От автора
НИИ кардиологии и кардиососудистой хирургии имени академика Ланга – учреждение вымышленное. Нет смысла искать его в справочниках или на карте Москвы. Если взять какое-то реально существующее медицинское учреждение и написать о нем книгу, то всем другим медицинским учреждениям, обойденным вниманием, сразу же станет обидно. Вот и приходится выдумывать названия учреждений и имена героев. Все прочее уже не вымысел, а реальность, суровая правда наших будней. Возможно, иногда она покажется вам, дорогие читатели, слишком суровой, но не надо винить в том автора, ведь автор, как уже и было сказано, выдумал только названия и имена.
Только самые умные и самые глупые не могут измениться.
Конфуций
Кто-то кого-то режет, кто-то кого-то душит.
Всюду одна нажива, жульничество и ложь.
Ах, не смотрели б очи! ах, не слыхали б уши!
Лермонтов! ты ль не прав был: «Чем этот мир хорош?»
Мысль, даже мысль продажна. Даже любовь корыстна.
Нет воплотимой грезы. Все мишура, все прах.
В жизни не вижу счастья, в жизни не вижу смысла.
Я ощущаю ужас. Я постигаю страх.
Игорь Северянин, «Поэза отчаянья»
Отделение интервенционной аритмологии
Пятиминутка началась бурно. Заведующая вошла, нет – ворвалась, в ординаторскую, села на единственный оставшийся незанятым стул за столом у окна и сразу же вцепилась в полного брюнета, сидевшего на диване рядом с Моршанцевым.
– Михаил Яковлевич, почему вы позволяете себе давать обещания больным за моей спиной?! Причем – заведомо невыполнимые обещания?! Вы такой умный?! Или – наоборот?!
«Однако!» – подумал Моршанцев, отводя взгляд от наливающегося красным лица Михаила Яковлевича. Настроение, бывшее до того приподнято-торжественным (как-никак первый рабочий день, да еще где – в самом НИИ кардиологии и кардиососудистой хирургии!), немного потускнело.
– Я никому, Ирина Николаевна… – забормотал Михаил Яковлевич. – Какие обещания?
– Что вы вчера во время обхода наговорили Красикову?! Вспомнили?!
– Но это же были предположения, – на лбу Михаила Яковлевича выступила испарина. – Я просто поделился мнением…
– Делиться мнением вы можете дома или в гостях! – оборвала Лазуткина. – А здесь вы – врач! Должностное лицо! И каждое ваше слово воспринимается больными и их родственниками как истина в последней инстанции!
Моршанцев невольно залюбовался заведующей. Хороша, хоть и явная стерва. Ему нравились такие женщины – изящные, большеглазые, с классическими точеными чертами и бархатной персиковой кожей. Ну а если еще глаза сверкают, пусть даже и гнев тому причиной, а на загорелых высоких скулах проступает румянец… В какой-то момент Моршанцев поймал себя на том, что слишком уж бесцеремонно пялится на заведующую, и стал смотреть в окно на облака, проплывавшие по низкому пасмурному небу.
– Идите, я вас больше не задерживаю! – прозвучало в завершение разноса.
– Совсем идти? – Михаил Яковлевич встал и растерянно огляделся по сторонам, словно ища поддержки у собравшихся.
Собравшиеся старательно отводили глаза в сторону.
– К Красикову идти, – заведующая отделением понизила голос до обычного. – Идти и исправлять свою ошибку. Заодно и с женой поговорите, чтобы не стояла цербером у моего кабинета. И если что-то подобное повторится…
– Не повторится, Ирина Николаевна, – заверил Михаил Яковлевич и вышел из ординаторской, неслышно закрыв за собой дверь.
– Что по дежурству? – заведующая посмотрела на женщину в высоком накрахмаленном колпаке, больше подходящем повару, нежели медику.
– В отделении сорок шесть человек, двое выписаны, один переведен в реанимацию, один поступил…
Доцент Мокроусов, узнав о том, где собирается работать Моршанцев, многозначительно хмыкнул и посоветовал семь раз все взвесить и только потом действовать. Моршанцев, во всем любивший ясность, пристал с вопросами и узнал, что ему предстоит работать у самой молодой из заведующих отделениями, которая, несмотря на совсем юный для этой должности тридцатилетний возраст, профессионализмом и умением держать подчиненных в ежовых рукавицах может заткнуть за пояс любого из коллег. «Лазуткина фурия, Дима, настоящая фурия!»
Мокроусов любил преувеличить и приукрасить, поэтому Моршанцев не придал большого значения его словам. Мягкосердечные и слабохарактерные люди начальниками обычно не становятся, а про любого из заведующих отделением можно нарассказывать страшилок. Невозможно руководить людьми, время от времени не прищемляя кому-то хвост, а стоит только раз сделать это, как пойдут разговоры о суровости, необоснованных придирках и т. п. А что молодая – так это к лучшему, значит, скорее возьмет на работу молодого доктора, только что окончившего ординатуру, чем какого-нибудь заслуженного обладателя множества званий и регалий. И ежу понятно, что любой начальник подбирает подчиненных с таким расчетом, чтобы сиять самому на их фоне.
Собеседование получилось коротким. Сначала Моршанцев рассказал о себе. Затем Лазуткина поинтересовалась, знает ли он, что Институт кардиологии и кардиососудистой хирургии – учреждение федерального подчинения и потому здешние врачи получают меньше «городских», работающих в учреждениях, подведомственных Департаменту здравоохранения города Москвы. Моршанцев ответил, что он в курсе, но гонится не за деньгами, а за опытом. Лазуткина шевельнула уголками своих тонковатых, но красиво изогнутых губ, что, вероятно, должно было обозначать улыбку, и уточнила, понимает ли Дмитрий Константинович, как именно нарабатывается опыт. Моршанцев сказал, что он готов поселиться в отделении и пахать до бесконечности, лишь бы была такая возможность.
Заведующая отделением пообещала, что возможность непременно будет, и отправила Моршанцева к заместителю директора по лечебной работе Субботиной. Считалось, что заведующие отделениями ведут первичный отбор, отсеивая непригодных кандидатов в доктора, а Субботина делает окончательный выбор. На самом же деле Субботина после недолгой беседы с кандидатом утверждала решение заведующего отделением. Это было мудро вдвойне – как в смысле психологической атмосферы в коллективе, так и в смысле ответственности заведующих за все происходящее в их отделениях. «Бачылы очи що купувалы, тепер иште хоч повылазьте!» – старательно копируя украинский говор (сама она была москвичкой в невесть каком поколении), отвечала Субботина тем, кто приходил к ней с жалобами на подчиненных.
Субботина первым делом поинтересовалась, в каких отношениях двадцатишестилетний Моршанцев находится с воинской службой. Услышав, что по причине язвенной болезни двенадцатиперстной кишки (последствие скверной студенческой привычки питаться на ходу и всухомятку) Моршанцев признан ограниченно годным к воинской службе и призыву не подлежит, кивнула и наложила на заявление косую размашистую резолюцию. Подпись чуть было не съехала на стол, но Субботина вовремя остановилась. «Женщина с характером, эмоциональная, не слишком сдержанная», – диагностировал Моршанцев, предпочитавший на досуге психологическое чтиво развлекательному…
– Хорошего всем дня! – заведующая отделением встала и встретилась взглядом с пристально и немного недоуменно смотревшим на нее Моршанцевым. – Одну минуту! Познакомьтесь с нашим новым врачом, Дмитрием Константиновичем Моршанцевым. Дмитрий Константинович закончил ординатуру по сердечно-сосудистой хирургии в институте Вишневского…
– А что там не остался? – спросила бледная носатая женщина с капризно выпяченной нижней губой.
– Вас забыл спросить, Маргарита Семеновна! – ответила вперед Моршанцева заведующая отделением. – Прошу всех помочь Дмитрию Константиновичу поскорее освоиться. Дмитрий Константинович, сегодняшний день вы проведете с нашей старшей сестрой Аллой Анатольевной. Она познакомит вас с отделением и с институтом, а завтра уже вами займусь я…
– А какие палаты я буду вести, Ирина Николаевна? – спросил Моршанцев.
– Вы неправильно ставите вопрос! – нахмурилась заведующая. – Сначала я должна убедиться в том, что вам можно доверить больных, пусть даже и под присмотром, а потом уже вы получите палаты. Если получите. У нас – отделение интервенционной аритмологии, а не терапия в скоропомощной больнице, где к больным пускают кого попало!
Можно было возразить, что терапия в скоропомощной больнице – это не какой-нибудь санаторий, а хорошая, настоящая кузница кадров. Чего только не увидишь в таких отделениях, каких только диагностических поисков не проведешь. Моршанцев пошел учиться на врача по призванию, а не из каких-то иных соображений (хотя надо признать, что фактор престижности профессии тоже им учитывался), на старших курсах дневал и ночевал в стационарах, стремясь все увидеть и всему научиться, и элитарного презрения к обычным больницам разделить не мог. Но возражать, тем не менее, не стал – велик был риск превратить первый рабочий день в последний.
Алла Анатольевна, улыбчивая энергичная толстушка позднего бальзаковского возраста, первым делом отвела Моршанцева к сестре-хозяйке – приодеть. Затем усадила в своем маленьком кабинете, вручила чистый блокнотик из самых дешевых и начала вводить в курс дела, попутно занимаясь своей повседневной деятельностью.
По идее, работа всех медицинских учреждений организована по единому стандарту, но это только по идее, на первый взгляд. В каждом стационаре, в каждой поликлинике существуют свои, особые правила и порядки, начиная с того, как приглашаются к больным консультанты, и заканчивая нюансами распределения обязанностей во время дежурств.
Моршанцев слушал, исправно мотал сведения на несуществующий ус, то и дело черкал в блокнотике. Когда Алла Анатольевна выходила по делам, он читал различные инструкции и приказы, папки с которыми стояли рядом в шкафу, – даже вставать не надо, только руку протяни.
В половине второго Моршанцева отпустили пообедать.
– Отдохните, Дмитрий Константинович, подкрепитесь, а потом я расскажу вам самое главное, – сказала Алла Анатольевна.
«Самое главное» заинтриговало, поэтому Моршанцев пообедал быстро, за десять минут. На дорогу до столовой и обратно плюс стояние в длинной, но быстро движущейся очереди ушло вдвое больше времени. Вернувшись в отделение, он застал старшую медсестру за чашкой растворимого кофе и хотел было деликатно подождать в коридоре, но Алла Анатольевна махнула рукой, приглашая заходить. От предложенного кофе Моршанцев отказался. Не из стеснительности, а потому что не признавал никакого кофе, кроме молотого, крепчайшего, приготовляемого из расчета две полных «с горкой» ложки на чашку. Если кофе для язвенника яд, так пусть этот яд будет полноценным, а не какой-нибудь сублимированной бурдой. «Моршанцев – ты перфекционист!» – осуждающе говорила бывшая подруга Жанна. Моршанцев в ответ улыбался, разводил руками и говорил, что он таков, какой есть, и меняться уже поздно. Когда-то поначалу Жаннина критика умиляла, «критикует – значит, я ей небезразличен», думал Моршанцев, но со временем постоянные нападки начали утомлять и послужили одной из причин для расставания. Другой причиной стала избыточная любвеобильность подруги. Моршанцев не был ханжой, но и не считал возможным делить любимую женщину с кем-то еще. Под «кем-то еще» с учетом Жанниного романтического энтузиазма вполне можно было подразумевать не одного человека, а целую группу товарищей.
– Институт у нас особенный, – начала Алла Анатольевна. – Другого такого нет не только в России, но и в Европе…
«Рекламная пауза, – подумал Моршанцев. – Все верно – новичок должен проникнуться величием и осознать сопричастность».
– …И люди у нас работают особенные, – заметив мелькнувшую на лице собеседника улыбку, Алла Анатольевна улыбнулась в ответ. – Да-да, особенные. Лучшие специалисты. В ЦКБ[1] наших врачей встречают с распростертыми объятиями, только не больно они туда рвутся…
Моршанцев приготовился скучать, но вступительное слово оказалось коротким – Алла Анатольевна уже перешла к делу:
– То, что я вам скажу, Дмитрий Константинович, очень важно. Важно для вас, чтобы вы смогли правильно влиться в наш коллектив и занять в нем подобающее место. Вы же собираетесь долго у нас работать, не так ли?
Моршанцев кивнул.
– Тогда прошу запомнить следующее. – Алла Анатольевна сделала коротенькую паузу, словно подчеркивая, оттеняя важность того, что будет сказано. – У нас не принято лезть в чужие дела. Активность следует проявлять только по делу, то есть – по отношению к своим больным и только с ведома и одобрения завотделением. Вы же слышали, как сегодня досталось Микешину от Ирины Николаевны?
Нетрудно было догадаться, что речь идет о Михаиле Яковлевиче.
– А что именно он сделал? – спросил Моршанцев, оставив риторический вопрос без ответа.
– Он неверно сориентировал больного в отношении сроков. Получилось так, что заведующая говорит одно, а лечащий врач – другое. Вы понимаете, чем чревата подобная ситуация?
– Понимаю. Недовольством, скандалами, жалобами.
– Вот-вот. Вы не обижайтесь, Дмитрий Константинович, что я вам все это проговариваю, ведь вы хоть и новичок у нас, но доктор, а я хоть и старшая, но медсестра…
– Что вы, Алла Анатольевна! – поспешил ответить Моршанцев. – Какие обиды, о чем вы? Наоборот, я вам очень признателен за то, что вы…
– Это моя обязанность, – мягко улыбнулась старшая медсестра. – Ирина Николаевна поручила – я выполняю.
Последняя фраза прозвучала строго и многозначительно, мол, не по своей инициативе я вас, доктор, поучаю, а потому как велено. Моршанцев понял намек и немного удивился тому, почему заведующая отделением не сказала ему этого сама. Да и зачем проговаривать ему, врачу пусть и молодому, но закончившему ординатуру, набравшемуся кое-какого опыта, очевидные вещи, известные каждому третьекурснику?
– Всегда помните, что за каждым больным стоит чей-то интерес, – продолжила Анна Анатольевна. – У нас не принято перебегать дорогу коллегам, не принято, как это говорят, «тянуть на себя одеяло», не принято выносить сор из избы. Все, происходящее в стенах института, должно здесь и остаться. Репутация института – это наша с вами репутация, и пятнать ее нельзя. Вы это и сами понимаете, это все понимают, только иногда делают наоборот. А таких проступков у нас не прощают. Все что угодно простят, поправят, если можно поправить, прикроют, если поправить уже нельзя, но вот с невменяемыми, будь они хоть семи пядей во лбу и самые золотые руки Москвы, у нас принято расставаться сразу и бесповоротно. Да еще если кто-то будет справки наводить – расскажут все как есть, покрывать не станут, поэтому трудоустроиться будет проблематично. Я вас еще не очень запугала?
– Не очень, тем более что к невменяемым я не отношусь.
– Вот и славно.
Алла Анатольевна допила остывший кофе и удивленно посмотрела на сидевшего напротив Моршанцева.
– У вас есть какие-то вопросы, Дмитрий Константинович?
– Нет.
– Тогда идите домой, хватит с вас на сегодня.
– Но ведь рабочее время еще не закончилось, – Моршанцев сверил наручные часы с висевшими над дверью.
– У нас работают не от звонка до звонка, а столько, сколько требуется. Сегодня у вас первый день, обилие впечатлений, вот и ступайте домой их переваривать…
Поездка на автобусе до метро добавила впечатлений, только на этот раз несколько отвлеченных.
– Она мне говорит: «У вас в Екатеринбурге недавно открыли филиал нашего института. Почему бы вашему мужу не обратиться туда?» Ага! Обратись! Туда без денег и соваться нечего! – громко, на весь салон, возмущалась «астая» дама, сидевшая впереди Моршанцева.
Слово «астая» Моршанцев придумал еще в школе для обозначения женщин, обладающих избытком форм. Грудастая, задастая, щекастая – все это вмещалось в одно емкое слово. Самому Моршанцеву нравились изящные, субтильные женщины и непременно – с большими доверчивыми глазами. Избыток форм, на его взгляд, отдавал вульгарностью, а за маленькими глазками крылись коварство и расчетливость.
– Без денег сейчас вообще ничего сделать нельзя, – поджала губы собеседница, горбоносым профилем походившая на хищную птицу, – везде давать приходится.
– Так давать-то я готова! – колыхалась «астая». – Вопрос – сколько! У нас мне назвали какие-то бешеные цены! За госпитализацию без очереди – тридцать тысяч, за операцию – семьдесят…
– Семьдесят? – недоверчиво ахнула горбоносая.
– Это только хирургам! – уточнила «астая». – Анестезиолог и послеоперационное пребывание в реанимации оплачивается отдельно. Я прикинула – на круг вышло не меньше ста пятидесяти. Сестрам, то да се… Вот мы и решили попробовать лечь в Москве, мы же российские граждане с полисами! Я ей так все и объяснила.
– А она?
– А она улыбнулась с такой вот ехидцей и говорит: «Все же я вам советую лечиться по месту постоянного проживания. У нас очереди еще длиннее и все вопросы решать гораздо сложнее. Не теряйте время попусту». Вы понимаете?! Нет, вы понимаете?! Прямо так вот, в лоб, дала понять – валите обратно, у нас еще дороже! А откуда у нас такие деньги? Мы всю жизнь работали, но, кроме болячек, ничего не заработали. Раньше все по-другому было…
Часть пассажиров мгновенно заглотнула брошенную наживку и принялась восхвалять благословенные былые времена, когда на шестой части суши текли меж кисельных берегов молочные реки. Сразу же нашлись оппоненты, вспомнившие ГУЛАГ, репрессии и железный занавес. Моршанцев поспешил вытащить из кармана наушники, подсоединить их к телефону и врубить музыку на полную громкость.
Well I hope that I don’t fall in love with you
‘cause falling in love just makes me blue,
Well the music plays and you display
Your heart for me to see,
I had a beer and now I hear you
Calling out for me
And I hope that I don’t fall in love with you…[2]
Tom Waits, «I Hope That I Don’t Fall In Love With You»
Ехать в компании с Томом Уэйтсом было приятно. Моршанцев прикрыл глаза, чтобы не видеть разгоряченных спором лиц своих попутчиков, но быстро спохватился, что может проехать свою остановку, и стал смотреть в окно. Когда он (уже без «таблеток» в ушах) выходил из автобуса, в салоне царил мир – все дружно ругали Горбачева. Почему-то почти всегда споры противников и сторонников советского строя именно этим и заканчиваются, хотя, по логике вещей, противникам положено его любить за то, что он расшатал и развалил Советский Союз, а сторонникам, соответственно, ненавидеть. Однако же вот, парадоксально, но факт – ненавидят и те, и эти. Скорее всего потому, что люди вообще не любят перемен и переносят эту нелюбовь на тех, кто их в перемены втягивает.
Заместитель директора института по лечебной работе Субботина Валерия Кирилловна
У медали под названием «жизнь», вручаемой нам непонятно за какие заслуги, две стороны. И как ни крути, как ни верти, как ни бейся – их все равно будет две. Если плохо – то не очень, если хорошо – то не совсем. Инь и Ян, гармония мироздания.
С одной стороны, Валерия Кирилловна имела все основания для того, чтобы гордиться собой и считать, что жизнь удалась. Заместитель директора НИИ кардиологии и кардиососудистой хирургии по лечебной работе – это фигура крупного масштаба, поважнее иного главного врача. Да что там главного врача! Статус директора института неофициально приравнивается к статусу заместителя министра, так что Валерия Кирилловна не без оснований ставила себя на одну ступеньку с министерскими директорами департаментов. Шутка ли – такой институт! Институтище! Два десятка корпусов! Шесть филиалов, седьмой строится! Три с половиной тысячи сотрудников, среди которых двести одиннадцать докторов наук и двадцать восемь академиков! Махина! Государство в государстве!
А с другой стороны – не все так здорово. Статус статусом, а доходы не бог весть какие, потому что конвертики с ежемесячной данью проходят мимо Валерии Кирилловны, попадая из рук заведующих отделениями прямиком в директорский карман. Да и вообще всегда все хорошее достается директору, а заместителям только хлопоты да проблемы. Как в той сказке про мужика и медведя – одному вершки, а другому корешки. Если ожидается, что на министерской коллегии институт станут ругать, то на коллегию едет Валерия Кирилловна, если же хвалить – то едет Сам, Всеволод Ревмирович Каплуненко. Он никогда не упустит шанса искупаться в лучах похвал и славы. А если вникнуть и разобраться, то на ком держится вся лечебная работа, а? Правильно – на Валерии Кирилловне. Она как ломовая лошадь – сколько на нее ни навали, все потянет-вытянет, любую ношу.
Валерия Кирилловна и в мыслях не держала подсиживать директора института, чтобы самой сесть в его кресло. Понимала разницу в масштабах, да и вообще такие пакости были не в ее характере. Но вот стать директором филиала она бы не отказалась. Где-нибудь в Екатеринбурге, в Калининграде или в родном Саратове (далекие Хабаровск с Красноярском не рассматривались). Лучше быть первой девушкой на деревне, чем вечным вторым, а если разобраться, то и не вторым – пятым, наверное, в городе. Директор филиала – центровая фигура, царь и бог местного значения. К директорам ведь не только конвертики с деньгами ежемесячно стекаются. Есть у них и другие финансовые потоки, из которых при известной осмотрительности и умении вести дела можно черпать постоянно.
Так нет же – стоило Валерии Кирилловне незадолго до сдачи калининградского филиала «провентилировать» в министерстве вопрос о возможности своего директорства («why not?», как говорят англичане и американцы, при наличии-то докторской степени и огромного административного опыта), как на следующий же день Всеволод Ревмирович высказал ей свое недоумение. Как же так, Валерия Кирилловна, на кого же вы нас, горемычных, покинете, мы же вас так любим, так ценим… и пошел попрекать всеми своими «благодеяниями». А взгляд при этом был такой, словно сейчас набросится и придушит. Или, как вариант, горло перегрызет. Умеет Всеволод Ревмирович посмотреть так, что сердце замирает и все сфинктеры расслабиться норовят, умеет. В общем, дал понять – сиди, мол, и не рыпайся, цени то, что имеешь. В Калининград директором Женька Козырев поехал, наш молодой сорокалетний гений, никудышный кардиохирург, но превосходный демагог и отменный интриган. Небось Всеволод Ревмирович решил сплавить его подальше, а то не ровен час потеснит. Ничего, этот фрукт Козырев и оттуда, из Калининграда, потеснит, с него станется. А Валерия Кирилловна сиди здесь в заместителях и на директорство больше не рассчитывай.
Стыдно сказать – надумала на старости лет сына с невесткой отселить (куда это годится, когда в одном доме две хозяйки?), так смогла купить квартиру только у черта на рогах, чуть ли не в Мытищах. Хорошая, правда, квартира, большая, планировка удобная, дом кирпичный, а не просто облицованный плиткой под кирпич, но – на самом краю света. Невестка, скотина ядовитая, сразу же окрестила новое место жительства «Зажопинскими выселками». Ишь ты, выселки. Купила бы на свои деньги напротив Кремля, если такая умная! А Всеволод Ревмирович не только в Москве, но и в Испании, и на Кипре недвижимость имеет. В Испании у него вообще, говорят, мраморный дворец в Марбелье, прямо на берегу Средиземного моря. И это у него, у Самого, а у дочери – своя недвижимость, купленная на свои доходы. А доходы там тоже не малые – как-никак заместитель папы по науке. Хваткая баба, своего нигде и никогда не упустит. Все диссертации – через нее, все клинические испытания препаратов – тоже только через нее, гранты с заказами – ну это вообще святое. Наш пострел везде поспел, то есть не пострел, конечно, а пигалица. Без слез на Инну Всеволодовну не взглянешь – маленькая, сутулая, шея кривоватая, левый глаз косит, а любовников меняет как перчатки. Наверное, темпераментом берет, темперамент у нее о-го-го какой, может на родного отца наорать прилюдно, а уж с подчиненными только на повышенных тонах и общается! Ну а чуть что не по ней, так хоть святых выноси и уши затыкай – такую бурю устроит. И был бы повод, а то так, по любому пустяку…
Валерия Кирилловна обреченно вздохнула, посмотрела на часы и придвинула к себе пухлую картонную папку. Развязала тесемки, разложила по столу документы, раскрыла свой карманный ежедневник, чтобы отмечать нужное по ходу дела, и еще раз наскоро «проработала» тему, которую через двадцать минут ей предстояло обсуждать с подчиненными.
Тема была неприятной и могла обернуться громким скандалом, пятном на кристально чистой репутации института. Если уж говорить начистоту, то кристально чистой эта репутация не была никогда, но Валерия Кирилловна всегда употребляла два этих слова, говоря о репутации родного (и искренне любимого!) института. Очернить можно все и всех, что угодно и кого угодно, тем более в наше время, когда все вокруг такие сознательные и юридически подкованные. Жить, конечно, стало лучше, никто не спорит, веселее стало жить, да и возможностей несравнимо больше, но раньше, четверть века назад, когда Валерия Кирилловна только начинала работать, население относилось к врачам совершенно иначе. Врачей уважали, ценили, сочувствовали их низким заработкам и часто «благодарили» не только словом, но и чем-то более весомым. Валерия Кирилловна, будучи ординатором со своими палатами в терапевтическом отделении пятнадцатой городской больницы, при зарплате в сто пять рублей (это еще без вычета налогов) могла позволить себе одеваться у спекулянтов, втридорога переплачивая за вещи, которые по государственным ценам купить было невозможно, и покупать мясо, овощи и фрукты на рынке, отборного качества и без очередей. Пациенты благодарили за внимание и хорошее отношение, благодарили как положено, не рассказывая об этом на каждом углу. Так тогда было принято, не то что сейчас, когда в обед дадут врачу сто долларов, а вечером об этом в своем блоге напишут, да еще и так изобразят, будто с них вымогали. Сейчас тяжело «окучивать грядки», осторожность нужна великая, чтобы не пострадать почем зря. Ей самой хорошо, она имеет дело только с надежными людьми – хорошо знакомыми или обратившимися по рекомендации от кого-то из близких людей, а каково заведующим отделениями? Там же косяком народ идет, надо уметь быстро и точно сообразить, с кем можно иметь дело, а с кем нельзя. А то ведь, смешно сказать, за какую-нибудь несчастную тысячу рублей (тридцать три доллара!) можно судимость получить. На пустом месте, ни за понюх табаку! Или если не судимость, то такое вот неприятное разбирательство, как, например, с этим Берковским, которому в рентгенохирургии (если официально – то в отделении рентгенохирургических методов диагностики и лечения) была проведена баллонная ангиопластика. Эта довольно простая, но полноценно восстанавливающая кровоток в суженном сосуде операция. Сперва больному делают ангиографию – вводят при помощи катетера в исследуемый сосуд контрастное вещество, чтобы сосуд был виден на рентгеновских снимках, и оценивают расположение и степень сужения сосудов. Затем к месту выявленного сужения проводят катетер с эластичным (полиэтиленовым, полиуретановым) баллоном и подают воздух. Баллон раздувается и расширяет сосуд до нормального состояния. При необходимости в просвет артерии вставляют специальную распорку – стент, предохраняющий сосуд от повторного сужения. Вскрывать грудную клетку, как, простите за сравнение, консервную банку, при баллонной ангиопластике не требуется – операционный доступ обеспечивается при помощи маленького, едва ли не сантиметрового разреза, в который вводится тонкий катетер, проходящий куда надо по сосудистой системе. Обезболивание местное, продолжительность – час-полтора. При отсутствии осложнений уже на следующий день можно ходить.
Гражданину Берковскому хотелось избавиться от стенокардии, которая, если верить записям в истории болезни, порядком ему досаждала. Консервативное лечение не давало существенного эффекта, поэтому встал вопрос о лечении хирургическом. История болезни Берковского была оформлена идеально («на уровне шедевра», как иногда говорила Валерия Кирилловна). В институте вообще было принято вести документацию как следует, без пофигизма. Люди умирают, вон, как тот же Берковский, а документы остаются, чтобы судить по ним о том, правильным ли было лечение или нет.
Берковский умер неожиданно, прямо во время операции. Стоило только катетеру достичь места сужения, как сердце пациента остановилось и больше не «завелось», несмотря на все старания врачей и помогавших им сестер. Случается такое, хорошо, хоть нечасто. Может, так проявился рефлекторный ответ на раздражение сосудистой стенки, а может, еще что. Непознанного в человеческом организме куда больше, чем познанного.
Все бы обошлось, в конце концов, Берковский был немолодым (семьдесят три года) и сильно больным человеком (перечень всех диагнозов в посмертном эпикризе занял половину страницы), если бы не начал мутить воду племянник из Тель-Авива. Племянник, врач-анестезиолог самого крупного израильского госпиталя, узнав о смерти дяди, заинтересовался обстоятельствами его лечения. Логичнее было бы интересоваться обстоятельствами при жизни дядюшки, да и не просто интересоваться, а поучаствовать, как вариант – пристроить на лечение в свой госпиталь, но вышло так, как вышло. Племянник ознакомился с данными обследования, оставшимися на руках у овдовевшей тетушки, расспросил ее о дядином самочувствии в последние месяцы жизни и сделал вывод (Шерлок Холмс доморощенный! Нет – скорее доктор Ватсон!) о том, что баллонная ангиопластика покойному Берковскому была не нужна. Да – имелось сужение артерии, да – наблюдалась клиника стенокардии, но кровь шла «в обход», по коллатералям[3], причем шла в достаточном количестве. Частые приступы стенокардии племянник связал с повышением артериального давления… Заключение было таким: вместо того чтобы откорректировать схему лечения, то есть увеличить суточную дозу принимаемого Берковским капотена или заменить его на более эффективный препарат, пациента потащили на баллонную ангиопластику, во время которой он скончался.
Безутешная вдова прониклась духом мщения и наняла адвоката, причем не какого-то там бегуна-хлопотуна, а самого Княжичевского, погубителя репутаций и разбивателя судеб, славящегося отсутствием проигранных дел на протяжении всей своей более чем двадцатилетней практики.
Разумеется, директор института устранился от предстоящего судебного разбирательства, спихнув его на Валерию Кирилловну. Вызвал к себе, сунул в руки папку и пожелал успехов. Потом хлопнул себя по лбу (традиционный жест забывчивости всегда получался у Всеволода Ревмировича звонким-звонким, будто по пустой кастрюле стучат), вернул с порога и дал визитную карточку своего прикормленного юриста.