Шахта

David J. Schow

The Shaft

Copyright © David J. Schow

© Елена Вергизаева, перевод, 2022

© Сергей Неживясов, иллюстрация, 2022

© ООО «Издательство АСТ», 2023

* * *

Время не лечит раны;

Оно лишь прижигает рубцы

Один

Чикаго – ад, и в аду сегодня дьявольски холодно.

Бонер снимает колпачок с серебристого жирного маркера. ОТРЯД СМЕРТЬ ПАНКАМ БОНЕР А#1 – выводит он на окне электрички, перекрывая другие надписи.

Бездомная, лишь отдаленно напоминающая женщину, в ужасе смотрит на него из дальнего конца вагона. Глаза похожи на черные влажные зерна, тело – моток из шарфов и дырявого тряпья, найденного на помойке. Она впопыхах собирает свои пакеты и шуршит в направлении двери, пока пишущий на окнах парень не заметил ее и не сделал что-нибудь. Ей с трудом удается повернуть ручку двери между вагонами, при этом удерживая мусорные пожитки: в электричках ничего не работает, как надо.

Бонер делает замысловатую подпись. Его отличительный знак. Новые вагоны отделаны антивандальным японским алюминием. С его поверхности без проблем смываются чернила, краска, да почти всё. Перехитрить прогресс – это всегда весело.

Он уже выкинул из головы бомжиху. Она не представляет ни материального, ни спортивного интереса.

Как алкаш, валяющийся в своей блевотине. Ни барахла, ни бабла. Бонер чувствует запах соляной кислоты и переваренной зеленой фасоли. Рвота смешивается с черной слякотью, размазанной по полу вагона. Довольно сложно не поскользнуться.

Никто не ездит на поздних электричках, если можно этого избежать.

Вагон за вагоном поезд поворачивает на перекрестке, отряхивая с себя хлопья снега. Бонеру кажется, что он слышит, как щелкает электричество. Флуоресцентные лампы позволяют ему привести себя в порядок. Он всматривается в собственное отражение сквозь «пшелнах», кодовые названия банд и паутины трещин на поверхности окна. Снимает темные очки и надувает пузырь из жвачки.

Изможденный, тощий, с огромными аквамариновыми глазами с красной окантовкой – особенность, которая всегда поражает окружающих, привыкших к тому, что у ниггеров темные глаза. На голове – короткий ежик неопределенного цвета. Сквозь него на затылке проглядывают два параллельных шрама в форме полумесяца – сувениры на память о пережитом детстве. Тонкие запястья, длинные пальцы, короткие ногти. Только на мизинцах длинные, закругленные на концах. Кадык размером с шарик для гольфа. Несмотря на слои одежды, видно, что он долговяз, а его длинные усы говорят о том, что он еще не очень старый. Между передних зубов – три небольших отверстия. Улыбка Бонера – неприятное зрелище. Но он редко улыбается в поисках добычи.

Губу, разбитую в драке, пощипывает. Он не может ухмыляться, поэтому сохраняет нейтральное и застывшее выражение на лице. И горе тому, кто не заметит, зол он или взбешен. Сегодня на нем солдатские ботинки с красными шнурками и жилет Levi’s поверх байкерской куртки с треугольником из зеленой кожи на спине. Заклепки и цепи удерживают конструкцию. Он позвякивает при ходьбе, как оцелот с колокольчиком. Держись подальше – или будет больно. На фабричной джинсе написан загадочный девиз: КИСКА-УБИЙЦА D.R.I ГРОЗА ОБДОЛБЫШЕЙ. Никто не приближается, чтобы его прочесть.

Репутация Бонера хуже плохой.

Он ухмыляется своему отражению и сразу морщится от боли. Алая капля выступает из бордового струпа на нижней губе. На руках – перчатки без пальцев, так что он трогает ее голой кожей, щурясь, словно пытаясь разглядеть кровь. Затем проводит кончиком пальца по языку.

Мир вокруг состоит из черных царапин рельсов; темной снежной жижи, воняющей жжеными покрышками; ветра, воющего с озера Мичиган и снижающего температуру до минус двадцати или ниже; ярких вспышек третьего рельса в ночи и алкаша в отключке, лежащего в трясине своей блевоты. По мнению Бонера, Чикаго – классное место.

Он достает трубку для курения гашиша и зажигает комочек в медной емкости. Делает полный вдох и наполняет легкие густым дымом. Глаза пощипывает, по мозгу разливается чувство облегчения.

Курибельные, ширябельные, вдыхабельные – Бонер настоящий знаток благодаря участию в торговле. Он продает лучшее, только лучшее и всегда лучшее, потому что у него есть связи, репутация и скрытность. Тебе хреново? Если не знаешь Бонера, ты ни черта не знаешь. Он улыбается при этой мысли, на сей раз осторожнее. Губа не закровоточила. А холод помогает притупить боль.

Электричка громыхает мимо обледенелой таблички с названием района. От нее отражается свет. Только местные знают, что на ней написано ОКВУД и количество жителей, устаревшее на десять лет. Бонеру известно об Оквуде лишь то, что в этом зеленом пригороде живут трудоголики, которые тянут лямку с девяти до пяти в небоскребах, торчащих в центре города. Здесь старые дома. Многие построены Фрэнком Ллойдом Райтом ^[1]. Бульвары и милые названия, дарующие чувство стабильности на рубеже веков. Слишком много церквей и слишком мало баров. Вообще-то, в Оквуде действует сухой закон. Это значит, что в местных магазинах не купить ничего, крепче пива. Бонеру кажется, что полки с напитками в холодильнике супермаркета напоминают смешного калеку. На карте Оквуд выглядит как мертвый прямоугольник, заполненный дорого́й недвижимостью и очерченный барами, алкогольными магазинами, ночными клубами. Его границей в буквальном смысле является разделительная полоса опоясывающих улиц. Право пить начинается и заканчивается на двойной желтой линии. Бонера это очень смешит. Как и всех местных владельцев магазинов с лицензией на продажу спиртного.

Но кто-то должен работать в местном магазине, и собирать мусор богачей, и служить подтверждением привилегированного положения, поэтому железнодорожные пути на Стейт-стрит являются еще одной разделительной линией Оквуда. На юге, с другой стороны от железной дороги, естественно, находится судомойня этого богатого дома. В каждом районе, независимо от престижа, есть квартал с дешевой арендой. И в Оквуде есть – это Гаррисон-стрит.

Бонер живет на Гаррисон-стрит. Это значит, что школа Оквуда – главный источник его дохода – находится в зоне досягаемости. Бизнес идет хорошо.

Он выпускает облако едкого дыма и решает врезать алкашу. Все равно скоро выходить. Быстрый смешок на прощание. Два шага – и он впечатывает ботинок пьянице в живот. Да. Тот издает тяжелый вздох. Уффф. Желчь пузырится из его вялого рта. В прохладном воздухе вагона от нее поднимается пар. Еще жив. «Чудеса», – думает Бонер.

Он пишет «СЪЕШЬ МЕНЯ» на лбу своей жертвы серебряным маркером и осторожно отходит, стараясь не запачкать ботинки блевотиной. На следующей остановке пора выходить. Он выбегает из вагона.

Насколько ему известно, никто, кроме него, не оставляет надписей на алкашах.

В три утра на станции «Гаррисон-стрит» ни души. Сюрприз. Стекло входной двери заменили промышленным пластиком, который пока на месте. Но одна створка приоткрыта из-за сломанного доводчика. Какой-то разозлившийся пассажир опять вырвал трубку таксофона. Бонер решает не проверять, нет ли мелочи в автомате. Зачем? У него при себе пять сотен наличкой, новенькими пятидесятидолларовыми банкнотами.

Этой ночью никто не ночует под крышей станции. Трупов тоже нет.

Бонер вдыхает остатки жизни из своей трубки и прячет ее. Тепло просачивается сквозь ткань кармана. Он хранит трубку в левом кармане джинсового жилета. В правом лежит мексиканский выкидной нож. В его белой костяной рукоятке спрятан семидюймовый вампирский клык, заточенный с двух краев. В нагрудном кармане лежит серебряный маркер и зажигалка Zippo. На поясе – несколько десятков ключей на цепочке и ремешок, к которому прикреплен бумажник на молнии с логотипом Harley Davidson. Сзади, за поясом, под слоями одежды, покоится большой армейский нож. Где-то в недрах кожаной куртки – моток колючей проволоки с ручками-кольцами на концах. Он продел душку своих зеркальных темных очков в прорезь для пуговицы. Металла на Бонере хватит, чтобы дважды свести с ума детектор в аэропорту.

Кроме пяти сотен баксов шальных денег, в байкерском бумажнике Бонера можно найти идеальную подделку удостоверения личности жителя штата Иллинойс, три адвокатские визитки (на всякий пожарный); кредитку American Express, выданную боссом, а также несколько поляроидных снимков. Вот Синдер сверху на Бонере, фокус смазан. Вот она раздвигает ноги прямо перед объективом. Вот она с бутылкой во влагалище, трахает смесь бухла с кодеином – напиток, сделавший ее такой фотогеничной…

Стоп-кадр: Бонер в одиночестве пробирается сквозь четырехфутовые сугробы к зданию на Гаррисон-стрит. Конец веселью. Он устал и хочет ссать.

Его дом – старинное четырехэтажное здание из красного кирпича, замаранное перхотью грязного снега. Толстые сталактиты мутного льда свешиваются с косяка восточной входной двери. Тень над ней скрывает гранитную табличку с названием: КЕНИЛВОРТ АРМС.

Бонер не возится с ключами. Восточная дверь обычно не заперта. Вот это безопасность. Холл здания ничем не отличается от улицы – так же грязно и холодно. Он замечает кусочки клейкой ленты с выдавленными именами на ячейках раздолбанных почтовых ящиков. Его имени там нет. Он проверяет почту.

На лестнице, ведущей вверх, пузырятся заплаты плесневелого ковролина пыльно-серого цвета. На второй и третьей ступеньке расползлось темное влажное пятно. Похоже на кровь. Ботинки Бонера оставляют вереницу следов до площадки второго этажа.

За ним по пятам через приоткрытую восточную дверь врывается ветер вперемешку с мокрым снегом, издавая стремный стон, который обычно раздается в ночные часы. Перекрытия старого здания скрипят от порывов ветра. Бонеру кажется, что он находится внутри парализованного умирающего динозавра. В квитанциях на арендную плату здание больше не называется «Кенилворт Армс». Задолго до того, как сюда заселился Бонер, дом выкупил корпоративный риелтор. Сейчас здесь всем заправляет грязный иностранец. На двери в его подвальный закуток весит табличка: «МЕНЕДЖЕР ЗДАНИЯ». Когда-нибудь владелец продаст дом или снесет его, освободив место для новой застройки. А до тех пор дух старого Кенилворт Армс будет сочиться сквозь щели. Бонеру это нравится. Он испытывает братские чувства ко всему, что выживает на задворках цивилизации.

Он слышит звук капающей воды.

Лифт в Кенилворте вызывает клаустрофобию и чувство опасности. Несколько недель назад он застрял на втором этаже, воняет лизолом и кошачьей мочой. Отсюда приходится топать пешком. Лестница, казалось, была спланирована не для этого здания. Чужеродная, слишком узкая, с острыми углами. Бонер достает до стен с обеих сторон лестничного пролета. Толстяк здесь застрял бы. Дешевая краска на стенах почернела от постоянных прикосновений.

В конце коридора второго этажа Бонер видит приоткрытую щель дверей лифта. Лампочка в сорок ватт внутри перегорела или, что вероятнее, кем-то разбита. Кроме запаха мочи, в воздухе витает густое зловоние жареной еды. Плюс аромат грязных носков, напоминающий Бонеру о тюрьме.

Еще один узкий лестничный пролет – и Бонер добирается до верхнего, третьего этажа. Технически подвальный этаж можно назвать первым, но это не отразилось на нумерации квартир.

В коридоре третьего этажа, напротив приоткрытой двери лифта, стоит столик с консервной банкой, где пылится букетик искусственных цветов. Над ним висит овальное зеркало, которое чудом никто не разбил. Деревянный пол кряхтит, будто старик с недержанием. Телевизор бормочет без умолку, рекламируя салон по продаже подержанных машин.

Одна из желтых лампочек посреди коридора не работает. Бонер проходит сквозь тьму и поворачивает направо, мимо встроенных в стену дверей холодильников. Большинство дверей заколочено, но некоторые по-прежнему открываются. Они понадобились, чтобы доставщик льда не портил линолеум новеньких кухонь своим товаром.

Теперь двери холодильников не нужны. Больше никто не укладывает линолеум на пол.

Кенилворт Армс часто перестраивали, и теперь расположение комнат сильно отличается от оригинальной планировки. Сегодня это запутанный лабиринт из так называемых студий и однокомнатных квартир, испещренный заколоченными дверьми; окнами, забитыми фанерой или заложенными кирпичами, и стенами, расположенными под немыслимыми углами в неожиданных местах. Чтобы попасть в квартиру 307, Бонеру нужно отпереть две двери. Первая сделана из тонкого мазонита и на несколько десятков лет новее, чем винтажные панельные двери на входе в здание. За ней находится бывший общий коридор большой двухкомнатной квартиры. Когда дверь открыта, она полностью перекрывает узкий проход. Бонеру приходится проявить чудеса ловкости, чтобы закрыть ее за собой. Следующая закрыта на дешевую ручку-защелку – чисто для показухи. Бонер может открыть ее с помощью расчески. За дальней дверью живет пухлая жилистая женщина, которая держит кошек и работает телефонисткой на полставки. Бонер так думает. Он никогда не удосуживался спросить. Ради чего? Для большинства жильцов этот дом – перевалочный пункт. Отсюда либо переезжают в районы побогаче, либо оказываются в мрачном забвении.

Соседке Бонера досталась половина оригинальной квартиры, с кухней. Ему же – другая половина, с ванной комнатой.

Можно сказать, что повезло. Страшно представить, что она использует в качестве ванной. А Бонер, в свою очередь, не любит готовить. Вместо кухни у него есть дополнительный шкаф. Судя по высоким угловым окнам, выходящим на перекресток Гаррисон и Кентмор, ему также досталась комната, которая раньше была гостиной.

Бонер открывает дверь в свою квартиру, прилагая усилие. Она сегодня невероятно тугая, словно дверная рама уменьшилась на дюйм со всех сторон.

В квартире настенный выключатель издает лишь щелчок. И еще щелчок. Фергус, менеджер здания, опять дурью мается и включил слишком много электроприборов. Распределительный щиток – в подвальном коридоре, рядом с прачечной. Электричество вырубает слишком часто, и чаша терпения Бонера переполнилась. Но прежде чем разобраться с этим, он должен отлить. Бонер считает, что из-за наркоты размер его мочевого пузыря уменьшился до пачки из-под сигарет.

В квартире воняет. Аммиаком, или тухлым бургером, или канализацией. Супер. Если канализационные трубы замерзли, то их придется разморозить с помощью огня. Если проблемы с водопроводом и электричеством связаны… ну, может, все здесь взлетит на воздух к завтрашнему утру. Пожар наверняка подпалит всем жильцам задницы.

Аквамариновые глаза Бонера привыкают к темноте, пока он двигается вглубь квартиры. На противоположной стене он видит белые матовые прямоугольники штор, подсвеченные люминесцентной комбинацией уличных фонарей и снега. Бонер может различить в темноте очертания кровати, шкафа, бумбокса и даже маленького электрообогревателя, подключенного к временно бесполезной розетке.

Ванная комната освещена серебром рассеянного света. Бонер знает, что окно рядом с ванной не открывается во внешний мир. Свет, который он видит, похож на след от выключенной электрической лампочки, остающийся на сетчатке глаза, но слабый и холодный. Есть в нем что-то органическое, напоминающее тускнеющих мертвых светлячков или призраков.

Мочевой пузырь Бонера умоляет об облегчении. Он отодвигает душевую занавеску и расчехляет свой прибор. Решает нассать в ванную, чтобы не промазать мимо унитаза в темноте. Он смотрит вниз и не может различить струю мочи.

Ванная наполнена тьмой, словно черной водой. Интересно, это она так воняет? Ему кажется, что в ванной свернулась огромная какашка, от нестерпимой вони которой запотевают окна. И чего она ждет? Может, чтобы ее сфотографировали? Бонер вспоминает о своих поляроидных снимках.

У него вырывается смешок. Не успевает он утихнуть, как тьма в ванной приходит в молниеносное движение. Что-то откусывает и проглатывает палец Бонера и головку его члена.

Бонер падает на спину, струя мочи пульсирует вперемешку с кровью, ноги путаются в штанинах спущенных джинсов. На него накатывает острая боль. Он пытается ухватиться за что-нибудь рукой, но его конечность схвачена овальным ртом размером с мяч для американского футбола. Клыки, острые как иголки, скользят по связкам его запястья, перемалывая тонкие кости. За руку его притягивает к ванной, цепи на жилетке звенят, а кровь стекает вниз по рукаву куртки. Он не видит крови, но чувствует ее. Кажется, будто в член загнали нож для колки льда. Больше крови. Вспоминает свежую блевотину алкаша и как от нее шел пар.

У Бонера нет времени размышлять над своими ощущениями – через пять секунд он будет мертв.

Его ботинки отлетают в стену с грохотом, которого хватит, чтобы разбудить жильцов даже в подвале. Прежде чем он успевает закричать, его лицо поглощено чем-то холодным, шершавым и мягким, покрытым слоем скользкой слизи. Его последняя мысль о желе в банке с тушенкой. И воняет оно так же. Бонера засасывает внутрь.

Борьба окончена.

Два

Окна в междугороднем автобусе сделаны из какого-то прочного пластика. Царапины на его поверхности были выпуклыми и размывали огни уличных фонарей, одевая их в радужные короны. На этом участке пути огни безымянных городков попадались довольно редко. Ночь безлунная, за окном непроглядная темень.

– Нет.

Джонатан снял свои легкие наушники. Он ненавидел выключать музыку до конца композиции. Но задремал, и теперь его уши пульсировали. Останавливать музыку по собственному желанию – значит контролировать ситуацию. Если это делают за вас, вы слушаете коммерческую радиостанцию. Чувство сожаления, которое он испытывал, нажимая на кнопку «стоп», было тривиальным, но искренним. Tangerine Dream ^[2] умолкли посреди куплета. Джонатан переворачивал батарейки плеера. Долгая дорога – запасных нет: он плохо подготовился. Если хочешь сэкономить батарейки, лучше не засыпать, когда слушаешь музыку.

Звук движущегося автобуса просачивался в уши, незаглушенный и резкий. Автобус шел по крайней правой полосе с унылой скоростью 88 километров в час. Лампочка над местом Джонатана была выключена, и никто из пассажиров не выделялся в этот поздний час. Водитель напоминал робота: профессионал, который не проронил ни сло́ва после того, как произнес стандартную речь перед отправлением автобуса – о том, чего не следует делать на борту.

Все, что было: ночь, тьма, шум автобуса и Джонатан – теперь абсолютно один.

– Нет.

Он вспомнил последнюю ночь с Амандой.

Ужин с вином всегда вырубал их по будням. Они дремали около часа, прежде чем провалиться в сон. Джонатан думал, что раздел ее. Где-то после полуночи он проснулся и начал ласкать ее. Это превратилось в своеобразный ритуал.

Он придвинулся ближе, повернулся на бок и нежно просунул указательный и средний палец ей между ног. Аманда крепко спала на спине – у Джонатана это никогда не получалось. Он мог чувствовать ее дыхание и каждый удар сердца. Он начал тереть ее, задавая ритм и используя слюну в качестве буфера. Игра с периферией ее восприятия продолжалась около получаса, пока Джонатан не почувствовал, как Аманда переходит из фазы глубокого сна в стадию дремы.

Его первой наградой стал едва слышный стон. Потом она раздвинула ноги на прохладной голубой простыне, чтобы облегчить ему доступ. В этот момент давление и темп играли решающую роль.

Ее клитор набух под его пальцами и стал твердым. Она начала помогать ему сонными ритмичными движениями. Прошло еще пятнадцать минут. Джонатан смотрел на табло электронных часов, и через нее прошла дрожь приятного полусонного оргазма.

Теперь его указательный палец был внутри нее, и он отбивал ритм большим пальцем, бам-бам-бам, чувствуя знакомую дрожь ее вагинальных мускулов. Он видел, как ее пальцы сжали простыню, напряглись, затем расслабились, а тепло разлилось внутри ее тела. Пальцы рук и ног, горячий лоб, тело требует вдоха. Когда она перевернулась, подняв одну ногу, то была такой влажной, что пальцы Джонатана с трудом почувствовали трение о стенки ее влагалища.

К тому моменту его эрекция была невыносимой.

Он приподнял ее задницу чуть выше. Она была достаточно сконцентрирована, чтобы помочь ему. Чуть-чуть. Она выгнула спину.

– Не знаю, почему я так сильно люблю, когда ты делаешь так, – сказала она ему очень давно. До того, как они стали жить вместе. Когда они укуривались каждую ночь, без перерыва. Всякий раз, когда она говорила об этом, а она говорила об этом почти каждый раз, ее признание было приправлено чувством вины. – Не знаю, почему мне это нравится. Я просто… Просссто… – И ее слова тонули в шипении.

Аманда любила, когда в нее входят сзади – спина выгнута, лицо упирается в матрас, руки свисают. Ее великолепная попа высоко задрана по направлению к любовнику. Она не могла объяснить, почему эта поза ей нравится больше остальных. Дело было в чувствах, а не в логике. А может, ее мозг просто отказывался это анализировать. Иногда Джонатану удавалось уловить отдельные детали: его руки удобно и властно лежат на ее бедрах; оптимальная пенетрация; более свободный ритм оттого, что он входит прямо в нее, а не тяжело нависает сверху. Но самое важное – Аманда относилась к этому как к запретному удовольствию. Может, мама сказала ей когда-то, что хорошие девочки таким не занимаются. Или, хуже того, Аманда сама себя в этом убедила.

Джонатан так и не смог понять, за что Аманда просит прощения. Она нашла позу, которая делала ее безумно счастливой. Тысячам других людей это не удается.

Он вспомнил, как проскользнул в нее, первые несколько дюймов не потребовали никаких усилий. И последнее, что он ожидал услышать, это ее голос. Голос Аманды в полумраке, ясный и несонный, и он говорил ему «нет».

Аманде нравилось просыпаться в состоянии сексуального возбуждения. Он никогда не пользовался ее уязвимостью во сне. Ни за что. Если она так думала, то могла бы остановить его гораздо раньше. Она сама много раз набрасывалась на спящего Джонатана. Предрассветные часы были их излюбленным временем для занятия любовью. Это позволяло им поспать пару часов до самого акта, а сон после был по-особенному приятен и крепок.

– Нет.

В последнее время их постельная жизнь стала нерегулярной, шаблонной, иногда похожей на скучную обязанность. Внешнее отражение внутренних проблем, которые, Джонатан надеялся, никогда не найдут дорогу в кровать размера кингсайз, которую они с Амандой делили на протяжении двух моногамных лет.

Каким же дураком он был.

И вот он сидел в междугороднем автобусе, едущем на север, посреди ночи, с поистине олимпийским стояком, упирающимся в ширинку его джинсов. Еще и батарейки сели. Он был благодарен тьме, скрывшей его неловкое положение. Но он не был благодарен ночи, которая заставляла его бесконечно думать о последнем разе, когда он спал с Амандой… и не смог заняться любовью.

Это произошло именно в ту ночь, когда Джонатан надеялся наладить отношения.

Тем вечером их ждал вовсе не «адский ужин» – такое название они придумали для совместного времяпрепровождения в ресторане: ужина, полного натянутого молчания и вежливого пустого диалога. Нет. Тем вечером все шло как по маслу. Ни ссор, ни обвинений. Аманда даже рассмеялась раз или два. И он с болью подумал, что виноват в том, что смех пропал из ее глаз.

Дома он набрал для нее горячую ванну с маслом и ароматной пеной. Она погрузилась в нее по кончик носа и полчаса отмокала. Потом вынырнула и поцеловала его ртом, полным белого каберне. Когда она вылезла из ванны и пошла под душ, он присоединился к ней. Они натерли друг друга мочалкой, как делали много раз, и она вышла первой, чтобы поменять компакт-диск в гостиной. Он вышел из облака пара, закутанный в полотенце. Она надела свой любимый голубой халат из шелка. Ее влажные непослушные волосы были распущены. Подол халата касался пола, и рельеф ее тела, подчеркнутый тонкой облегающей тканью, не оставил бы равнодушным ни одного мужчину.

Они оба устали. Это разрядило обстановку. Она сказала ему лечь на живот, на прохладные голубые простыни, села на него верхом и сделала массаж спины сильными умелыми пальцами. Ее жесткие лобковые волосы игриво касались его задницы. Потом они поменялись местами. У нее был синдром Марфана, что выражалось в необычной подвижности суставов. Это ее постоянно беспокоило. Суставы при движении издавали щелкающий звук. Ее руки и плечи болели почти постоянно, и Джонатан боялся, что у нее начинается артрит. Через десять лет суставы будут опухшими.

Массаж был для нее способом показать, что он ей небезразличен, сказать: «Я все еще люблю тебя, несмотря на наши проблемы». А для него – способом узнать, как вести себя с каждой частью ее тела, как сильно можно давить, чтобы не причинить боль.

Потом они заснули в объятиях друг друга, и постороннего взгляда на них было достаточно, чтобы понять, что они влюблены.

До тех пор, пока Джонатан не был наполовину в ней и не проскальзывал дальше в объятия ее пахнущего мускусом влагалища. До тех пор, пока она не сказала ему «нет».

– Нет, Джон, не надо. Мне больно.

Он остановился, сдерживая себя. Ему потребовалось бороться с собой, чтобы не превратиться в варвара-насильника – так сильно он ее хотел в тот момент. Он нежно раздвинул ее вульву большими пальцами и попытался еще раз. Без усилий. Она была влажной как трава после грозы.

– Нет.

Она резко опустилась вниз и отвернулась. Он физически ощутил ее отказ. Она не подумала о том, что ему больно, когда член загнут под таким углом. В тот момент не хотела причинить ему боль, но через минуту все изменилось.

Джонатан выдернул из нее член и почувствовал мокрую каплю на щеке. Его подлый член катапультировал каплю ее смазки прямо ему в лицо. Это было чертовски символично.

Аманда не хотела его. Точка.

И Джонатан вдруг понял, как смехотворно выглядит. Клоун на коленях, со стояком, похожим на ракетный снаряд. Только цели, в которую он должен попасть, нет.

Никчемный тогда, никчемный сейчас.

Откидывающееся кресло в автобусе было скользким и замаранным, как дверной косяк, за который хватался миллион грязных рук. В воздухе витал резкий запах дезинфицирующего средства. Он напомнил Джонатану о мужском туалете в мексиканском баре. Мерзотное место. В другой жизни он провел там неприятные полчаса, ухая в фарфоровый «мегафон». После того приключения он не брал в рот ни капли крепкого алкоголя. Нет уж, спасибо. Теперь пил только вино или пиво с лаймом, во время ужина. Сколько помнил ее, Аманда курила дурь, чтобы расслабиться. Джонатан опытным путем выяснил, что если он накуривался до головокружения, то сначала был гиперактивен, а потом чувствовал себя выжатым как лимон и следующие полтора дня болело горло. Ему абсолютно не нравились комбинации – гашиш, бонг, таблетки. Аманда была искателем, ей нравилось пробовать. Но она употребляла нерегулярно, в основном на вечеринках. Для Джонатана же сама мысль о вдыхании порошка через нос, чтобы почувствовать себя клево, казалась отвратительной. Его любимыми наркотиками были кофеин и белая смерть – рафинированный сахар. Он был кофеманом.

Аманда курила дурь, чтобы разрушить барьеры на пути к сексуальному наслаждению, которые она сама и создала. Она почти никогда не достигала оргазма с легкостью. Для этого требовались время и усилия обоих партнеров. Большинству ее бывших было плевать. Поэтому Аманда была уверена в своей фригидности и считала, что это полностью ее вина. Ей доставляла особое удовлетворение возможность обвинять и себя, и партнеров, и весь большой злой мир вокруг.

Джонатан злился на себя за то, что часто говорил, что ей нравится быть жертвой. Проявлял чудеса понимания – ничего не скажешь.

Трещина в их отношениях стала заметной, когда Аманда начала выкуривать косяк перед сексом. Вода точила мраморное надгробие, и наконец эпитафия стала нечитабельной.

В его мозгу мелькала галерея образов из прошлого. В основном, дурашливых. То, как она хватала его за задницу в супермаркете или просто говорила, какая у него симпатичная пятая точка. Та зимняя поездка на машине в Бирмингем, во время которой они на полном серьезе обсуждали рейтинг фильмов, а он просунул руку под ее рубашку цвета хаки и заставил ее соски обратить на себя внимание. Или то, как Аманда с гремлинской ухмылкой отсосала ему в четыре утра на ночном рейсе в Лос-Анджелес. То, как они хихикали и обжимались в примерочных кабинках в торговом центре. И их пошлые телефонные разговоры на работе. Торговля компьютерными серверами никогда не казалась Джонатану романтичной. Однажды вечером он вернулся домой в скверном настроении – его увольняли через два дня – и обнаружил в своей кровати Аманду, в сногсшибательной ночной сорочке из черного кружева. Она улыбнулась и сказала:

– Джонатан, сделай мне одолжение…

Вскоре они начали играть в семью.

Он очнулся. Автобус. Ночь. Он совсем раскис.

Конечно, дело было не только в сексе. Он так долго размышлял об этой стороне их совместной жизни, потому что их секс был чертовски хорош, а он так давно не занимался с ней любовью. И вообще ни с кем не занимался. По мере выгорания отношений они несколько раз придавались ничем не примечательным любовным утехам. Это продолжалось почти год, уныло и без всякого удовлетворения. Через какое-то время они перестали заниматься любовью и переключились на секс. Проблемы заняли место заботы друг о друге.

Теперь улыбки симпатичной официантки было достаточно, чтобы он выскочил из штанов.

Дело не в сексе. И ни в чем. Дело в… все это чертовски сложно и запутано. Любые попытки найти причину или виноватого опошлят все, что было между ними. И вот сейчас мысли об этом стали причиной невыносимой головной боли, словно в черепной коробке Джонатана один шлакоблок падал на другой. Боль поглотила левую сторону его головы, из глаза покатилась слеза, в носу засвербело. На лбу выступили капли пота. Боль была настолько сильной, что отвлечься от нее не получалось. Пора принять экседрин.

Он развернул свой рюкзак, который лежал на соседнем кресле, расстегнул большой карман и достал наполовину пустую бутылку газированной воды. У него осталось яблоко и несколько шоколадных печенин с кремовой начинкой, погребенных под коробками с кассетами и прочим барахлом: фотоаппарат Nikon, заправленный цветной пленкой; туалетные принадлежности, записная книжка, темные очки-авиаторы в очечнике. Он открутил крышку на бутылке, и та издала шипящий звук. Проглотил три белые таблетки не запивая. Четвертая застряла в горле. Он поднес бутылку к губам и почувствовал, как растворяется таблетка. Он закрыл глаза и постарался расслабиться.

Не-а.

Все извратилось. Все стало таким сложным. У их истории было столько начал и завершений, что ее невозможно уложить в логичное, связное, линейное повествование.