидер, удачно повторявший слова своего фюрера, Кессельринг сообщил Штейнхофу, что тот должен у летчиков-истребителей, находившихся теперь под его командованием в Северной Африке, «заново воссоздать тот агрессивный дух, который вдохновлял каждого в ходе наступления на Эль-Аламейн». Первая же встреча Штейнхофа со своими новыми подчиненными, далекими от пресыщенных героической атмосферой рассуждений Кессельринга, вернула его к действительности: «Мне стало стыдно за громкие слова, которые я подготовил и которые, несомненно, отвечали требованиям генерал-фельдмаршала, и просто сказал, что горжусь возможностью возглавить эскадру и что наша работа в том, чтобы летать и уничтожать вражеские самолеты. Спасибо, господа».

Но это также была и работа противника, которого в воздухе было гораздо больше, чем на земле. Получая удар за ударом, немцы должны были оставить и землю. Из Туниса смогла спастись часть люфтваффе (немногие механики в ходе последних отчаянных вылетов были вывезены на Сицилию в фюзеляжах «Bf-109»). И на Сицилии все началось снова. Там были новые самолеты и даже некоторое число новых летчиков. И всюду враг. Британские и американские военно-воздушные силы постоянно и неуклонно блокировали немецкие и итальянские аэродромы. Днем и ночью, с больших и малых высот они разрывали немецкую наземную инфраструктуру на части. Их истребители господствовали в воздухе, безжалостно выбивая люфтваффе. Молодых летчиков-истребителей немедленно сбивали, их почти всегда ждала смерть. Если враг не сбивал их, то неопытность новичков гарантировала, что они закончат карьеру в огненном шаре ужаса и боли на неприспособленных и в чрезвычайной спешке подготовленных аэродромах, с которых налеты союзников заставили действовать люфтваффе.

Для старших, более опытных пилотов – ветеранов боев над Францией, Битвы за Англию, в России или на Средиземноморье – действительность была такой же. Их смерть была не столь немедленной, но все равно неизбежной. Дилетантское руководство Геринга усугубляло и без того тяжелую ситуацию. Полностью утратив связь с настоящим временем и его техническими императивами, он пытался влиять на летчиков-истребителей, оскорбляя их. Он угрожал им трибуналом и обвинял в трусости, когда они не смогли остановить «Летающие крепости». Они отвечали ему презрением и, как и раньше, продолжали неравную борьбу. Опытные летчики какое-то время выживали, но закон средних чисел неизбежно настигал и их. Измотанных физически и истощенных нравственно, их ждала смерть. Это рассказ о поражении германских военно-воздушных сил, столь же горьком, как вкус опасности во рту Штейнхофа, когда он участвовал в бою. В течение еще почти двух лет Кессельринг и его фюрер двигали флажки и значки на карте Европы. Но крах и уничтожение люфтваффе, Третьего рейха и немецкой нации были уже неизбежны. Для людей, подобных Штейнхофу, поражение уже было очевидно.

Уильямсон Мюррей

ТРАПАНИ, 21 ИЮНЯ 1943 Г

В середине января 1943 г. на конференции в Касабланке премьер-министр и президент Рузвельт решили… что остров Сицилия должен быть атакован и захвачен, как основа для действий в Южной Европе и поскольку это откроет Средиземноморье для плавания Соединенных Наций… Операции должно быть дано кодовое наименование «Хаски».

Фельдмаршал сэр Гарольд Александер. Капитуляция Сицилии

[Хотя высадка на Сицилии началась 10 июля]… Операция «Хаски» фактически началась 13 мая, когда завершилась Тунисская кампания… Как только силы оси в Тунисе капитулировали, военно-воздушные силы в Северной Африке смогли полностью сосредоточиться на смягчении обороны Сицилии…

Самюэль Моррисон. Сицилия – Палермо – Анцио. История военно-морских операций США во Второй мировой войне

Союзным военно-воздушным силам, оцененным в 5000 самолетов первой линии, противостояли не более 1250 самолетов оси, из которых грубо половина была немецкими и половина итальянскими. Из числа немецких самолетов только 320 были пригодны для действий, и среди них 130 истребителей «мессершмитт» всех модификаций.

Франц Куровски. Ворота в крепость Европа

Во время перевода из Северной Африки на материк через Сицилию эскадра (1-я и 2-я группы) прибыла на Сицилию и 20 июня 1943 г. доложила об оперативной готовности.

Журнал боевых действий 77-й истребительной эскадры люфтваффе

Мы ехали на автомобиле по узким улицам в направлении гавани. Машина подпрыгивала на ухабах, наполняя воздух шумом мотора. Пыльный шлейф позади нас вздымался до крыш. На всем – мостовой, стенах домов, дверях и ставнях – лежал тонкий слой белой пыли. Здесь и там в фасадах домов зияли дыры, проделанные бомбами.

Вокруг ни души. Это было время дневного налета, и жители предусмотрительно покинули город Трапани.

Мы свернули вниз на аллею, достаточно широкую, чтобы проехал автомобиль, и почти сразу же оказались на солнцепеке около причала. Справа от нас простиралась полукруглая бухта, окруженная белыми домами с выбитыми стеклами окон. Лишь в одном доме была открыта дверь, и безвкусные противомоскитные занавески неподвижно висели в проеме. Два человека в изодранных черных костюмах и сдвинутых на затылок кепках сидели на корточках в тени у стены, очищая в луженом ведре мидий. Они не обратили на нас ни малейшего внимания.

Мы вышли из машины. Штраден взял автомат на изготовку, и мы зашагали по мягкому песку к кромке воды.

Небольшой порт походил на подкову. На западе мы могли видеть Средиземное море, его свинцовая поверхность, неподвижная под ярким полуденным солнцем, незаметно сливалась с ослепительным небом.

Слева от нас, около причала, стояли два ржавых брошенных лихтера. На застойной поверхности воды маленькой и мелкой гавани плавали нефтяные пятна. Гниющая древесина заросла морскими водорослями и мидиями.

– Это не может быть далеко, – сказал я, указывая направление. – Я видел вчера с воздуха. Там есть белый песчаный пляж.

Возвращаясь к стенке причала, мы шли мимо домов и через запущенный сад. Через некоторое время мы снова были около моря.

Воздух несколько посвежел, дул теплый легкий ветер. Песчаный пляж тянулся на север, насколько мог видеть глаз. В противоположной стороне лежал Трапани, его белые дома сверкали в солнечном свете, а на востоке в синей дымке высилась гора Эриче. Не было слышно ни звука. Мы разделись и легли на белый песок.

– Как мертво и пусто все это кажется сейчас, – произнес Штраден. – Когда мы, оставив Северную Африку, прибыли на Сицилию, было уже очевидно, что это конец, хотя мы и не хотели этого тогда признать.

Я пропустил сквозь пальцы струйку песка и заметил:

– Прекрасное место, чтобы проиграть битву! Сицилия вся в скалах, негде укрыться.

– Они покончат с нами здесь, – мрачно сказал Штраден.

– Но последние шесть недель позволили нам передохнуть, вы должны признать это.

– Да, – согласился Штраден, – по сравнению с двумя последними месяцами в Северной Африке это был санаторий.

– Пойдемте в воду. Нам лучше искупаться, если мы не хотим обгореть.

Вода была теплой, но пришлось пройти сотню метров, чтобы она дошла хотя бы до бедер. Тогда мы начали плавать.

Внезапно и без всякой видимой причины меня охватило тревожное предчувствие, побудив повернуть обратно и быстро добраться до суши. Я побежал обратно к дюнам и бросился на песок. Вскоре рядом за мной, переводя дыхание, упал и Штраден. В этот же момент мы услышали сигнал воздушной тревоги – три выстрела зенитного орудия. Высоко в небе над городом плыли три бледно-желтых облака разрывов зенитных снарядов.

– Они уже на подходе, – сказал Штраден.

Пока мы торопливо одевались, послышался звук двигателей, нарастая и опускаясь на землю.

«Митчеллы» или «мародеры»^[3]. Интересно, появятся ли они над нашим аэродромом? Мы уже собирались вернуться, когда зазвучали унылые, глухие разрывы. Вдали, в стороне горы Эриче, в воздух поднялись грязно-коричневые облака пыли. Когда мы добрались до автомобиля, гавань, как и прежде, была пуста и безжизненна. Все двери теперь были закрыты. Даже мужчины с мидиями исчезли. Мы не видели никого, пока мчались на машине по улицам, шумел лишь наш двигатель.

Штраден припарковал машину перед бараком 2-й истребительной авиагруппы. Гауптман Фрейтаг^[4], командир, поднялся со ступенек, когда мы прибыли.

– Приблизительно шестьдесят «митчеллов», – сообщил он. – Я еще не знаю, какой ущерб они причинили. Кажется, это на стороне 1-й группы. Телефонная линия повреждена.

Несколько летчиков, укрывавшихся в щели^[5] в тени оливковых деревьев, вылезли наружу. На их спасательных жилетах и коленях все еще была земляная пыль.

Фрейтаг выглядел измученным, переутомленным, на покрытый потом лоб падали всклоченные волосы. Как и на его пилотах, на нем был желтый спасательный жилет, который охватывал верхнюю часть туловища и опоясывал бедра. Для надежности к нему был пристегнут маленький мешочек с желтой краской^[6].

На ремнях вокруг икр были закреплены сигнальные патроны «Вери»^[7]. На ногах он носил сандалии. На рубашке цвета хаки, на спине и под мышками, темнели пятна пота.

Сколько раз я собирался сказать ему, чтобы он не летал в сандалиях. Если однажды ему придется выпрыгнуть на парашюте и повезет опуститься на сухую землю, он может сломать лодыжки.

Фрейтагу было 26 лет, он был прирожденным летчиком, но по натуре очень нервным. Каждый в эскадре знал, что он пил – напивался почти каждую ночь. Фрейтаг панически боялся бомбежек. Любой мог заставить его спрятаться с головой в щели, просто колотя по стене барака и вопя «Налет!». Но он никогда не уклонялся от боевых вылетов. В воздушных боях над Мальтой и в ходе кампании в Северной Африке он сбил 99 самолетов^[8]. Он носил Рыцарский крест. Но вот уже в течение нескольких месяцев сотая победа не давалась ему.

В бараке зазвонил телефон. Из 1-й группы доложили о потерях среди наземного персонала, но добавили, что зенитный огонь «восемьдесят восьмых»^[9] оказался эффективен.

– Мы не должны терять наши головы, Фрейтаг, – сказал я. – Нам потребуется много пригодных для полетов самолетов, поскольку в будущем не придется скучать. В течение нескольких следующих дней сюда должен прилететь инспектор истребительной авиации^[10], он со своим штабом будет управлять действиями истребителей с командного пункта эскадры. Он прибывает из ПВО рейха и имеет опыт борьбы с тяжелыми бомбардировщиками, которого нам все еще не хватает.

– Совсем, совсем, – капризно заметил Фрейтаг. – Мы знаем изумительные сообщения о действиях над рейхом. За завтраком им вежливо скажут, что стая бандитов летит из Восточной Англии, так что они должны взлететь около десяти. И если они выпрыгнут на парашюте или совершат вынужденную посадку, то будут дома уже к ужину… Но мы здесь всегда, когда поднимаемся в воздух, должны летать над паршивым Средиземным морем, и, если выпрыгнем на парашюте, ни одна душа не двинется вылавливать нас, словно рыбу из воды.

– Хорошо, – продолжил я примирительно, поскольку знал его характер. – Но это театр специфический сам по себе. В любом случае положение очень скоро должно измениться. Около Марсалы монтируется большая пеленгаторная станция, которая позволит обнаруживать тяжелые бомбардировщики еще на подходе; в будущем всякий раз, когда они нападут на Рим, Неаполь или Мессинский пролив, мы сможем взлетать вовремя.

– Сейчас есть радиопеленгатор на горе Эриче, – вступил в разговор Штраден, – который засекает нашу точную позицию над Средиземным морем в момент, когда мы включаем радиотелефоны. Так что, в конце концов, нас смогут вытянуть из воды.

– И кто это будет? – спросил Фрейтаг, отведя взгляд.

Добраться до командного пункта можно было только по крутой пыльной дороге, изобилующей резкими поворотами, ниже высокой седловины и деревни Эриче свернув налево, на ухабистую тропу, ведущую к маленькой плоской площадке непосредственно под вершиной. Вид оттуда открывался великолепный; далеко на юго-запад тянулась территория острова, в то время как почти прямо под ногами, казалось на расстоянии вытянутой руки, лежали порт и белые здания Трапани около бухты. К городу примыкал аэродром с новой бетонной взлетно-посадочной полосой, а южнее простирались соляные разработки. Марсала лишь смутно вырисовывалась в тумане. На расстоянии оливковые рощи казались небольшими серо-зелеными пятнами, на фоне которых белели дома, деревни и небольшие городки. Лишь аэродром около Чинисии можно было точно идентифицировать из-за взлетно-посадочной полосы светлого цвета.

Позади барака круто вверх уходил скалистый склон горы Эриче. В течение нескольких недель рабочие вырубали в нем пещеры. С тех пор как мы вернулись на Сицилию, они при помощи кирок и пневматических молотков заметно углубились в коричневую скалу, в то время как выкопанная порода накапливалась около зияющего входа и была теперь высотой с дом. Пещера должна была сформировать подкову вокруг одного из огромных естественных столбов, поддерживавших плоскую вершину горы Эриче, и таким образом иметь два выхода. Хотя работы еще не были завершены и наполовину, пещеру уже использовали как бомбоубежище.

Как только автомобиль остановился на горизонтальной поверхности, над нашими головами появились три разрыва зенитных снарядов – сигнал воздушной тревоги. Только что поднявшийся полуденный бриз донес до нас рев двигателей эскадрильи, готовившейся взлететь с аэродрома внизу.

– Какая эскадрилья? – спросил я.

– Вторая.

– Кто ведущий?

– Кёлер^[11].

Должно быть, собирались взлететь приблизительно пятнадцать машин. Мы могли видеть вихри пыли, поднимаемые при запуске двигателей, поспешную рулежку к взлетно-посадочной полосе, разворот против ветра и быстрый взлет. Тем временем прохладный бриз с моря рассеял туман. Долина Трапани внизу была ясно видна. На дорогах вокруг аэродрома мы видели бегущих людей. Поднятые по тревоге предупредительными выстрелами зенитчиков, все, кто могли это сделать, добирались до укрытий. Здесь наверху люди также спешили под защиту горы Эриче.

Лейтенант Бахманн, мой адъютант, находился при исполнении обязанностей на командном пункте. В отличие от Штрадена, бывшего одним из ведущих атлетов Германии и обладавшего соответствующим телосложением, Бахманн, склонный к полноте, не любил занятий спортом. Мужественные черты смуглого лица, окаймленного копной непослушных волос, делали еще более выразительными его большие темные глаза. Он часто смеялся, показывая прекрасные, ровные белые зубы. Всякий раз, когда я поднимал эскадру в воздух, два эти офицера, столь непохожие друг на друга, летели в моем штабном звене.

– Двухмоторники, – доложил Бахманн. – Направляются к Шакке.

В Шакке находилась 1-я группа.

– Первую предупредили?

– Они подняли в воздух одну эскадрилью. Ведущий Гёдерт.

«Всегда Гёдерт», – подумал я.

Бывший обер-фельдфебель с лицом изуродованным в результате аварии, он был оплотом своей группы с самого начала войны; уравновешенный и надежный, он никогда не пропускал вылетов. Гёдерт не обладал охотничьим инстинктом ведущих летчиков-истребителей и вряд ли когда-либо смог бы приобрести их навыки меткой стрельбы^[12]. Однако он преподал летную тактику нескольким поколениям летчиков-истребителей. Когда я, молодой лейтенант, прибыл в учебную эскадрилью^[13], чтобы научиться летать на истребителях, меня отдали под опеку обер-фельдфебеля, который затем стал моим инструктором. Его звали Гёдерт. От него я узнал, как держать дистанцию, будто приклеившись к своему ведущему при полете в сомкнутом строю, как атаковать и стрелять, как начать бой и как выйти из него.

Год спустя я был повышен и сменил прежнюю малозаметную роль на положение командира звена. Теперь уже Гёдерт стал моим ведомым, следовал «как приклеенный» за мной и выполнял мои приказы.

Часто в водовороте летящих в сомкнутом строю истребителей, когда самолет, казалось, становился невесомым, когда облака, солнце, горизонт описывали круги через ветровые стекла и растяжки наших бипланов^[14], на лице Гёдерта появлялась улыбка и он одобрительно кивал, словно говоря: «Вот так. Вы все выполняете прекрасно».

– Они пролетели над Шаккой и приближаются к Палермо. Кёлер вошел в контакт с противником.

Из громкоговорителя неслось стаккато^[15] восклицаний, сообщений и приказов, звуки, которые могли понять только те, кто сами неоднократно переживали момент, когда противник перехвачен и атакован. «Внимание!», «Держись там!», «Ангелы – десять!», «Я атакую…»

– Они развернулись и возвращаются над горой Эриче, – сказал Бахманн. Он все время получал свежие рапорты о позиции противника из нашего центра сбора донесений с самолетов. – Очевидно, там есть и «спитфайры». Была атакована гавань Палермо, и теперь они приблизительно на трех тысячах метров.

Внезапно в действие вступила тяжелая зенитная артиллерия. Тогда же послышался гул двигателей и свист падающих бомб. Выскочив из барака, мы увидели, что западный край аэродрома скрыт облаками пыли. Столбы пыли поднимались из оливковых рощ, окружавших летное поле. Зенитки стреляли непрерывно на звук двигателей на западе, но само вражеское соединение не было видно невооруженным глазом. Вскоре из 1-й группы сообщили, что их эскадрилья приземлилась. Один пилот пропал без вести, над Палермо сбит один бомбардировщик. Фельдфебель Рейнхольд выпрыгнул на парашюте из своего «мессершмитта» и приземлился благополучно.

В сумерках я отправился вместе со Штраденом на нашу квартиру. Дороги были переполнены телегами, запряженными ослами или лошадьми. Жаркое время дня, а с ним и время массированных бомбежек, прошло. Когда мы свернули с главной дороги и поехали по узкой тропинке по горному хребту, нам сверху открылся вид на серповидную бухту Бонаджа.

Мы, офицеры штаба, жили и питались в маленькой неприметной вилле. Она стояла в винограднике, и ее фасад был выкрашен в розовый цвет. Это были владения унтер-офицера Рибера, моего денщика, повара и ординарца, – короче, мастера на все руки. По профессии он был стеклодувом, и во всей эскадре не было никого, кто весом и объемом груди превосходил бы его. По этой причине он не нуждался ни в фамилии, ни в звании – каждый просто называл его Толстяком.

После четырех месяцев изматывающих оборонительных боев на Кавказе я получил короткий отпуск домой из моей истребительной группы^[16]. Когда отпуск был прерван неожиданным переводом в Северную Африку, я попросил как можно скорее переслать туда мои вещи. Спустя два месяца – мы к тому времени были уже на Сицилии – ко мне вместе с моим багажом прибыл и Толстяк. Он был моим денщиком в течение нескольких лет и хотел остаться со мной.

По узкой лестнице я поднялся в свою комнату. Напротив двери стояла моя раскладушка. Под стулом лежал небольшой коричневый чемодан, травмированный путешествиями по различным зонам боевых действий, в которые были вовлечены вооруженные силы Третьего рейха. Везде, где мой «мессершмитт» мог взлететь, этот ящик был моим постоянным компаньоном. Изобретательный Рибер имел опыт в заполнении его вещами, в которых я нуждался, пока более тяжелый багаж не догонял нас. Окна во французском стиле, выходившие на балкон, были широко открыты. Поверхность бухты тонула в вечерних сумерках, в то время как здания, склоны и скалы пылали глубоким желтым цветом. Эта картина потрясающей классической красоты причиняла боль, когда я вспоминал о серьезности нашего положения.

Я опустился на кровать, чтобы немного передохнуть. Запахи кухни Рибера распространялись по дому. Это была умиротворяющая атмосфера, тишина нарушалась только дружественными и знакомыми звуками – скрипом стула, шипением воды в трубах. И вдруг возник низкий рев авиационных двигателей.

«Веллингтоны»^[17] сегодня стартовали рано! Я размышлял. Каждую ночь они появлялись сразу после наступления темноты. Подобно старым бипланам^[18], используемым русскими, они играли беспокоящую роль, их задачей было поднять тревогу и помешать нашему отдыху. Они сбрасывали бомбы равномерно по кругу над аэродромом, штабом и нашими квартирами. Мы ненавидели их, поскольку ночи были короткими, за день мы переутомлялись и очень хотели спать.

Сразу же пробудившись от глубокого сна, которым все-таки забылся, я увидел Толстяка, стоящего в изножье моей кровати.

– Еда готова, – объявил он.

Деревянные ставни гостиной были закрыты, чтобы рои насекомых не попали внутрь. Вечер не принес облегчения.

За столом собрались все офицеры штаба – Штраден, Бахманн и Бернхард, молодой лейтенант, которого мы прозвали Бесенком. Хотя он был с нами лишь два месяца, никто не мог вспомнить, почему ему дали это прозвище. Он окончил школу в семнадцать, существовавшие ранее правила были изменены, что позволило ему поступить в офицерское училище и получить квалификацию летчика-истребителя после окончания сокращенных учебных курсов офицерского состава. Вскоре он должен был отпраздновать свой двадцатый день рождения. Старики в штабе заботились о нем и готовили к боевым действиям. Но после нашего прибытия на Сицилию Бернхард был тихим и отрешенным, словно чувствовал, что воздушная война вступает в новую фазу; без сомнения, легкомысленное настроение других его не касалось. Когда он говорил, создавалось впечатление, что он родом из другого мира и прилагает усилия, чтобы быть безупречно вежливым. Я думаю, что он мало спал или совсем не сомкнул глаз в прошедшие ночи.

С нами за столом также сидел фельдфебель Цан, который летал в моем штабном звене. По профессии автомеханик, он был одаренным пилотом и всякий раз, когда летел в качестве моего ведомого, действовал надежно, смело и точно. Рослый и очень порядочный, он был родом из Северной Германии и использовал каждую возможность, чтобы участвовать в вылетах.

Пока мы сидели за столом, электричество отключилось. Толстяк, всегда готовый к такому случаю, спокойно поместил между тарелок пузатую карбидную лампу. Она испускала жесткий синий свет и необычно громкое шипение. Штраден повернулся ко мне. Я понимал, что он хочет сказать нечто иное, нежели «Эта жара изматывает меня», или «Проклятое Средиземноморье», или «Я чувствую себя абсолютно разбитым». Казалось, в этом не было никакого смысла; все мы использовали один и тот же простейший словарь военного времени, который не передавал нашего истинного «я».

Плохо освещенные лица казались плоскими сине-зелеными масками. Как утомлен и измотан был каждый из нас! Прошли два месяца после нашей поспешной эвакуации из Северной Африки. В этот момент бледные лица свидетельствовали о том, чего никто не хотел признать: мы проиграли. Все, за исключением Бернхарда, достигли Сицилии в последний час, истощенными морально и физически. И было мало надежды, что обстоятельства изменятся.

Только, образно говоря, вцепившись в него зубами я смог убедить генерал-фельдмаршала^[19] в том, что моей эскадре необходим отдых, ибо она больше не пригодная и не эффективная боевая часть, а потому должна прекратить боевые действия.

Приказ на отход поступил в самую последнюю минуту. Трагедия Туниса вступила в конечную фазу. Немецкие и итальянские части, вместе с остатками моей эскадры, сгрудились на узкой полоске земли, называемой мысом Бон, на своем пути к капитуляции. В течение той ночи, когда среди впавшего в отчаяние большинства начала распространяться анархия, мы получили телеграмму: «77-я эскадра должна немедленно прибыть на Сицилию». К счастью, когда это случилось, прежний опыт Сталинграда и плацдарма на Кубани заставил меня заранее, без уведомления командования, договориться о переброске на остров почти всего нашего наземного персонала и снаряжения.

Это было скорее поспешное бегство, чем отход. «Мессершмитты» эскадры приземлились в Трапани 8 мая^[20]; они были пробиты пулями и не обслуживались в течение нескольких дней. Внутри фюзеляжа каждого самолета на коленях стоял механик, глядевший пилоту через плечо. Он занимал такое положение, с большим трудом пролезая через узкий люк отсека радиостанции. Без парашюта и не имея возможности покинуть свою тюрьму в случае критической ситуации, ему оставалось только надеяться на милость судьбы и мастерство своего пилота.

Остатки эскадры взлетали при драматических обстоятельствах. Воздушное пространство над мысом Бон, нашим последним плацдармом, контролировали истребители союзников. Мы провели ночь на маленьком лугу, который тогда, короткой североафриканской весной, представлял собой сплошное море цветов. Наши самолеты могли взлетать только в промежутках, когда «спитфайры» и «киттихауки» сменяли друг друга. Поднявшись в воздух, мы стремились уйти, летя на бреющей высоте. Были схватки и потери, и столбы дыма от сбитых самолетов отмечали наш курс.

Как только из моря поднялись синие контуры горы Эриче, переговоры по радиотелефону обрели прежнюю живость. Теперь, когда худшее осталось позади, вероятность упасть в море, не достигнув земли, или необходимость покинуть тяжело поврежденный самолет были столь незначительными, что казались абсурдом. Все после боя пребывали в эйфории. Переполненные счастьем, мы наслаждались немногими часами или днями жизни, предоставленными нам до следующего вылета.

Приземлившись на взлетно-посадочной полосе в Трапани, я находился на наблюдательном пункте, выясняя судьбу остатков своей эскадры, когда внезапно начался налет британских бомбардировщиков. Едва облака пыли от взрывов рассеялись, поступило сообщение, что ожидается прибытие генерал-фельдмаршала. Вокруг царил полный беспорядок. Среди хаоса гонявших туда и сюда санитарных машин и горящих на краю взлетно-посадочной полосы самолетов я натолкнулся на Роттберга^[21], который во главе группы «разрушителей»^[22] собирался тогда вылететь на материк.

– Рад видеть вас, – произнес он, – и счастливого дня рождения!

– Спасибо. Если бы я только знал, что осталось от моей несчастной старой эскадры. Мы едва можем держать глаза открытыми – не спали несколько дней.

– Могу сообщить вам, что пока приземлились двадцать четыре «Ме» из вашего штабного звена и вашей 2-й группы. Теперь, после всех этих неприятностей, мы получили сообщение, что прилетает генерал-фельдмаршал. И мы должны будем увезти его как можно скорее и возможно дальше от аэродрома на случай, если появится вторая волна. Он может приземлиться в любую минуту.

– Это все, в чем мы нуждаемся… – Едва я начал говорить, от пункта управления полетами взлетела зеленая ракета – сигнал разрешения посадки. Тяжелый «Дорнье-217» неловко прокатился по взлетно-посадочной полосе, в середине летного поля у него лопнула шина одного колеса, и он остановился.

– Отлично, – прорычал Роттберг, – теперь мы можем заставить его двигаться и поиграть в настоящего героя. Бог не позволит появиться второй волне!

Мы наблюдали, как главнокомандующий на Юге появлялся из люка в брюхе самолета. Сначала показалась пара ног в брюках, украшенных широкой белой полосой. Затем из-под фюзеляжа выползла плотная фигура. Позади адъютант торопливо расстегнул «молнию» на кожаном футляре и, вынув фельдмаршальский жезл, вручил его главнокомандующему.

Лицо генерал-фельдмаршала излучало доверие и оптимизм. Он обнажил в улыбке крепкие зубы, приблизившись к Роттбергу, который после того, как были завершены формальные приветствия, рекомендовал ему по возможности быстрее покинуть аэродром. Однако вместо этого фельдмаршал повернулся ко мне, чтобы выслушать мой доклад.

– Как идут дела, каково состояние вашей эскадры?

– Отвратительно, господин генерал-фельдмаршал. Эскадра – это лишь часть того, что было раньше. У нас остались всего сорок самолетов, ни один из них не годен для вылетов.

Вмешался Роттберг:

– Разве вы не считаете нужным покинуть аэродром? Следующая волна бомбардировщиков может оказаться здесь в любой момент.

Генерал-фельдмаршал казался невозмутимым.

– Господа, почему вы такие нервные? – спросил он. По дороге к автомобилю потребовал рассказать о налете все до мельчайших подробностей.

В штабе Роттберга я попробовал впечатлить его безнадежным состоянием эскадры, добавив, что мы нуждаемся в коротком отдыхе, но потерпел неудачу.

– Мы не должны терять времени в организации обороны Сицилии. Попытайтесь дать своим людям отдохнуть здесь. Я приму меры к выделению самолетов, снаряжения и персонала, но сегодня ваша задача – защита Сицилии.

Я предпринял еще одну попытку объяснить серьезность ситуации:

– Господин генерал-фельдмаршал, эскадра больше не может считаться боеспособной единицей. Ее боевое значение почти нулевое. Пройдя через убийственные оборонительные бои в Северной Африке и Тунисе, мои пилоты абсолютно на нуле. Тяжелые потери полностью деморализовали их. Поэтому прошу дать им несколько недель отдыха.