000
ОтложитьЧитал
Вся история Америки подтверждает, что главная сила демократической республики, как и писал Фридман, – свободная воля свободных людей. И в Новом Свете переселенцы, искавшие лучшей доли, изначально добровольно объединялись для того, чтобы соответствующим образом устроить свою жизнь.
Когда понадобилось создать федеральное правительство, ему сознательно уступили минимум власти, без которой оно не могло выполнять свои обязанности. Жесткие ограничения этой власти были прочно закреплены в конституции страны. Сильное государство изначально воспринималось не как общественный идеал, а напротив – как потенциальная угроза для прав и свобод. И на моем профессиональном веку американские консерваторы, начиная с Рональда Рейгана, всегда повторяли, как мантру, что правительство – «часть проблемы, а не решения».
В последние годы в США усиливаются идейный разброд и шатания, но все же некоторые фундаментальные вещи остаются пока незыблемыми. Главенство закона и охраняемый им принцип «разрешено все, что не запрещено», – это та основа личной свободы, вокруг которой и по сей день естественным образом объединяются левые и правые, простой народ и интеллектуальная элита.
Правда, сразу стоит оговориться, что, насколько я могу судить, и самые высокие идеалы для американцев все же не самоцель. Это не советская идеология, которая была важнее жизни и под которую надо было подстраивать жизнь.
Американцы же, наоборот, готовы принять любые идеалы, в том числе и социалистические, если, что называется, жизнь заставит. В 2020 году споры о социализме, системном расизме и неравенстве неожиданно оказались лейтмотивом президентской предвыборной гонки. Тогда же грянула пандемия коронавируса, потребовавшая резкого усиления роли государства в экономике…
В целом в США свобода, демократия и власть закона возведены в абсолют постольку, поскольку помогают нации хорошо жить. Естественно, по-своему. Фактически это средство защиты национальных интересов, как их понимает большинство населения.
Как к этому относятся в других странах, американцев не очень волнует. Упрекать их за это бессмысленно. Извиняться за то, что они живут, как им нравится, они не склонны.
Верный штамп
Один из штампов советской пропаганды в свое время сводился к тому, что мы с симпатией относимся к американскому народу, но критически оцениваем деятельность его правительства. Чем дольше я жил за океаном, тем больше убеждался, что противопоставление было в принципе правильным.
Американцы, какими я их знаю, в подавляющем большинстве своем нормальные, умные и порядочные люди. У себя в стране они достаточно удачно организовали свою жизнь и, в частности, создали устойчивую систему, способную регулярно корректировать политику через механизм выборов.
Именно в Нью-Йорке я в свое время впервые начал вникать в устройство этого сложного механизма. Ходил на избирательный участок, куда, правда, меня полицейские не пустили, отправлял письма с вопросами участникам президентской предвыборной гонки 1988 года.
Позже по предложению газеты Christian Science Monitor написал об этом своем опыте. Публикацию вынесли на первую полосу, а мне прислали двойной гонорар: сразу два чека на заранее оговоренную сумму – по 125 долларов.
Обналичивать оба чека я побоялся, по принципу «как бы чего не вышло». Посоветовался с Руфи Фишер, и один платеж мы вернули. Почему не позвонил в газету уточнить, уже не помню – может, по молодости лет просто постеснялся.
Ездил я, причем в одиночку, и на предвыборный съезд Демпартии США, который летом 1988 года проходил в Атланте (штат Джорджия). С непривычки политическое шоу меня оглушило: делегаты, наводнившие город, так рьяно скандировали партийные лозунги, убеждая себя и других, будто «вся Америка» поддерживает их кандидата Майкла Дукакиса, что я чуть было в это не поверил.
На деле же ближайшей осенью безоговорочную победу по всей стране одержал республиканец Джордж Буш-старший. Это был редкий случай, когда американцы оставили в Белом доме представителя одной и той же партии больше чем на два четырехлетних срока.
Им нравился предшественник Буша – Рейган, запомнившийся во внешней политике как напористой готовностью к «звездным войнам» против «империи зла», так и сговорчивым лозунгом «доверяй, но проверяй» – якобы популярной русской пословицей, которой его научила писательница Сюзан Мэсси.
А Буш-отец, на мой взгляд, заслуживал большего. Он остался в памяти как умный, осмотрительный и дальновидный политик, вежливый и приятный в общении человек. Он многого добился для своей страны на международной арене, и не его вина, что после начала рейгановско-горбачевской оттепели в отношениях США и СССР американские избиратели вздохнули с облегчением и переключились на домашние заботы.
Буш тогда обещал народу не повышать налоги и даже предлагал читать эту фразу у него по губам, но слово нарушил. Чем и воспользовался молодой арканзасский ловкач Билл Клинтон со своей подначкой: «Все дело в экономике, глупые!» (англ. It’s the economy, stupid).
Искушение Техасом
В силу распределения обязанностей между тассовскими отделениями в США очевидное преимущество ньюйоркцев заключалось в сравнительно большей возможности поездок по стране. И мы этим пользовались. Для меня, например, одной из самых памятных и «долгоиграющих» стала первая же «внутренняя» служебная командировка – в том же 1988 году в университет A&M в штате Техас. Позже Буш-старший разместил там свою президентскую библиотеку; да и вообще Техас – своего рода вотчина одного из самых влиятельных современных политических кланов Америки.
В те времена я сам был недавним студентом, и увиденное, конечно, произвело на меня впечатление. Университет, выросший из «сельскохозяйственно-механизаторского колледжа» (буквы в названии означают Agriculture & Mechanics) в захолустном городке с непритязательным названием Колледж-Стейшн, стал одним из крупнейших в стране и по размаху исследовательских программ, включая космическую, и по числу учащихся, и по размерам дарственного фонда, а также земельных и морских наделов. Помню, я только молча сглотнул, когда один из кадетов, встречавших нас в аэропорту, мимоходом указал на стоявший в отдалении комплекс зданий промышленно-футуристического вида и пояснил: «Это наш ядерный реактор».
Кадеты там сновали потому, что университет – один из шести вузов США, где ведется подготовка офицеров-резервистов для вооруженных сил. А «нас» в данном случае означало советских участников и гостей конференции, посвященной политике «перестройки и гласности» в СССР. Из Нью-Йорка на нее были приглашены сотрудники советского постпредства при ООН во главе с послом. Среди них был и один из старших дипломатов – Сергей Лавров. Устроителем международного форума выступала ассоциация студентов университета.
После Нью-Йорка кампус удивил меня прежде всего тем, что казался чисто белым по составу населения. Когда я этим поинтересовался, мне ответили, что у техасских афроамериканцев «свои школы».
Следующим сюрпризом стал семинар по русской литературе. Вместо примитивного «ликбеза», на который я внутренне настраивался, посчастливилось поприсутствовать на одном из самых интересных разборов притчи о «Великом инквизиторе» и искушениях Иисуса Христа, какой я когда-либо слышал. Впрочем, особо удивляться не следовало, поскольку, как позже выяснилось, вела занятие профессор-литературовед, эмигрантка советской школы.
Кстати, я теперь вдруг подумал, что ведь не только отдельные личности, но и целые народы могут, видимо, подвергаться искушениям. В том числе – и властью над миром, то есть мировым господством. И история последних десятилетий, возможно, как раз и показывает, чем кончаются подобные искушения для тех, кто их не выдерживает.
Впрочем, пути Господни неисповедимы, а в Техасе я искушал студентов одним и тем же вопросом. Всех подряд спрашивал: если после выпуска придется выбирать между интересной и любимой работой при плохом заработке и обратным вариантом, что предпочтете? Все отвечали одинаково: я-то лично за идеалы, но уверен, что все остальные выберут деньги…
С тех пор это описание прагматизма и идеализма служит для меня точкой отсчета в самых разных ситуациях, связанных с настройкой морального камертона, – и не только в США. В Москве я уже не раз предлагал тот же вопрос группам российских и американских студентов и убеждался, что молодежь и теперь мечтает о журавле в небе, но на деле часто предпочитает синицу в руках.
Приятное с полезным
«Что вы все о работе да о работе? – упрекнет меня читатель. – Вы же, наверное, за океаном все-таки иногда и отдыхали?»
Разумеется. Хотя ничего особо нового на эту тему я, пожалуй, не скажу. Знакомились с городом, включая знаменитый у нас Брайтон-Бич. Осматривали окрестности, прежде всего в долине Гудзона. Если позволяло время, совершали более дальние автомобильные вылазки – вплоть до Ниагары и Канады. Летом иногда ездили на выходные на посольскую дачу – ту самую, которую позже, при Бараке Обаме, США у России отобрали.
Ну и, конечно, самым стандартным времяпрепровождением был шопинг. Забавно, что по работе я тогда старательно разбирался в феномене американской рекламы, писал о нем, знал и повторял тезис о том, что самый уязвимый для воздействия рекламы человек – тот, кто уверен, что на него она не влияет. Сам числил себя таким вот «неподдающимся», но при этом регулярно рыскал по распродажам – «сейлам».
Впрочем, мне казалось, что так или примерно так вели себя в советской колонии едва ли не все. Оправданием служили ссылки на необходимость обеспечивать не только себя, но и остававшуюся дома в условиях дефицита родню.
Жили «колонисты» замкнуто. Общения с «аборигенами», не вызванного прямой служебной необходимостью, было мало. Правда, отчасти положение начало меняться после того, как нашим детям разрешили учиться в американских школах. Волей-неволей расширился круг знакомств и у родителей, большинство которых сразу воспользовалось новым правом. Во второй класс местной нью-йоркской школы пошла тогда и моя старшая дочь Аня.
Что касается культурного досуга, журналистам его отчасти позволяла заполнять работа. Для официально аккредитованных в городе и «знающих ходы» репортеров доступно было многое – от музейных выставок до театральных премьер.
Однажды меня занесло даже на выступление известного индийского гуру Шри Чинмоя: он битых два часа разгуливал по сцене в белых одеяниях и носках без обуви, что-то приговаривал и играл на разных музыкальных инструментах. Меня эта экзотика совершенно не впечатлила; в зале я даже задремал, а по пути домой воображал, как буду насмешливо комментировать увиденное. Пока не обратил внимание на то, что чувствую себя удивительно бодрым и отдохнувшим, хотя после примерно таких же по продолжительности партсобраний «чугунная» голова обычно гудела, как колокол…
Впрочем, в первую очередь мы, конечно, старались не пропускать выступления отечественных исполнителей – тем более что за океан охотно ездили и наши звезды первой величины.
Например, в 1989 году в США прилетал на гастроли знаменитый советский актерский дуэт – Алиса Фрейндлих и Владислав Стржельчик. Показывали они постановку Георгия Товстоногова по пьесе американца Нила Саймона «Этот пылкий влюбленный». И нашим, и Саймону вручали награды Международного драматического общества за вклад в преодоление культурных барьеров.
При этом спектакли шли в тот раз в Нью-Йорке на сцене актового зала – университетского, чуть ли не школьного. В один из вечеров на глазах у изумленной публики на эту сцену поднялась из зала плотная коренастая дама в норковой шапке и с фотоаппаратом в руках. Подошла вплотную к артистам, навела на них камеру и принялась щелкать затвором.
К счастью, Фрейндлих не растерялась. Оставаясь в сценическом образе, она развернулась к непрошеной гостье, как-то по-кошачьи выгнулась, оскалилась и чуть ли не зашипела, растопырила скрюченные пальцы-«когти» и пошла в атаку.
Женщина-папарацци ретировалась. Я думал, что ее выведут или она сама уйдет из зала, но она, видимо, совсем не была смущена. Невозмутимо прошествовала обратно на свое место и уселась. Спектакль продолжался.
Позже в главной советской партийной газете «Правда» появились полемические заметки о том, что, мол, негоже любимцам нашего народа опускаться до гастролей на таком уровне. Я не согласен. Вся жизнь – театр, и все мы в нем актеры, даже если и мним себя порой постановщиками. И звезды – тоже обычные люди. Им тоже хочется и мир посмотреть, и себя показать, да даже и подзаработать.
Незримая граница
Хотя, конечно, аудитория у наших артистов в Нью-Йорке тогда была специфическая – в основном, эмигрантская и, в основном, еврейская. Между этой диаспорой и советскими командированными пролегала незримая, но отчетливая «государственная граница».
Впрочем, как раз мы, журналисты, пересекали ее свободнее, чем «официальные лица». Среди моих тогдашних приятелей был, например, Александр Сумеркин, бродивший по Нью-Йорку в чем-то вроде долгополой кавалерийской шинели.
Он был редактором эмигрантского издательства «Руссика», и мы сошлись на любви к печатному слову. Он готовил к выпуску «шемякинский» трехтомник Высоцкого, а я страстно жаждал его заполучить. Для этого предлагал написать о выходе новинки и думал, с кем бы ее обсудить.
«Может, с Бродским?» – спрашивал я у Саши. «Можно и с Бродским, – отвечал он. – Только знаешь, он все-таки и сам поэт. Будет неловко, если ты станешь говорить с ним только о Высоцком…»
Стыдно и горько признаться, но с творчеством Иосифа Бродского я тогда был совершенно не знаком, хотя позже бредил его стихами. И эпиграфом к этой вот книге вполне может служить его строчка: «Моя песня была лишена мотива, но зато ее хором не спеть…»
Разговор тот в итоге так и не состоялся, хотя одна мимолетная встреча с Бродским у меня в Нью-Йорке все же произошла. Я представился ему после одного из его поэтических вечеров в еврейском культурном центре «92Y» на Манхэттене и даже договорился об интервью. Но так и не поехал – опять же по причине своего тогдашнего дремучего поэтического невежества…
Сумеркин позже стал литературным секретарем Бродского, получившего Нобелевскую премию. А я сейчас, копаясь в Интернете для перепроверки своих воспоминаний, нашел в одном из эмигрантских изданий упоминание о том, что Бродский встречался с Высоцким и подарил ему книжечку своих стихов с надписью: «Лучшему поэту России, как внутри ее, так и извне». Конечно, это справедливо: у Высоцкого добрая половина строк вошла в пословицы.
Сергей Довлатов в своих воспоминаниях о Бродском рассказывает, как тот вручил ему однажды сборник переводов с элегантным экспромтом: «Двести восемь польских строчек / дарит Сержу переводчик». Вскоре выяснилось, что ровно то же самое он писал и другим своим знакомым, меняя только имена. Но рассказ завершается словами: «И все равно он гений».
Самого Довлатова гением при жизни никто не считал. Слава пришла к нему посмертно и одно время, на мой взгляд, была даже погромче и пошире, чем у Бродского.
Посмертным было и мое заочное прикосновение к судьбе Довлатова. Когда он в 1990 году умер, я узнал об этом среди ночи, написал короткую заметку и, поскольку время было еще советское, принялся гадать, выпустят такую новость на ленту ТАСС или нет. Выпустили. А два десятка лет спустя, когда слава Довлатова в России уже гремела, я получил из архивов ФБР выдержки из его следственного дела. Но это уже другая, вашингтонская история и о ней рассказ еще впереди.
Смысл пропал
В Нью-Йорке же в 2010 году тихо скончалась вскоре после своего столетнего юбилея старейшая и самая известная русская эмигрантская газета в Америке – «Новое русское слово» (НРС), где Довлатов в свое время печатался. Трудно отделаться от впечатления, что после прекращения идеологического противостояния между Востоком и Западом она просто лишилась смысла своего существования. А с ним, надо полагать, отмерли и источники финансирования.
Хотя, когда в мои нью-йоркские годы НРС вдруг стала активно использовать материалы ТАСС, мы воспринимали это очень позитивно – как признак оздоровления и самого издания, и общего состояния отношений между русскоязычной эмиграцией и ее исторической родиной на почве деидеологизации.
Ан поди ж ты: после всплеска активности, вызванного интересом к очередной «смене вех» в России, газета, получается, стала просто не нужна. Невольно вспомнишь поговорку о том, что с желаниями надо поосторожнее: вдруг сбудутся…
Вообще у всего есть своя внутренняя логика. Вот, к примеру, в рамках той же деидеологизации меня в свое время пригласили на Русское радио Нью-Йорка делать еженедельные обзоры международных новостей и отвечать на вопросы радиослушателей.
Это давало ощущение востребованности, а к тому же и приносило небольшой дополнительный доход. Поэтому я охотно вел программу месяца два или три – до тех пор, пока меня однажды не спросили, в чем все-таки корень бед в давнем арабо-израильском противостоянии.
Я не специалист по Ближнему Востоку, но незадолго до того побывал в Израиле и как раз об этом спрашивал своего коллегу-тассовца, который на этой теме, что называется, собаку съел. Честно пересказал в эфире его ответ, который, мягко говоря, был не слишком произраильским. Уже тогда понимал, что, наверное, зря это делаю. И на следующий же день передачу с моим участием «временно приостановили» – чтобы больше уже не возобновлять.
А чего вы хотели? Свободы слова? Как сказали бы мои тогдашние слушатели с Брайтон-Бич, не делайте мне смешно…
1.3. О чем мы думали
Из-за просоветского августовского путча 1991 года в Москве у меня в Нью-Йорке утащили с парковки автомашину.
В те дни я как раз работал в ночную смену. Передавал в редакцию обзоры американского телевидения и газет, которые, как и вся мировая пресса, неотрывно следили за развитием драматических событий в советской столице.
Кстати, благодаря восьмичасовой разнице во времени в Москве зачастую знакомились со свежими выпусками New York Times или Washington Post даже раньше, чем в самой Америке. Причем не только в наших обзорах, но и в оригинале, поскольку ключевые статьи пересылались для перевода по факсимильной связи.
Помню, именно оригиналы стал затребовать себе после возвращения на родину со своей рекордной посольской вахты в Вашингтоне в 1986 году легендарный наш дипломат Анатолий Добрынин. А мы и рады были служить. Обработка публикаций в любом случае входила в обязанности тассовцев и заменяла собой в доцифровую эпоху агрегаторы наподобие «Инопрессы» – во всяком случае, для подписчиков, получавших соответствующую рассылку.
Я сам первые годы работы в ТАСС занимался переводами и порой невольно усмехался цензурному парадоксу: бывали случаи, когда статьи из зарубежных газет с массовыми тиражами переводились и направлялись в наши «инстанции» в единственном экземпляре. Но зато школа работы с текстами была отличная и к тому же выгодная: переводческий труд даже в советское время оплачивался в агентстве постранично, и я мальчишкой зарабатывал, как какой-нибудь министр.
Впрочем, при первой же возможности я все равно ушел из отдела переводов в региональную редакцию, открывавшую путь к зарубежной корреспондентской работе. И вот в день победы над путчистами из ГКЧП по сути ретранслировал в Москву из Нью-Йорка в режиме реального времени то, что передавали с места событий американские телеканалы.
Дома это было востребовано: советское телевидение, как я понимаю, таких передач не вело, а Интернета еще не было. Американцы же в своих репортажах делали и попытки анализа ситуации, давали оценки, которые вливались в общий хор «откликов» со всего мира, обобщавшихся для советского руководства и СМИ в «доме под глобусом» на Тверском бульваре.
«Вы уж там потише…»
Оторвался я тогда от телеэкрана, разумеется, не по формальному графику, а лишь после того, как меня сменил утренний дежурный. Естественно, все сроки разрешенной ночной парковки на улице в самом центре города давно прошли, и моей служебной машины там, где я ее оставил накануне вечером, уже и след простыл.
Пришлось ехать за ней на штрафную стоянку, а затем с ворохом квитанций являться в суд. Признаюсь, дорожка туда была проторена: хотя в Нью-Йорке в те времена и существовали специальные парковочные места для автомашин с пресс-номерами (кто бывал на Манхэттене, тот поймет, насколько это редкая и ценная привилегия), спорные ситуации, связанные с необходимостью «отсуживать» штрафы, возникали не раз.
Поэтому порядок действий я знал. Дождавшись вызова к судье, сказал, что признаю себя виновным, но прошу выслушать мое объяснение. И дальше изложил все как было: дескать, сами знаете, ваша честь, что творится в Москве.
Вердикт последовал незамедлительно. «Дело прекращено!» – громко провозгласил судья, освобождая меня от ответственности. Стукнул молотком, сделал пометку в бумагах и, чуть наклонившись в мою сторону, вполголоса добавил: «Только уж ради Бога вы там у себя постарайтесь потише, чтобы нам всем вместе с вами не взлететь на воздух!»
Сжав в кулаке копию полученной индульгенции, я, конечно, обещал сделать для этого все от меня зависящее…
Миф о «конце истории»
И Господь миловал: в огне ядерного пожарища мир пока не сгорел. Хотя некоторые специалисты считают, что и сегодня – почти тридцать лет спустя – угроза сохраняется, а может быть, и усиливается.
Вот ведь тогда отпустивший мне грехи судья – по сути рядовой клерк в мантии, следивший за порядком на нью-йоркских улицах, – в целом понимал, чем чревато чрезмерное обострение отношений между нашими странами. А теперь часто кажется, что и высокопоставленные политики в Вашингтоне не очень-то отдают себе в этом отчет. И ломают или демонтируют один за другим механизмы стратегической стабильности в этих отношениях. По сути – пилят сук, на котором все мы сидим.
Впрочем, удивляться особо не приходится. В декабре 1991 года – через четыре месяца после описанных выше событий – Советский Союз прекратил свое существование. Для всех нас, его бывших граждан, этот общий наш жизненный водораздел стал величайшим геополитическим и личным потрясением, а для миллионов людей – и подлинной катастрофой.
Но за океаном он был однозначно воспринят как подтверждение полного и окончательного триумфа Америки и ее либеральных ценностей, породил даже нелепую теорию о «конце истории». А нынешнее поколение американских политиков – из тех, кому сейчас «за сорок» и кто примеривается к высшей власти в США, – как раз и выросло на подобных мифах.
Крепость задним умом
Да что кивать на американцев. Мы же сами тогда гордились и восторгались Михаилом Горбачевым и его реформами, приветствовали провозглашение «общечеловеческих» универсальных ценностей.
Жаждали и требовали перемен, радовались «ускорению» исторического процесса – еще не подозревая, как быстро бурный поток сметет все на своем пути, как будут беспомощно барахтаться и тонуть в нем высвободившие ему путь реформаторы. И как, кстати говоря, будут не без удовольствия наблюдать за этим с иных берегов люди, которые прежде как раз и подзуживали тогдашних советских лидеров соваться в воду, не зная броду.
Помню, кстати, как в самые тяжелые годы реформ американцы с участливой улыбкой спрашивали: «Вы, должно быть, ужасно счастливы? У вас же теперь свобода!» Я отвечал: «Реформы в рекордно короткий срок сделали то, над чем десятилетиями безуспешно билась советская пропаганда: восстановили россиян против Запада, а заодно и всех его идеалов».
Все опросы тогда показывали, что в России люди ставили «сильную экономику» куда выше «сильной демократии», хотя в Америке и вообще на Западе было наоборот. Конечно, выбор (сам по себе, кстати, некорректный) делался по пословице «у кого что болит». «Свободы», а точнее, дикой вольницы, россияне «наелись» в те годы, кажется, до изжоги. Хотелось просто пожить по-человечески.
Внутренний покой
Лично для себя я извлек из распада СССР несколько важных уроков. Прежде всего – о том, что по-настоящему опираться в своей жизни можно только на то, что у тебя внутри. Потому что все внешние опоры, какими бы незыблемыми они ни казались с виду, могут в одночасье обрушиться.
Осознал заодно и то, что намеренно крушить такие опоры, не создав заранее взамен ничего лучшего, просто глупо. Это же был не первый крутой вираж в нашей истории. Это о нас Саша Башлачев пел, что мы прежде того «вытоптали поле, засевая небо». И это наша пословица: «Что имеем, не храним, потерявши плачем».
Между прочим, там же, в Нью-Йорке, меня поразил разговор со сверстником – единственным известным мне человеком, который признался, что в свое время был рад, когда высшим руководителем в СССР после Леонида Брежнева и Юрия Андропова стал Константин Черненко.
«Подумал тогда: значит, еще поживем», – сказал этот парень, который был простым школьным учителем и не имел, насколько мне известно, никакого отношения к советской элите.
Это один из немногих моих тогдашних разговоров, которые твердо врезались в память. При Горбачеве практически все, с кем я общался – и русские, и американцы, в том числе профессиональные политологи и дипломаты, – смотрели на краткое правление его неизлечимо больного предшественника как на некое постыдное недоразумение, рецидив долгого брежневского «застоя».
Но вот, однако же, даже тогда и даже в нашем молодежном кругу нашелся человек, если не сознававший, то нутром чуявший губительность «великих потрясений». Задолго до того, как стало вновь модным вспоминать Петра Столыпина с его заветом: «Дайте государству 20 лет покоя, внутреннего и внешнего, и вы не узнаете Poccии».
Поражение лучше победы
Еще одним важным для меня уроком был вывод, что поражение может быть полезнее и ценнее победы. Потому что оно заставляет задумываться о причинах неудачи и искать пути ее преодоления, избавляться от заблуждений. А успех лишь усиливает гордыню, укрепляет ошибочное и опасное ощущение собственной непогрешимости.
По-моему, именно в эту ловушку и угодили в период распада СССР американцы. На мой взгляд, внутренняя зависимость человека от «окружающей среды», господствующих в обществе мнений, включая те, что именуются в Вашингтоне «патриотическим консенсусом», была тогда в США гораздо сильнее, чем в России.
Да и чему удивляться? Ведь «общечеловеческие» ценности на поверку оказались ценностями глобалистскими, то есть американскими. И США совершенно искренне исходили из того, что им самим в «смелом новом мире» под лозунгом Pax Americana никакой закон не писан.
Я считал и считаю, что советская система разрушилась прежде всего из-за того, что не говорила людям правды. Люди, жившие в условиях тотальной лжи, в конечном счете избавились от нее, как от попавшей в организм отравы.
Но откровенная ложь достаточно легко распознается, и именно благодаря этому, как правило, вызывает отторжение. Нас ведь когда еще Александр Галич учил: «Не бойтесь войны, не бойтесь чумы, не бойтесь мора и глада, а бойтесь единственно только того, кто скажет: я знаю, как надо… Он врет! Он не знает, как надо!»
А у американцев нет пока своего Галича. Да и вообще это гораздо труднее: усомниться во внешне логичном и справедливом порядке, который к тому же выгоден для тебя и твоей страны (или, как я это в шутку для себя называю, «для твоего обезьяньего племени»). Думаю, в основном из-за этого американцы, как у нас говорят, «в чужом глазу соломинку видят, а в своем бревна не замечают».
На самом же деле их – точно так же, как и нас, – несет по течению исторического потока. В котором тоже возникает немало неожиданных завихрений и водоворотов. Просто американцы старательно делают вид, будто у них все под контролем. Национальный характер вынуждает их делать хорошую мину при любой игре.
Примат формы над содержанием
Это, кстати, тоже было важным прорывом в моем персональном «открытии Америки». Банальный пример: помню первое впечатление от обычного универсама в Ривердейле – районе на северной окраине Нью-Йорка, где мы поселились по приезде в США. Там располагался жилой комплекс представительства СССР при ООН, и все командированные старались размещаться неподалеку от его бытовых удобств, включая школу, библиотеку, детский сад и медпункт.
Так вот, в универсаме – после советских магазинов с пустыми или полупустыми полками – у меня поначалу зарябило в глазах от изобилия разнообразных нарядных коробок. С непривычки оно казалось неисчерпаемым, и лишь много позже я понял, что на самом деле за ним скрывался достаточно ограниченный и стандартный набор разносортных продуктов, отнюдь не обязательно отличавшихся высоким качеством и рассчитанных не столько даже на разный вкус, сколько на разный кошелек.
А со временем осознал и то, что примат формы над содержанием – это общая норма жизни за океаном, распространяющаяся не только на товары, но и на людей. Что в погоне за жизненным успехом, за своей личной «американской мечтой», каждый старается подороже «продать» свои таланты и умения, а для этого старательно наряжает свой «фасад».
Самым наглядным тому подтверждением стал со временем Дональд Трамп, не стесняющийся заявлять журналистам: «Я президент, а вы нет!» Он, между прочим, и по выговору, и по повадкам – плоть от плоти своего родного Нью-Йорка, причем даже не Манхэттена, а Куинса, территориально крупнейшего из городских округов.
И он на самом деле никакое не исключение, а самое что ни на есть правило. В Америке как раз принято выставлять богатство и успех напоказ. Наверное, еще и поэтому тамошние мои друзья советуют «никогда не сравнивать то, что у другого снаружи, с тем, что у тебя внутри». Это заведомо проигрышное занятие.
При этом дочь одного моего приятеля, учившаяся в престижном Колумбийском университете в Нью-Йорке, рассказывала, что ей там бывало скучновато общаться с однокашниками, поскольку, на ее взгляд, те в массе своей стихийные конформисты.
Дескать, у нас спроси десяток людей о той же Америке – и услышишь столько же разных мнений. А там, что ни спроси, все говорят примерно одно и то же, словно под копирку. Вот тебе и богатый внутренний мир.
«Страна красивых упаковок»
Я это не к тому, чтобы кого-то судить, – Боже меня упаси. Я и стремление к богатству и славе как таковое не осуждаю, считаю естественным.
Помню, в свое время мне порекомендовали прочесть статью известного московского публициста, пояснив, что так думают многие. Автор ругал «новых русских» – политиков и бизнесменов – за то, что те кичатся невесть откуда взявшимися богатствами, и советовал им хотя бы для собственного блага прятать нажитое подальше от людских глаз.