© Широкорад А.Б., 2013
© ООО «Издательство «Вече», 2013
Раздел I. Русско-турецкая война 1768–1774 гг.
Глава 1. Начало…
6 июля 1762 г., полдень. К Зимнему дворцу прискакал гонец на взмыленной лошади. Нарушая все правила этикета, во внутренние покои императрицы ворвался рослый красавец вахмистр конной гвардии Григорий Потемкин. Тяжело дыша и запинаясь, он произнес: «Из Ропши от Орлова, Вашему Величеству…» Екатерина молча разорвала пакет и прочла: «Матушка, милосердная государыня! Как мне изъяснить, описать, что случилось: не поверишь верному своему рабу, но как перед Богом скажу истину. Матушка! Готов идти на смерть, но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка, его нет на свете. Но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руки на государя! Но, государыня, свершилась беда. Он заспорил за столом с князь Федором [Барятинским]. Не успели мы разнять, а его уже и не стало. Сами не помним, что делали, но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй меня хоть для брата. Повинную тебе принес и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил. Прогревали тебя и погубили души навек».
Наконец-то Екатерина избавилась от ненавистного мужа, который и в заточении был самым опасным ее конкурентом.
На следующий день, 7 июля, был опубликован манифест. В нем сообщалось, что «бывший император Петр III обыкновенным, прежде часто случавшимся ему припадком геморроидическим впал в прежестокую колику». Далее в манифесте говорилось, что больному было отправлено все необходимое для лечения и выздоровления, «но, к крайнему нашему прискорбию и смущению сердца, вчерашнего вечера получили мы другое, что он волею Всевышнего Бога скончался».
Теперь дело оставалось за русской «Железной маской» – безымянным узником Шлиссельбургской крепости. И вот 5 июля 1764 г. подпоручик Смоленского пехотного полка Василий Мирович поднимает по тревоге 45 солдат своего полка и ведет их на штурм равелина, где томился Иван Антонович (1740–1764, годы правления 1740–1741). Тюремщики «Железной маски» капитаны Власьев и Чекин закололи шпагами арестанта. Мирович, увидев труп бывшего императора, добровольно сложил оружие.
Такова официальная версия «шлиссельбургской нелепы», как называла этот инцидент Екатерина. Подпоручик, причем не гвардеец, в одиночку попытался устроить государственный переворот. Правда, Мирович на допросе назвал еще одного соучастника – поручика Великолуцкого пехотного полка Аполлона Ушакова. Но сей Аполлон, как назло, утонул 25 мая 1764 г. при переправе через реку. И бравый подпоручик решил свергнуть Екатерину один.
Следствие по делу Мировича вел чрезвычайный суд, составленный из членов Сената и Синода, к которым были присоединены ряд высших сановников империи. Некоторые члены суда требовали пытать Мировича, особенно на этом настаивало духовенство. Но доверенное лицо императрицы генерал-прокурор князь А. А. Вяземский категорически запретил это делать.
С точки зрения здравого смысла могло быть два варианта: или Мирович страдал психическим заболеванием, или он лишь исполнитель воли влиятельных заговорщиков. Но Екатерина поспешила спрятать концы в воду. Столь важный суд не стал допытываться о сообщниках, а самому подпоручику 15 сентября 1764 г. отрубили голову на Обжорном рынке в Петербурге. Обратим внимание: на следствие и суд ушло всего 7 недель, что весьма странно для тогдашнего отечественного суда, да еще при столь важном государственном преступлении. Власьев и Чекин, получившие по 7 тысяч рублей вознаграждения, были отставлены от службы с сохранением жалованья и дали подписку под страхом смерти молчать «об известном событии» и не показываться в столицах.
Теперь остался один конкурент – сын. Но ему было всего 10 лет, то есть 6 лет оставалось в запасе.
Сразу же после переворота императрица начала награждать своих сторонников. Так, Григорий Орлов был произведен в камергеры, его брат Алексей стал генерал-майором, а младший брат Федор – капитаном Семеновского полка. Каждый из братьев получил по 800 душ крепостных. Лакей Теплов получил 20 тыс. рублей; князь Федор Барятинский – 24 тыс. рублей и чин камер-юнкера; гетман Кирилл Разумовский, Никита Иванович Панин и князь Михаил Никитич Волконский получили пожизненные пенсии по 5 тыс. рублей в год. Среди награжденных были еще десятки офицеров, чиновников и даже купцов.
Екатерина поспешила возвратить двоих опальных прежнего царствования – бывшего канцлера Алексея Петровича Бестужева-Рюмина и бывшего генерал-прокурора князя Якова Петровича Шаховского.
Награждение участников переворота и возвращение прежних опальных сановников – дело житейское для русского двора: так, к примеру, поступила в 1741 г. и Елизавета Петровна. Но в отличие от нее при Екатерине за переворотом не последовало репрессий. Не только на эшафот, даже в Сибирь никто не отправился.
После смерти Петра III были немедленно освобождены из-под ареста несколько близких ему людей: граф Гудович, Мельгунов и др. Мало того, любимец Петра III Михаил Илларионович Воронцов был оставлен Екатериной в должности канцлера.
Фельдмаршал Миних, давший несколько дельных советов Петру III, как бороться с деятельностью Екатерины, был назначен ею генерал-директором над портами Балтийский и Нарва, над Ладожским каналом и над Волховскими порогами. Миних был не только опытным полководцем, но и талантливейшим инженером и организатором, и с честью выполнил все возложенные на него функции.
Награждая друзей и милуя врагов, Екатерина первой из русских властителей устроила хитрую и сложную систему управления, которую в самом конце ХХ века назовут системой сдержек и противовесов.
Но все это были меры временные, а чтобы обосноваться на престоле всерьез и надолго, Екатерине нужна была национальная идея.
Глава 2. Корона для Стася
Екатерина прекрасно осознавала шаткость своего положения на троне. Фраза «к власти можно прийти на штыках, но сидеть на штыках нельзя» будет произнесена Первым консулом лишь спустя 37 лет, но Екатерина думала именно так. Не будучи легитимным монархом, на престоле можно удержаться, лишь захватив страну какой-либо идеей, ведя войны и внутренние реформы. Спору нет, Екатерина провела реформ в России больше, чем любой из царей, за исключением Петра Великого. Но реформы – дело длительное, а в России они часто буксуют или вообще дают эффект, противоположный задуманному. Так что Екатерине срочно была нужна «победоносная война», но, увы, страна к войне готова не была.
Однако Екатерине не пришлось долго ломать голову над этой проблемой. События в Речи Посполитой бросили вызов ей и всей Российской империи. Был бы на ее месте даже Петр III, и ему все равно пришлось бы воевать, поскольку затрагивались жизненные интересы страны.
К великому сожалению, среди нашей интеллигенции, увы, плохо разбирающейся в отечественной истории, бытует мнение, что де Екатерина вела агрессивную политику по отношению к Польше, что привело к трем ее разделам и окончательной гибели Речи Посполитой.
Польские и западноевропейские историки уже два с половиной века с удовольствием ищут виноватых в разделе Речи Посполитой. В числе «злодеев» оказались Богдан Хмельницкий, монархи Пруссии, Австрии, России и другие, вплоть до… Молотова и Риббентропа. Когда так много виноватых, поневоле задумаешься и о жертве.
На самом деле деградация Польского государства началась еще в XV веке, а в XVII веке Речь Посполитую можно считать государством с очень большой натяжкой. Сильный пан мог отнять у более слабого соседа землю, хлопов, любимую женщину и при этом он плевать хотел на королевскую власть. Говоря современным языком, паны жили не по законам, а «по понятиям».
Крупные магнаты прекрасно знали французский язык и литературу, их жены и дочери одевались по последней парижской моде, но это не мешало «его светлости» по своей прихоти устроить виновному или невинному человеку квалифицированную казнь, от которой содрогнулись бы и отцы-инквизиторы, и Малюта Скуратов. Замечу, что в России в царствование Елизаветы Петровны не было приведено в исполнение ни одного смертного приговора.
В Речи Посполитой королевская власть была выборной, а не передавалась по наследству, как в других монархиях. Формально короля выбирал польский сейм, но постепенно на выбор его все больше и больше стали влиять соседние державы. Вот, к примеру, в 1696 г. умер польский король Ян III Собеский, и в следующем 1697 г. польский сейм избрал королем 27-летнего саксонского курфюрста Фридриха Августа I (Альбертинская линия династии Веттинов). Его соперниками были французский принц Людовик Конти (двоюродный брат французского короля Людовика XIV) и Яков Собеский (сын умершего короля Яна Собеского). Однако поддержка России, Австрии и папы римского помогла Фридриху Августу I стать польским королем Августом II. При этом новый король остался и саксонским курфюрстом.
В начале Северной войны шведский король Карл XII овладел всей Курляндией и северной Польшей. 14 мая 1702 г. Карл XII вошел в Варшаву, а король Август II бежал в Краков. Вскоре Карл посадил на польский престол познаньского воеводу Станислава Лещинского. Шведы заставили Августа II в 1706 г. отречься от польского престола. За это Карл XII позволил ему остаться саксонским курфюрстом, что для Августа было куда важнее.
Полтавское сражение резко изменило ситуацию, и Август вновь объявил себя королем Польши. Два года в Польше опять было два короля, но в 1711 г. Станислав Лещинский отказался от короны и бежал во Францию, где в 1725 г. стал зятем Людовика XV.
В январе 1733 г. король Август II приехал на сейм в Варшаву, где и скончался 1 (11) февраля. С помощью Франции Станислав Лещинский вновь попытался овладеть польской короной, но в Польшу были введены русские войска, и 25 декабря 1734 г. в Кракове состоялась коронация Августа III, сына Августа II. Станислав Лещинский уехал из Кенигсберга во Францию и больше не возвращался в Польшу.
Значение королевской власти при Августе II и Августе III еще больше упало. И отцу, и сыну куда милей была тихая Саксония, чем буйные паны. Оттуда и «правили» Речью Посполитой оба короля.
Роль сеймов в управлении страной тоже была невелика. Во-первых, не было сильной исполнительной власти, способной реализовывать решения сеймов. Во-вторых, принцип единогласия при принятии решений – liberum veto – приводил к блокированию большинства предложений и прекращению деятельности сеймов. Так, с 1652 по 1764 г. из 55 сеймов было сорвано 48, причем одна треть из них – голосом всего одного депутата. Финансовое положение королевства хорошо характеризует факт прекращения в 1688 г. чеканки польской монеты.
Единство страны сильно подрывало фанатичное католическое духовенство, требовавшее все новых ограничений в правах православных и протестантов.
Панский гнет и религиозные преследования приводили к восстаниям на Украине.
В начале XVII века резко ослабла военная мощь Польши по сравнению с Россией и германскими государствами. Существенно возросла эффективность ружейного и артиллерийского огня, коренным образом изменив тактику боя. Решающую роль в сражении стала играть пехота, оснащенная ружьями со штыками, и полевая артиллерия. Польская конница, несмотря на отличную индивидуальную подготовку каждого кавалериста, его храбрость и лихость, оказалась не способной противодействовать регулярным войскам Пруссии и России.
Политическая и военная слабость Речи Посполитой привела к тому, что ее территория в XVIII веке стала буквально «проходным двором» для армий соседних государств. Я уж не говорю, что в течение двадцати лет Северной войны на территории Польши действовали армии России и Швеции. В ходе Русско-турецкой вой ны 1735–1739 гг. русские, турецкие и татарские войска воевали в южных районах Речи Посполитой, а в ходе Семилетней войны с 1757 по 1761 г. русские и прусские войска действовали в северной Польше. В промежутках же между войнами крымские татары регулярно проходили по территории южной Польши и зачастую оттуда переходили на русскую территорию.
Надо ли говорить, что не только в XVIII веке, но и в XXI веке ни одно государство не захочет терпеть такого соседа и будет пытаться как-то изменить ситуацию.
Помимо вышесказанного у России накопилось и много мелких претензий к Речи Посполитой. Так, к примеру, в 1753 г. по результатам рекогносцировки местности, проведенной инженер-полковником де Боскетом, выяснилось, что вопреки Вечному миру 1686 г. 988 квадратных верст российских земель незаконно оставались в польском владении, в том числе территории, приписанные к Стародубскому, Черниговскому и Киевскому украинским полкам. Вследствие непрерывных междоусобных споров русско-польская граница была укреплена только от «Смоленской губернии до Киева», на всем же остальном протяжении она оставалась практически открытой. Пользуясь этим, поляки самовольно населили десять городов Правобережной Украины, признанных по договору 1686 г. спорными и поэтому не подлежащими заселению.
Кстати, польский сейм до 1764 г. отказывался ратифицировать Вечный мир 1686 г. Речь Посполитая была последней из европейских стран, не признававшей за Россией императорского титула.
Серьезной проблемой, омрачавшей отношения между обоими государствами, было бегство сотен тысяч русских людей из России в пределы Речи Посполитой. Так, только в районах западнее Смоленска находилось около 120 тысяч (считались только мужчины) беглых русских крестьян. В Польшу бежали и тысячи дезертиров из русской армии.
Некоторые читатели могут попытаться поймать автора на противоречии: только что он писал о панском гнете, а сейчас – о массовом бегстве крестьян в Речь Посполитую. На самом деле тут нет никакого противоречия. Во-первых, я никогда не говорил, что русские помещики – ангелы (вспомним ту же Салтычиху). А во-вторых, польские магнаты дифференцированно относились к своим старым хлопам и к беглым москалям. Был ли смысл богатому пану отправлять пахать беглых русских драгун? Куда выгоднее зачислить их в свою частную армию. Были и случаи, когда паны выдавали своих дочерей за беглых москалей и делали им «липовые» дворянские грамоты. В приграничных с Россией землях поселились тысячи разбойников, совершавшие рейды через кордон, а потом делившиеся награбленным с панами. «Из тех беглых людей воры, которым поляки у себя пристани дают, собираясь партиями, приходят из-за границы в Россию и делают разбои, грабительства и смертные убийства, а потом обратно за границу уходят и с разграбленными пожитками дорываются тамо»[1].
Оценивая в целом политику русских правителей на Западе, можно выделить две основные тенденции. Начиная с Ивана III, и до Бориса Годунова господствовала тенденция объединения под властью Москвы всех русских земель, входивших в состав Киевского государства. Смута 1603–1618 гг. прервала этот процесс. Царь Михаил решил вернуть лишь земли, отнятые поляками во время Смуты, и то потерпел позорное поражение под Смоленском. Царь Алексей Михайлович очень долго заставлял себя просить вмешаться в малороссийские дела.
А вот Петр I забыл о русских землях в Речи Посполитой. В ходе Северной войны Польша находилась в таком плачевном состоянии, что для возвращения Правобережной Украины не потребовалось бы ни одного русского солдата, дело бы за несколько недель сделали казаки Левобережной Украины.
Петра обуяла мечта «ногою твердой встать»… в Германии. Ради этого он покровительствовал немецким баронам в Эстляндии[2]. Ради этого он организовал серию династических браков с правителями германских государств. Замечу, что все последующие цари, кроме Александра III, женились на немках.
Анну Иоанновну и Елизавету Петровну тоже германские дела занимали куда больше, чем дела Малой и Белой Руси. Не зря же Елизавета зимой 1758 г. приказала привести в русское подданство население Восточной Пруссии.
И лишь Екатерина II (1729–1796, годы правления 1762–1796) поняла бесперспективность русского вмешательства в германские дела и обратила свои взоры к Польше. Екатерина отказалась за своего сына Павла от наследственных прав в Голштинии. Мудрая царица, будучи этнической немкой, постепенно стала очищать государственный аппарат от засилья немцев, заменяя их русскими, в крайнем случае, англичанами, французами и представителями иных наций. Ни один из многочисленных германских родственников Екатерины не получил ответственной должности в России. Среди нескольких десятков любовников Екатерины нет ни одного немца. Когда говорят о возбуждении национальной розни, то следует различать вражду ко всем представителям конкретной нации без разбора и вражду к национальной мафии, захватившей наиболее важные посты в государстве и ущемляющей интересы коренного населения. Анна Иоанновна была на сто процентов русской, но она поддерживала немецкую мафию, зато за спиной немки Екатерины в Петербурге не было немецкой мафии, равно как и у корсиканца Наполеона не было в Париже корсиканской мафии[3], а у грузина Джугашвили не было грузинской мафии.
Удел великих людей – правильно оценивать национальный вопрос. Джугашвили понял, что такое Грузия и что такое Россия, и в 33 года сменил грузинский псевдоним Коба на русский – Сталин. Наполине Буона Парте в 22 года понял разницу между Корсикой и Францией и стал Наполеоном Бонапартом. Ангальт-Цербстская принцесса Фике в 15 лет осознала разницу между ее княжеством и Россией.
Но вернемся к ситуации в Польше. В конце 1750-х гг. король Август III стал хворать, и польские магнаты загодя начали думать о его преемнике. Естественно, что сам король мечтал передать свой трон сыну – курфюрсту Саксонскому, так сказать, сохранить традицию. Во главе саксонской партии были премьер-министр Бриль и его зять великий маршал коронный граф Мнишек, а также могущественный клан магнатов Потоцких.
Против них выступал клан князей Чарторыских[4]. Этот многочисленный клан в Польше стали называть Фамилией еще в 20— 30-х гг. XVIII века. Чарторыские, по польской версии, происходили от сына великого князя Ольгерда Любарта, а по русской – от другого сына Ольгерда черниговского князя Константина. Прозвище свое они получили от имения Чарторыск на реке Стырь на Волыни. Первые пять поколений Чарторыских были православными, но князь Юрий Иванович, по одним данным, в 1622 г., а по другим – в 1638 г., перешел в католичество.
Чарторыские предлагали осуществить ряд реформ в Польше, причем главной из них должен был стать переход всей полноты власти к Фамилии. Они утверждали, что новым королем должен быть только Пяст. Утверждение это было сплошной демагогией. Законные потомки королевской династии Пястов вымерли несколько столетий назад, а те же члены Фамилии никакого отношения к Пястам не имели. Однако в Петербурге делали вид, что не разбираются в польской генеалогии, и называли Пястом любого лояльного к России магната. Между прочим, и матушка Екатерина II по женской линии происходила от Пястов. Ее дальний предок германский князь Бернхард III был женат на Юдите, дочери краковского князя Мешко III Старого, умершего в 1202 г.
К Чарторыским примкнул и Станислав Понятовский (1676–1762) – воевода Мазовецкий и каштелян Краковский.
Стась Понятовский, как и подавляющее большинство польских магнатов, не имел ни моральных принципов, ни политических убеждений, а действовал исключительно по соображениям собственной выгоды. Ради корысти он в начале века примкнул к королю Лещинскому и даже участвовал в Полтавском сражении, естественно, на стороне шведов. Затем Понятовский бежал вместе со шведским королем в Турцию, где они оба подстрекали султана к войне с Россией. Убедившись, что дело Лещинского проиграно, Понятовский поехал мириться с королем Августом II.
Последующей удачной карьере хорошо способствовала женитьба Станислава Понятовского на дочери Казимира Чарторыского – литовского подканцлера и каштеляна Виленского. Сразу после смерти короля Августа II Стась попытался было пролезть в короли. По сему поводу русский посол в Варшаве Левенвольде отписал в Петербург: «…избрание королем Станислава Понятовского опаснее для России, чем избрание Лещинского».
Вскоре Понятовский сообразил, что королем ему не бывать, но удержаться от активной политической игры не смог, да и в придачу «поставил не на ту лошадь». В итоге Понятовский оказался в осажденном русскими Данциге вместе со своим давним приятелем Лещинским.
После утверждения Августа III на престоле Станислав Понятовский примкнул к «русской партии», возглавляемой Фамилией. В 1732 г. у Станислава Понятовского родился сын, также названный Станиславом. Станислав Младший, будучи наполовину Понятовским, а наполовину Чарторыским, быстро делал карьеру и еще подростком получил чин «литовского стольника».
Большую часть времени Станислав Младший проводил не в Польше, а в столице Саксонии Дрездене при дворе короля Августа III. Там юный плейбой приглянулся сэру Генбюри Вильямсу – английскому послу при саксонском дворе. В 1755 г. Вильямса назначают английским послом в Петербурге, и он берет с собой двадцатитрехлетнего Станислава.
Вот как польский историк Казимир Валишевский характеризует новую звезду, появившуюся на петербургском небосклоне: «У него было приятное лицо… он был gentilhomme в полном смысле этого слова, как его понимали в то время: образование его было разностороннее, привычки утонченные, воспитание космополитическое, с тонким налетом философии… Он олицетворял собой ту умственную культуру и светский лоск, к которым она [Екатерина II. – А.Ш.] одно время пристрастилась, благодаря чтению Вольтера и мадам де Севинье. Он путешествовал и принадлежал в Париже к высокому обществу, блеском и очарованием своим импонировавшему всей Европе, как и королевский престиж, на который еще никто не посягал в то время. Он как бы принес с собой непосредственную струю этой атмосферы и обладал как качествами, так и недостатками ее. Он умел вести искристый разговор о самых отвлеченных материях и искусно подойти к самым щекотливым темам. Он мастерски писал записочки и умел ловко ввернуть мадригал в банальный разговор. Он обладал искусством вовремя умилиться. Он был чувствителен. Он выставлял напоказ романтическое направление мыслей, при случае придавая ему героическую и смелую окраску и скрывая под цветами сухую и холодную натуру, невозмутимый эгоизм, даже неисчерпаемый запас цинизма»[5].
Зная характер Елизаветы Петровны, Генбюри Вильямс не пропускал ни одного бала и ни одного маскарада. Однако все его попытки получить какое-либо влияние на императрицу были бесплодны. Как писал тот же Валишевский: «Его искательство перед Елизаветой было ей, по-видимому, очень приятно, но политически оказалось совершенно бесплодным. Когда он пытался стать на твердую почву переговоров, государыня уклонилась. Он тщетно искал императрицу, но находил лишь очаровательную танцовщицу минуэта, а иногда и вакханку. Через несколько месяцев он пришел к убеждению, то с Елизаветой нельзя говорить серьезно, и стал оглядываться кругом. Разочаровавшись в настоящем, он подумал о будущем. Будущее – это молодой двор.
Но опять-таки он наткнулся на фигуру будущего императора и, обладая ясным взглядом людей своей расы, с первого же раза решил, что он и тут лишь потеряет время. Его взоры остановились наконец на Екатерине… Вильямс подметил знаменательные шаги в сторону великой княгини, подземные ходы, приводившие к ней. Он быстро решился. Осведомленный придворными слухами о любовных приключениях, в которых фигурировали красавец Салтыков и красавец Чернышев, сам довольно предприимчивый, Вильямс попытался было пойти по этим романическим следам.
Екатерина приняла его очень любезно, говорил с ним обо всем, даже о серьезных предметах, которые Елизавета отказывалась обсуждать, но она смотрела в другую сторону»[6]. И тут-то Вильямс вспомнил о Понятовском.
Супруга наследника престола Екатерина была почти на три года старше Понятовского и уже родила сына Павла (согласно наиболее распространенной версии, от Сергея Салтыкова). И она первая проявила инициативу в отношениях со Стасем. Причем великой княгине удалось, как говорится, и рыбку съесть, и на… колени к Понятовскому сесть. А вот «рыбку» поставлял сэр Генбюри Вильямс. Общая стоимость всех «рыбок» неизвестна. Сохранились лишь две расписки, подписанные великой княгиней на общую сумму в 50 тысяч рублей, помеченные 21 июля и 11 ноября 1756 г. И заем 21 июля был, очевидно, не первый, так как, испрашивая его, Екатерина писала банкиру Вильямса: «Мне тяжело опять обращаться к вам».
Позже Понятовский напишет о предмете своей любви: «…она недавно лишь оправилась после первых родов и находилась в том фазисе красоты, который является наивысшей точкой ее для женщин, вообще наделенных ею. Брюнетка, она была ослепительной белизны; брови у нее были черные и очень длинные; нос греческий, рот, как бы зовущий поцелуи, удивительной красоты руки и ноги, тонкая талия, рост скорей высокий, походка чрезвычайно легкая и в то же время благородная, приятные тембр голоса и смех такой же веселый, как и характер, позволявший ей с одинаковой легкостью переходить от самых шаловливых игр к таблице цифр, не пугавших ее ни своим содержанием, ни требуемым ими физическим трудом».
Надо полагать, что в антрактах между «шаловливыми играми» Стась и Като не переходили к игре в «крестики-нолики» или «морской бой». Таблица цифр – это цифровые коды, и цесаревна, как видим, совмещала функции Штирлица и Кэт, то есть сама собирала информацию и сама шифровала.
Сложные политические интриги заставили Вильямса в октябре 1757 г. покинуть Петербург, но Понятовский остался, и в Петербурге, и в постели цесаревны. Вскоре любовник потерял всякое чувство меры. В июле 1758 г. Понятовский стал посещать по ночам Екатерину в Ораниенбаумском дворце, несмотря на то, что в соседних покоях находился ее муж. Речь, разумеется, идет не о дворце Петра III, который тогда еще строился, а о старом Большом дворце, построенном еще А. Д. Меншиковым. Великий князь Петр Федорович в то время был всецело поглощен страстью к Елизавете Воронцовой и был безразличен к делам Екатерины. Однако он был слишком озабочен собственной безопасностью и приказал расставить вокруг дворца конный караул.
Рано утром Понятовский при выходе из дворца был схвачен конным пикетом и доставлен к наследнику престола. Понятовский был переодет и отказался назвать себя. Петр Федорович подумал, что на него готовилось покушение, и решил допросить с пристрастием незнакомца. В конце концов Станиславу пришлось во всем признаться. Если верить позднейшим «Запискам» Понятовского, Петр расхохотался и сказал: «Не безумец ли ты, что ты до сих пор не доверился мне!» Он, смеясь, объяснил, что и не думает ревновать; меры предусмотрительности, принимаемые вокруг ораниенбаумского дворца, были лишь в видах обеспечения безопасности его особы. Тут Понятовский вспомнил, что он дипломат, и стал рассыпаться в комплиментах по адресу военных диспозиций его высочества, искусность которых он испытал на своей же шкуре. Хорошее настроение великого князя усилилось. «А теперь, – сказал он, – если мы друзья, здесь не хватает еще кого-то». «С этими словами, – рассказывает Понятовский в своих “Записках”, – он идет в комнату своей жены, вытаскивает ее из постели, не дает ей времени одеть чулки и ботинки, позволяет только накинуть капот (robe de Batavia), без юбки, в этом виде приводит ее к нам и говорит ей, указывая на меня: “Вот он; надеюсь, что теперь мною довольны”».
Веселая компания пропьянствовала до 4 часов утра. «Пирушка возобновилась на следующий день, и в течение нескольких недель это изумительное супружество вчетвером было бесконечно счастливо»[7].
Понятовский писал в своих «Записках»: «Я часто бывал в Ораниенбауме, я приезжал вечером, поднимался по потайной лестнице, ведшей в комнату великой княгини; там были великий князь и его любовница; мы ужинали вместе, затем великий князь уводил свою любовницу и говорил нам: “Теперь, дети мои, я вам больше не нужен”. – Я оставался, сколько хотел».
Однако вскоре разговоры об этих забавах поползли по столице. Елизавета сама была «шалуньей» и смотрела сквозь пальцы на проказы Екатерины, но это было слишком. Французский посол в Петербурге маркиз де Лопиталь начал открыто издеваться над Понятовским. Естественно, дело кончилось высылкой Стася из России.
После отъезда фаворита Екатерина вступила с ним в любовную переписку, хотя постель ее не пустовала.
Получив известие о перевороте в Петербурге, Понятовский засобирался к любимой. Но уже 2 июля 1762 г. Екатерина II пишет ему: «Убедительно прошу вас не спешить приездом сюда, потому что ваше пребывание при настоящих обстоятельствах было бы опасно для вас и очень вредно для меня».
Ровно через месяц Екатерина отправляет второе письмо: «Я отправляю немедленно графа Кейзерлинга послом в Польшу, чтобы сделать вас королем, по кончине настоящего [короля] и в случае, если ему не удастся это по отношению к вам, я желаю, чтоб [королем] был князь Адам[8]. Все умы еще в брожении. Я вас прошу воздержаться от поездки сюда, из страха усилить его».
Наконец 27 апреля 1763 г. откровенность императрицы доходит до предела, и она пишет Понятовскому: «Итак, раз нужно говорить вполне откровенно и раз вы решили не понимать того, что я повторяю вам уже шесть месяцев, это то, что если вы явитесь сюда, вы рискуете, что убьют обоих нас».
Власть Екатерины действительно очень непрочна. Она боится и ревности Орловых, а еще больше – негативной реакции русского дворянства, не желающего видеть поляка, да и вообще иностранца, ни временщиком типа Бирона, ни тем более русским царем.
Тем временем Фамилия в Польше перешла в наступление, даже не дождавшись смерти короля Августа III. Была развернута широкая кампания против злоупотреблений «саксонских» министров и чиновников. Придворная партия в ответ пригрозила Чарторыским арестом. Узнав об этом, Екатерина 1 апреля 1763 г. послала приказание своему послу при польском дворе Кейзерлингу: «Разгласите, что если осмелятся схватить и отвези в Кёнигсштейн кого-нибудь из друзей России, то я населю Сибирь моими врагами и спущу Запорожских казаков, которые хотят прислать ко мне депутацию с просьбою позволить им отомстить за оскорбления, которые наносит им король Польский».
В то же время Екатерина требовала от Кейзерлинга, чтобы он сдерживал рьяность партии Чарторыских. Так, 4 июля она писала: «Я вижу, что наши друзья очень разгорячились и готовы на конфедерацию; но я не вижу, к чему приведет конфедерация при жизни короля Польского? Говорю вам сущую правду: мои сундуки пусты и останутся пусты до тех пор, пока я не приведу в порядок финансов, чего в одну минуту сделать нельзя; моя армия не может выступить в поход в этом году; и потому я вам рекомендую сдерживать наших друзей, а главное, чтобы они не вооружались, не спросясь со мною; я не хочу быть увлечена далее того, сколько требует польза моих дел».