Рассказы

Освобожденные воды

I

Трещины изморщинили потемневший лед. Река дулась, как тесто. С каждым днем глинистая кайма обрывистого, невысокого правого берега становилась все Щже и Щже. И казалось, – опускается берег.

Весеннее солнце сгоняло последний снег и торопило сотни хлопотливых ручейков.

В мелколесье левого берега суетились птичьи голоса. Среди них особенно резок был бестолковый, скрипучий стрекот длиннохвостых сорок, снующих целые дни по голому осиннику.

С юга тянули косяки гусей. С упругим свистящим шелестом проносились стаи уток, и плыли в прозрачных сумерках медлительные журавли.

По утрам на берег Вороны приходили деревенские парни, девки и ребятишки. Толпился суетливый весенний гомон. Все было полно ожидания.

Ленька каждый день приставал к старому Игнату, караулившему бывшую барскую усадьбу:

– А когда лед тронется? А завтра тронется? А послезавтра?..

Невозмутимый Игнат, собирая в памяти многолетний опыт, раздумчиво говорил:

– Не должно быть, чтобы теперь тронулась она…

– А почему?

– Потому – ночь светлая, месяц!.. Река завсегда темной ночью трогается…

– А почему ночью, дядя Игнат?

– Завсегда ночью… На моей памяти не было, чтобы днем. Положение такое!

– Дядя Игнат, а я ноньче гусей видал! И мно-о-ого-о!!

На обожженном зноем и стужами коричнево-красном лице Игната разбегались лучики. Он улыбался Леньке беззубым черным ртом.

– Лед пройдет – самый раз вентиря ставить. Налиму тут – тысячи!.. А гусь – строгий, взять его тру-удно!

От дяди Игната Ленька мчался к полуразрушенному барскому дому, где в двух уцелевших комнатах поселился Егор Петрович, уполномоченный грачихинского кооператива, заарендовавшего у исполкома усадьбу с паровой мельницей.

Бурно врывался в комнату пахнущий весенним ветром, навозом и талой землей воздух.

– Егор Петрович!

Егор Петрович откладывал в сторону карандаш и счеты.

– Егор Петрович! А я ноньче гусей видал. И-и-х, и мно-ого-о!!

– Ну-у?

– Ей-бо-огу! Тыщу штук будет!

– Ты считал? – улыбался Егор Петрович.

– Двести… Сто штук будет, верно слово, не вру! – сбавлял Ленька.

– Вот подожди, лед пройдет, – на селезней с тобой поедем.

– Сразу поедем? Только-только пройдет, и поедем? – загорался Ленька. – А когда лодку шмолить? Давайте ноньче шмолить?!

– Отец где сейчас?

– В машинном… А я папаньку спрашивал: можно, говорю, с Егором Петровичем на охоту? А он говорит "можно". Верно слово! Сами спросите! Я и Лизе сказал…

При имени Лизы лицо Егора Петровича оживилось. Подтянув к себе Леньку за руки, он спросил:

– Ну, а она что?

– Ни-чего! Ба-аба…

Обидные слова сестры о необсохшем молоке на губах Ленька повторять не хотел.

* * *

Из окна комнаты Егора Петровича был виден обрыв.

В закатный час, когда косые, негреющие лучи протягивали розовые длинные тени, на берег приходила Лиза…

Она приходила всегда одна и, если кто-нибудь появлялся, сейчас же уходила плывучей, медленной походкой.

"Тоскует", – думал Егор Петрович у окна, и ему хотелось потихонечку прокрасться к ней через сад, взять ее крепко за плечи да тряхнуть, да зыкнуть так, чтобы лед на реке треснул, чтобы тоска, как пробка из бутылки с шипучим квасом, в потолок хлопнула.

Силищи в Егоре Петровиче много было.

Хотелось, чтоб кругом все ходуном ходило…

II

Первой и главной заботой Егора Петровича был сорокасильный дизель на мельнице.

Дизель был мертв.

Второй месяц хлопотал около него старый Иван Федорович. Подгонял, нарезал, сваривал, чистил. И десять раз на день в машинное забегал Егор Петрович.

– Ну, как?

– Стучим, Егор Петрович!

Иван Федорович размазывал по лицу копоть, нефть и пот и сверкал ослепительными зубами. Егор Петрович ходил вокруг дизеля, щупал, похлопывал и вздыхал:

– Э-эх, кабы пошел!

– Пойдет, Егор Петрович!

– Пойдет?

– Должен пойти.

– Не пойдет – живьем съест меня общество!.. Моя ведь затея-то! Я ведь уговорил кооператив заарендовать усадьбу с мельницей. Я обнадежил!..

– Пойдет! Все в исправность приведем, – уверенно говорил старый машинист. – Вот с шатуном закончил. Теперь пусковой клапан, проверку должен сделать…

– А что, правда, сказывают, с умыслом попорчено? – спрашивал Егор Петрович. – Говорят, Сергей Сергеич-то всю ночь портил перед тем, как уйти отсюда?

Иван Федорович стаскивал кожаный картуз и скреб в лохматой голове.

– Порча, действительно, есть, которая с умыслом… Коромысло, скажем, у насоса или вот тоже впускной клапан… А только скажу, – без понятия все сделано! Ежели кто с понятием – подними нефтяной насос на три мильметра, ну и… нипочем не узнать! Пришлось бы снимать картер и рамы проверять… Позавчера в город я ходил, в милицию… Да-а! Иду, смотрю – он сам, Сергей Сергеич. "Ну что, говорит, пустили мельницу, что ль?" Спрашивает, а сам эдак посмеивается. Хотел сказать ему: нехорошо, мол, так, Сергей Сергеич, образованным людям достояние народное портить! Да сдержался… Вот он какой!

– Ни себе, ни людям! – сплюнул Егор Петрович. – Откуда в них злобы этой?

– Темной души человек, – покрутил головой Иван Федорович, – и очки на нем желтые… Ничего не видать за ними… Глаз свой хоронит… Я примечал, Егор Петрович, который человек глаз хоронит – обязательно нутро в нем темное!

– Черт с ним! – отмахнулся Егор Петрович. – Как только наладим дизеля, заработаем, тогда пусть приходит злобиться… Сита новые поставим, мужики повезут на свою мельницу. Каждый для себя стараться будет.

– Это непреме-енно так! – убежденно согласился Иван Федорович. – Своя, общественная мельница – сила!

– Пусть приходит тогда!

– Он и то собирается… Приду, говорит, посмотрю, как новые хозяева хозяйничают на чужом добре…

III

Потомственный дворянин Сергей Сергеевич Королев очень любил живописные виды и усадьбу свою поставил на обрыве высокого берега Вороны, на самом острие треугольника, образованного крутым изгибом реки.

С обрыва открывался просторный вид на левый берег, поросший чернолесьем. За чернолесьем – город. На первом плане – казарма из красного кирпича. Из-за них – пять золоченых глав собора.

Сидя на обрыве, Сергей Сергеевич часто мечтал о любимом проекте своем: перекинуть воздушный мост с обрыва в город. Над чернолесьем, озерами, болотами – к собору. По прямой линии версты четыре.

Мечтательность была в роду у Королевых.

Дед Сергея Сергеевича, Артемий Королев, всю свою жизнь о белом цвете мечтал. В его имении все было белое. Лошади, коровы, быки, овцы, куры, собаки, кошки – белые, без единой отметинки. Все другого цвета безжалостно уничтожалось. Все постройки, экипажи были выкрашены в белый цвет; и дворовые люди, и управляющий – все белобрысые; и когда родился сын у него, будущий отец Сергея Сергеевича, с черными, как у негра, кудряшками, Артемий Королев в колыбели лишил его наследства…

Младший брат Сергея Сергеевича – Андрей, умерший от чрезмерного пристрастия к алкоголю, тоже мечтал до самой преждевременной смерти своей. Его мечта была скромная: взобраться на кочетыгах на телеграфный столб против губернаторского дома и там "стебнуть", как говорил он, полбутылку.

Достройка паровой мельницы в имении, где протекала великолепная река, явилась результатом четырех роберов винта, за которыми прогоревший сосед развил мысль об американизации хозяйства… Сергей Сергеевич всегда тяготел к американской культуре… И мельница была построена.

Когда над порогами Вороны запыхтел сорокасильный дизель, Сергей Сергеевич устроил торжественный обед.

На этом обеде самой замечательной была речь полицмейстера.

– В наш век машин и паров, – полицмейстер говорил так же зычно, как на пожаре, – я приветствую в лице этого грандиозного произведения первую победу над косностью слепой природы и темной невежественностью народа, утопающего в лености и водке до потери сознанья и сыновних чувств, ведших государство наше к расширительным завоеваниям… Урра-а!!!

Обед продолжался четыре дня.

На четвертый день, когда пили уже не в доме, не за столом, а в саду, под яблонями, кто-то сказал:

– Хорошо бы теперь выпить под жареного чирка!

Андрей Королев призвал кучера, дал выпить стакан крепкого коньяку и сказал:

– Садись и разыщи Кучума! Скажи: Андрей Королев приказал сейчас же доставить чирят, а не доставит- голову отверну, а тебя разочту! Понял? – налил кучеру второй стакан и добавил: – Пусть сдохнет, а чирята чтобы были! Пшел!!

Кучер поклонился и рысью побежал к конюшням, а через час Кучум появился под яблонями с чирятами.

Его появление встретили разноголосым ревом и даже рукоплесканиями.

– Ку-чу-мка-а!

– Ге-ге-ге!

– Го-го-го-о! Мо-ло-дец!

– Ка-чать его, сукина сына!

– Ай да Кучум! Ай да мерзавец!

– Иди сюда, неумытая харя!

Кучум стянул с головы рваный картузишко и низко поклонился господам.

– С праздничком вас и прочее! Наше вам почтеньице!

– Принес?

– Обязательно, государь! Чирок особенный!

– Ну, иди сюда, пей!

– Налить ему меланже с искоркой!

Меланже с искоркой – слитые остатки из всех стаканов и для крепости – щепоть перцу.

– Много лет здравствовать!

Кучум тряхнул вихрами и единым духом осушил стакан.

– Покорнейше благодарим!

– Налить ему еще! Подожди закусывать, черт сиволапый! Подбавить чистого.

И с чистым выпил Кучум, а через полчаса раскорячился.

– А кто я есть такой? Вы – господа, значит, а я кто есть? Арря!

Слово "арря" имело в устах Кучума какой-то таинственный, известный ему одному смысл. И всегда за ним следовало выразительное ругательство.

– Арря-я! – по-козлиному проблеял еще раз Кучум, выругался скверно и, повернув к господам зад, шлепнул по нему ладонью.

– Вот вам чего!

Андрей Королев сзади подошел к Кучуму и треснул его по уху.

Кучум пластом растянулся на траве

Девятипудовый Андрей Королев сел на него верхом, двинул его по другому уху и начал командовать:

– Веревок! Вяжи ноги! Вяжи руки!

– О-о, ой-о-ой! Ре-жу-ут! Ка-ра-у-ул! – вопил Кучум, не пытаясь освободиться.

Пегий кобель прыгал вокруг с трусливым лаем, бессильный помочь хозяину.

Полицмейстер запустил в кобеля пустой бутылкой из-под шампанского.

Откуда-то притащили двенадцатиаршинную толстую слегу и крепко прикрутили к концу ее Кучума.

– Поднимай теперь, ну! – скомандовал Андрей Королев. – Привязывай к яблоне!.. Крепче!

Кучум, очутившись на двенадцатиаршинной высоте, сразу протрезвел и стих. Сперва молча посматривал вниз. Потом смиренно начал просить:

– Смилостивьтесь, отпустите полегоньку!

– Пой скворцом! – снизу кричал ему Андрей Королев.

– Спустите, явите такую милость! Кончаюсь!

– Пой, сукин сын, скворцом!

– О-ой, пустите, кончаюсь!

И Кучум заголосил что было мочи:

– Ка-ра-у-ул! Конча-а-аюсь, ой-ой-о-о!!!

Пегий кобель, задрав морду, сидел в сторонке и подвывал, вскинув смешно одно ухо.

Кучум кричал до хрипоты.

С тех пор осип на всю жизнь.

Этим завершилось торжественное открытие паровой мельницы в имении потомственного дворянина Сергея Сергеевича Королева.

Мельница через год стала. Муку приходилось продавать в убыток, чтобы конкурировать с двумя паровыми мельницами в городе. Пошла мельница в год войны, когда Сергей Сергеевич получил казенный подряд. В эти годы барыши воскресили умирающую мечту о постройке воздушного моста, но революция вымела Сергея Сергеевича из насиженного гнезда.

В ночь перед тем, как уйти совсем из усадьбы, Сергей Сергеевич долго возился в машинном отделении, загоняя гвозди в цилиндры, отвинчивая гайки, ручки и все, что можно было пихнуть в карманы, а потом с обрыва в реку…

– На-те, выкусите!..

IV

– Э-о-о-о-о! Ле-енька-а-а!!.

Из машинного отделения кубарем выкатился Ленька, осмотрелся и, увидя на обрыве Егора Петровича, понесся к нему, звонко шлепая по лужам.

Добежал и, изумленный, остановился.

Река была в движеньи. И глухо ворчала.

Огромными полосами лед передвигался книзу. Льдины сталкивались, расходились, цеплялись краями за берег и, медленно крутясь, останавливались, образуя затор. Подходили сверху новые льдины. Глухо ломались от удара при столкновении; погружали один конец в воду и становились торчком, обнажая нижнюю часть, блестящую и прозрачную, как стекло, и вся масса льда останавливалась. Было слышно журчанье воды. Мелкие суетливые льдинки звенели. В их звонком шелесте каждый отдельный звук был слышен отчетливо и казался близким. А снизу, от моста, доносился глухой гул и треск. Там льды, бессильные сокрушить предмостные быки, взмывались по ним до самых верхушек и, надрезанные железом, ломались, рушились, грохотали вниз и исчезали, уносимые мутными потоками воды.

Ленька рассеянно глядел на реку неуспевающими захватить всего глазами. С раскрытым ртом, еще полусонный, он словно оцепенел.

– Что, брат, проспал? – шлепнул его по плечу Егор Петрович.

– Когда же это она?

Егор Петрович набрал полную грудь ветра.

– Эх, картина! – сказал он и загоготал: – Ог-го-го-го-о!

Но его голос утонул в ветре и шумливой возне льдов.

Ленька почесал живот.

– Егор Петрович, а почему лед не тонет?

– Легче воды он, вот и не тонет.

– А если тяжелее, тогда чего?

– Тогда?

Егор Петрович подумал.

– Тогда весны не было бы!

– Почему? – испуганно посмотрел Ленька сперва на Егора Петровича, потом на реку.

– Дотошный ты, Ленька! – усмехнулся Егор Петрович. – Сам сообрази! Чего тогда получится? Лед утонет, на дно опустится, а воду наверх выжмет, а эта вода опять замерзнет – и тоже вниз. Ну? Так до самого дна вся речка промерзла бы, и никакой жаре не растопить! Понял?

Ленька мотнул вихрастой головой. Подумал и сказал:

– И тогда вентирей ставить нельзя?

– Венти-ре-ей? Тогда никакой рыбы не было бы!

– А лето?

– Чего лето?

– А лета тоже не было бы?

Егор Петрович задумался и вместо ответа спросил:

– Лиза встала?

– Чай собирает… Егор Петрович, а лодку ноньче шмолить?

– Смо-лить ло-одку? – переспросил Егор Петрович, думая о другом, и, словно эхо, повторил: – Ноньче смолить.

Ленька завизжал от радости и повис на руке Егора Петровича.

– А что, если сто штук убьем? Намедни я ворону у конюшни – ке-эк дам! Она – брык! Наповал, верно слово, Егор Петрович! Да-але-еко сидела…

– Лен-ня! – раздалось сзади.

Из-за угла барского дома вышла Лиза и, увидя Егора Петровича, остановилась.

– Леня, пить чай иди!

– С добрым утром, Елизавета Ивановна! – крикнул Егор Петрович.

Как добрая лошадь, принятая на вожжи, он весь сразу запружинился и зазвенел каждым мускулом.

– С ледоходом, с весной вас! Идите полюбоваться с нами на реку!

– Нет, нет, Егор Петрович, сейчас мне никак нельзя… – чуть испуганно проговорила Лиза, – папаша чай будет пить!..

Голос у нее был низкий, глубокий, и говорила она растягивая слова, не торопясь. Худенькая и легонькая до того, что в ветер Егору Петровичу за нее страшно было.

"А ну, как взвихрит, поднимет и унесет, как перышко?"

– Все-то дела у вас, Лизавета Ивановна!.. Свободной минутки, погляжу, нету.

Егор Петрович крепко зажал в широкой и сильной ладони маленькую худую руку Лизы и отпускать не торопился. Говорил, заглядывая под длинные ресницы, трепетно набегавшие на синие глаза.

– Весна теперь и побездельничать можно часок-другой.

– Пустите! – проговорила Лиза, тихо высвобождая руку. – Папаша ждет, Леня, идем!

– А сама гадает на вас, Егор Петрович! – выпалил неожиданно Ленька. – Верно слово – на бубнового короля!

Лиза вспыхнула и, круто повернувшись, пошла прочь.

– Лизавета Ивановна! Лизавета Ивановна! Подождите! Слово одно сказать!

Лиза не оглянулась.

V

Закатав рукава рубахи выше локтя, Егор Петрович чистил ружье. На полу напротив него сидел на корточках Ленька, разинув рот, и внимательно следил за каждым его движением. У дверей высокий и прямой, как сосна, несмотря на свои семьдесят лет, стоял дядя Игнат.

Промыв стволы, Егор Петрович смазал их, протер насухо тряпкой и протянул Леньке.

– Ну, теперь смотри!

– Эх, и блести-и-ит! – проговорил Ленька, щуря глаз и смотря на свет лампы то в один, то в другой ствол.

– За ружьем ухаживать надо! В порядке чтоб всегда, понял? Пришел с охоты – сейчас же чисть! Вычистил, повесил, а потом садись сам есть, пить, спать… Теперь замки будем чистить…

– Как все приспособлено ловко! – вздохнул дядя Игнат, наблюдая за Егором Петровичем, ловко и быстро вывинчивавшим замки. – До всего человек домекался!.. А у меня, вон, одноствольная была, утятница… С пистоном которая. Мученье, бывало, с ней примешь! А чтоб чистить – никогда не чистил! Двадцать лет ходил с ей и ни одного разу не прочищал… А вдарит, бывало, ну прямо тебе сказать, все одно – из орудиев!..

– Теперь таких нету, дядя Игнат!

– Нету, нету… – вздохнул Игнат, – это действительно! Похитрел человек. А что, Егор Петрович, правду сказывают – ружье теперь обдумано: стрельнет, а ничего не слыхать?

– Бесшумное, значит?.. Не зна-ю… Врут!.. Потому, что хочешь тогда делай, кого хочешь убить можно безнаказанно… Не допустят!

– Я полагаю тоже – не должно этого быть! Духу в таком ружье неоткуда быть… Вон, у Сергея Сергеича ружьев-то много было. Хоро-о-шие, аглицкие были! Ну, а без толку, потому не охотник он…

– Много у них кой-чего без толку было, – с внезапной злобой сказал Егор Петро-вич. – Дармоеды!

– Теперь хорошо, вольготно стало!.. Хошь – на коблы ступай, аль вот в озерки насупротив, – продолжал Игнат. – Присад тут хороший. А при ем бывало – упаси бог! Только услышит – стрельнет кто, сейчас Федора кличет. Федор у его вроде за приказчика состоял… "Беги, говорит, отнимай ружье! Кто без моего дозволения стрелять может?" А сам аж весь затрясется… Во-олчья порода! А до женского сословия охоч был – бе-да! Девок понапортил – те-мно! Завистной!

Дядя Игнат покрутил головой и, помолчав, добавил;

– Вон сестра-то… – Игнат кивнул на Леньку, – через это самое дело жизни решиться хотела.

Егор Петрович выпрямился. Потемневшим взглядом впился в дядю Игната.

Потом быстро взглянул на Леньку.

– Леня, добеги-ка к себе… Вот что… Добеги-ка, отверточек там, понял, маленький… Поищи у отца, для замка вот…

– Папашка в город ушел.

– Ты поищи!.. Найдешь там какой-нибудь… Ступай, ступай!

Ленька вышел.

Оставшись вдвоем с Игнатом, Егор Петрович долго молчал. Перекладывал с места на место замки, цевье. Дунул зачем-то в пустой патрон. И, не смотря на Игната, спросил:

– Про Лизу говоришь?

– Про ее самое…

Что-то пожевал беззубым ртом Игнат, сгреб бороду в кулак и потянул книзу.

Продолжал невозмутимо.

Долгая, трудная, семидесятилетняя жизнь, освобожденная от любви и гнева, глядела из слов его прозрачным глазом последнего покоя. Людские горе и радость легли в память окаменелыми пластами, и Игнат, как киркой камень, отламывал скупые слова.

– О Петров день было… Перед тем как Николая свергнули – за год будет. Отца не было о ту пору. На Петров день мельница не работала. С бабой на покос в Шевлягинскую степь уехал. Леньку с собой взяли тож… Случилось это вечером, в эту вот пору. Я в караул заступил. Слышу, с крыльца сам кричит: "Поди, говорит, Лизавету позови посуду помыть!" А стряпуха действительно на деревню ушла, и был он во всей помещении одинешенек. Знал я повадку его. Думаю – не сдобра кличет девку… Пошел, говорю: "Барин кличет, посуду помыть!" А она веселая была. "Сейчас" – говорит… Годов семнадцать, поди, было ей…

Затаился Егор Петрович.

Левая рука, лежавшая на столе, захватила и стиснула цевье от ружья. И вздрагивали напружившиеся мускулы.

Дядя Игнат неторопливо достал берестовую табакерку.

– Не отведаешь? – предложил Егору Петровичу.

Егор Петрович отрицательно мотнул головой.

– Не утерпел, я сказал ей: "Не ходи ты к нему!" А она смеется… "Он, говорит, конфеток даст". Да-а! За своим, значит, горем жизнь послала. Во-от оно что!.. Долго ли, коротко, глядь-поглядь – в саду я был, у кручи, – бежит она на кручь эту самую. И ка-ак я ее перехватил – ума не приложу?! Право-слово! Довел я, это, ее до дому, а она, как дурная… Рехнулась совсем и вся тряской трясется. Стал я тут разговор с ей вести. Так всю ночь около ей и просидел. Перво-наперво и слушать ничего не хотела. Я ее на хитрость тогда… Так и так, говорю, вытащут тебя из речки. Доктор вскрытие произведет и доподлинно все увидит, что и как… Поверила! Глупая была… С тех пор ее и не узнать! Восковая стала. И слова не услышишь, а до работы – завистней нету!

Егор Петрович долго сидел, опустив голову. Потом хрипло сказал:

– Дядя Игнат, ты…

Посмотрел на него тяжелыми глазами и, не дожидаясь ответа, ничего не сказав больше, вышел в сад, как был – в одной рубахе, не застегнув ворота.

Лиза сидела в горнице и читала Некрасова "Кому на Руси жить хорошо".

Егор Петрович вошел, не постучавшись, и она вздрогнула, когда сказал он:

– С добрым вечером, Лизавета Ивановна!

А потом смутилась и стала поправлять скатерть.

В отсутствие Ивана Федоровича никогда не заходил к ним Егор Петрович.

И вдруг зашел. Да и чудной он был.

Взлохмаченный. Глаза блестят. В одной рубахе, без пиджака; ворот нараспашку, и рукава закатаны выше локтя на волосатых руках.

От этих волос на руках и на груди стыдно стало Лизе. Не решалась взглянуть на Егора Петровича.

Опустив голову, стояла у стола и ладонью разглаживала скатерть. Егор Петрович перевел дух.

– Лизавета Ивановна! Выходите за меня замуж! – сказал он твердо и громко.

Лиза побледнела.

Исподлобья кинула растерянный взгляд на Егора Петровича, и вдруг ее губы дернулись, будто перед тем, когда человек вот-вот заплакать готов… Вздрогнувшая рука смяла угол скатерти.

– Я за этим к вам пришел. Сказать это самое… За этим именно и пришел, Лизавета Ивановна! Услышать от вас хочу. Больше ничего! Выходите замуж за меня. За этим именно пришел, Лизавета Ивановна!

– Не на-до, – тихо, так тихо, как дыханье, выговорила Лиза.

Глядя на лицо ее бледное, на блистающие глаза и трепетные от слез ресницы, Егор Петрович с никогда не испытанной силой почувствовал, что вот именно ее, только ее любит и никого больше любить он не может…

И чувство это таким огромным напором ударило по сердцу. Застонал Егор Петрович и опустил низко голову.

– Я все знаю…

И уже готов был все рассказать, – все, что узнал от Игната, и о всех думах своих сейчас там, в саду, на той самой круче, с которой хотела броситься она в реку, обесчещенная, о том, что бесчестье это не бесчестье, а несчастьем сделалось, а через горе человек чище бывает, любит крепче…

Поднял голову.

Два испуганно раскрытые глаза глядели в эти самые мысли его.

Лиза тихо попятилась от стола.

И удержался Егор Петрович.

В эту минуту перед синими испуганными глазами зарок себе дал на всю жизнь:

"Никогда виду не показать Лизе о том, что рассказал ему сегодня дядя Игнат…"

И засмеялся весело, раскатисто, как всегда смеялся.

– Напугал я вас, этакий трепаный… Эх, Лизавета Ивановна, неволить не могу, а от сказанного не отрекусь! Подумайте и мне свой ответ когда-нибудь скажите. Все думы передумал я… А мельница б пошла, жизнь-то какая бы стала! Чайную с читальней да с библиотекой здесь устроили б. Вас в нее, на хорошее дело. Читать бы стали, работать бы сообща, совместно все. А там еще… Да эх!.. Столько бы, столько, что…

Егор Петрович махнул рукой.

Встал.

– Всей ночи, до утра не хватит, если все-то рассказывать начну… Пойду я… Покойной ночи вам!.. Из-за этого и пришел, Лизавета Ивановна! Покойной ночи, Леня там меня ждет! Уток завтра привезем вам.

Егор Петрович вышел.

Было слышно, как прошел под окнами.

В горнице снова стало тихо.

VI

Всю ночь Ленька спал плохо.

Всю ночь думал о диких утках, гусях; убивал их десятками, победителем возвращался из неведомых озер, с ног до головы обвешанный черноголовыми селезнями, и под самое утро выдержал смертельный бой со стаей волков, напавших на него в дремучих лесах… И у волков были красные глаза, и разговаривали они между собой по-человечьи…

С первыми лучами солнца Ленька был уже на ногах.

Первым делом побежал в сарай, к кряковым уткам. Посыпал им проса, подлил в черепок воды, а от кряковых махнул вниз, под откос, где, прикованная на цепь, покачивалась на мутных водах просмоленная заново лодка. От лодки – к Егору Петровичу.