000
ОтложитьЧитал
III
Вновь, не в первый уже раз, пережив всё это как наяву, немного взволнованный и взбудораженный этими воспоминаниями, Андрей долго не мог уснуть. Вздыхал, ворочался с боку на бок, бессмысленно пялился в темноту, одержимый одними и теми же мыслями, не оставлявшими его, не дававшими ему покоя все последние дни, с того самого мгновения, когда он впервые увидел её.
И сам не заметил, как заснул глубоким, мёртвым сном, на этот раз без всяких сновидений. А когда проснулся, стояло уже позднее утро, было около десяти. Но Андрей не спешил выбираться из постели. Спешить ему было некуда, никаких особо важных дел, да и неважных тоже, у него не было. Полная, совершенная, ничем не ограниченная свобода, которая прежде бывала лишь во время каникул. Он и эту, наступившую после выпускного и получения аттестата независимость невольно воспринимал как своего рода каникулы, ещё не вполне осознав, что это уже что-то другое, новое, неизведанное, непохожее на то, что было раньше. Ему казалось, что жизнь катится по старой, привычной колее, а она между тем незаметно и нечувствительно для него сделала крутой поворот и двинулась в совершенно ином, неведомом направлении, о котором он пока не имел ни малейшего понятия.
Он вообще старался не думать об этом. Точнее, не способен был с некоторых пор думать ни о чём, кроме неё. Белокурой голубоглазой незнакомки, сразившей его наповал и запавшей ему в сердце так, как не западала туда до этого ещё ни одна девушка. Поселившейся там как полновластная хозяйка, завладевшей всеми его чувствами без остатка, полонившей и поработившей его так, как не удавалось это сделать даже самым ярким и неотразимым красоткам, с которыми ему приходилось иметь дело. И это было тем более удивительно, что произошло это внезапно, в одно мгновение, после первого же взгляда, случайно брошенного им на неё и выхватившего её из пёстрой безликой толпы. На ум ему то и дело приходило пошлое, истасканное выражение: «любовь с первого взгляда», каждый раз вызывая у него ироническую усмешку. Но она быстро исчезала, когда он, возможно, впервые в жизни, вдумывался в это серьёзно, глубоко и беспристрастно, отбрасывая ложный стыд, легкомыслие и глупые мальчишеские предрассудки. И вынужден был признать, что так оно и было на самом деле. Да, это была именно она, самая настоящая любовь с первого взгляда! О которой так много и часто говорят, походя упоминают её как заезженное клише, не вкладывая в это словосочетание никакого смысла, не придавая ему особого значения, порой просто не понимая его.
Для Андрея же это вроде бы отвлечённое понятие совершенно неожиданно наполнилось вполне конкретным содержанием. Это было как вспышка молнии, разорвавшая окутывавшую его кромешную тьму, о которой он даже не подозревал, и озарившая то главное и, возможно, единственное, ради чего и стоит жить. Он ещё не осознавал этого в полной мере, лишь смутно догадывался, нащупывал, прозревал эту истину, мелькавшую перед ним в зыбкой колеблющейся дымке и лишь изредка выплывавшую из неё и принимавшую более определённые очертания…
Весь во власти этих томных, волнующих дум, то приятных, опьяняющих, влекущих в какую-то безбрежную сияющую даль, то беспокоящих, тревожных, ни с того ни с сего рождавших в душе беспричинное смятение, почти страх, Андрей поднялся, наконец, с постели и, позёвывая и хмуро озираясь кругом, побрёл на кухню. Хотя есть ему не особенно хотелось, он тем не менее машинально открыл холодильник и некоторое время глядел туда бездумным заспанным взором, переводя его с одного отделения на другое и всё пытаясь сообразить, что же ему тут нужно. Так и не сообразив, закрыл дверцу и минуту-другую стоял посреди кухни, продолжая время от времени зевать и медленно вращая мутноватыми, припухлыми от долгого сна глазами. Затем, опять-таки чисто автоматически, зажёг горелку на плите и поставил на неё чайник. После чего, обратив внимание, что в квартире душновато, открыл окно и выглянул наружу.
Взгляд его упёрся в обильную густую зелень, наполнявшую огороженные заборами палисадники, вытянувшиеся во всю длину двора и занимавшие большую его часть. Рослые кряжистые деревья высились напротив окон и протягивали к ним длинные корявые ветви, обросшие пышной мохнатой листвой, распространявшей тонкий приятный запах. Андрей, раздув ноздри, с удовольствием втянул его в себя и, облокотившись на подоконник, обратил взгляд вперёд, сквозь переплёт ветвей и нагромождение листвы. Взор невольно отдыхал в этой приютной тенистой мгле, составлявшей резкий контраст с царившим вокруг ослепительным, нестерпимым для глаз блеском солнца, уже недели две, если не больше, нещадно опалявшего жгучим зноем истомлённую, иссохшую, казалось, готовую потрескаться землю и её обитателей.
И спустя какое-то время ему почудилось, что в этом мягком зелёном сумраке он угадывает утончённые бледные черты, виденные им всего лишь раз, но так прочно запечатлевшиеся в его памяти, что никакие силы, наверное, не в состоянии были бы изгладить их оттуда. Все последние дни он видел их постоянно, то тут, то там, днём и ночью, во сне и наяву. Они появлялись перед его мысленным взором то расплывчатые, едва уловимые, словно окутанные и скрадываемые плотной дымкой, в конце концов поглощавшей их, то совершенно ясно, отчётливо, будто вживую. И тогда он мог различить мельчайшую чёрточку этого лица, вдруг ставшего бесконечно дорогим для него, необходимым ему, неповторимым и незаменимым. И он, пользуясь этими то и дело возникавшими перед ним на удивление явственными, почти осязаемыми видениями, до самозабвения вглядывался в это неподвижное, замкнутое, чуть задумчивое и немного грустное, но такое невыразимо прекрасное, одухотворённое, будто осенённое внутренним светом лицо, пытаясь понять, прочитать по нему, догадаться, о чём она так напряжённо думает, в чём причина её грусти, что её заботит и печалит, какая тайная невзгода тяготит её сердце. Но ничего не понимал, ни о чём не догадывался. Просто смотрел на неё не отрываясь, широко распахнутыми остановившимися глазами, чувствуя, как замирает от сладкого томления сердце, кружит голову, а глаза застилает светлая радужная пелена, как если бы он надел розовые очки…
Тонко и пронзительно засвистевший чайник прервал его размышления и рассеял маячивший перед ним пленительный облик. Поневоле – и не без сожаления – вернувшись к действительности, он снял не перестававший заливаться, исходивший клубами горячего пара чайник, налил кипяток в чашку, добавил туда заварки и, сев за стол, уставился на тёмную дымившуюся жидкость. Затем, подняв глаза, заметил приготовленный для него мамой завтрак, на который прежде не обратил внимания, аккуратно прикрытый салфеткой. Он медленно стащил её и равнодушно взглянул на аппетитно выглядевшую снедь – подрумяненные, ещё тёплые пирожки, поджаренные кусочки мяса, творог со сметаной. Взглянул и отвёл глаза. Вот уже несколько дней, с той самой памятной встречи, грозившей совершенно перевернуть его жизнь, он страдал почти полным отсутствием аппетита, ел очень мало и через силу, заставляя себя. Кусок не лез ему в горло. Оно точно сжалось, окостенело и не принимало пищу, выталкивая её обратно. В общем, и в этом отношении его состояние было состоянием типичного влюблённого, полностью сосредоточенного на предмете своей любви, ничего и никого вокруг не замечающего, потерявшего интерес ко всему на свете и живущего в мире своих фантазий и смутных планов на будущее, к реализации которых он по какой-то непонятной причине не спешил приступать, каждый день откладывая это на завтра.
Подумав об этом, Андрей нахмурился и покачал головой. Он сам бы не сумел объяснить причину этой странной, нехарактерной для него пассивности, заторможенности, замедленности реакций. Он просто не узнавал себя. Обычно в таких ситуациях он не терялся, не пасовал перед возможными затруднениями и смело, даже дерзко, хотя не всегда обдуманно, брался за дело, отчаянно, очертя голову бросаясь на приступ. Преодолевал самые сложные, на первый взгляд неодолимые препятствия, рассматривая каждую облюбованную им красотку как своего рода крепость, для взятия которой требовалось приложить максимум усилий, выдержки, смекалки. И, как правило, добивался своего. Энергия, настойчивость, изобретательность, бешеный напор, помноженные на природное обаяние и видную внешность, в большинстве случаев приносили блестящий результат. Эти подвиги закрепили за Андреем репутацию завзятого сердцееда и покорителя девичьих сердец, не пропускающего ни одной юбки. Что было, конечно, некоторым преувеличением, но не вызывало у него возражений, льстя его самолюбию и резко повышая его и без того совсем не низкую самооценку.
Разумеется, случались в его бурной и весьма плодотворной деятельности на этом поприще и проколы, и досадные недоразумения, и иной раз самые настоящие провалы, слегка обескураживавшие его и больно бившие по его крайне чувствительному в этом вопросе самолюбию. Однако подобных инцидентов, которые он старался поскорее вычёркивать из памяти, было сравнительно немного, и это были скорее исключения, подтверждающие правило. А потому его реноме среди всех знавших его оставалось достаточно прочным и незыблемым.
И вот вдруг ничего этого. Ни задора, ни дерзости, ни напора, обычно обеспечивавших ему успех и победу. А вместо этого постоянная задумчивость, колебания, сомнения, становившиеся порой невыносимыми, порядочно изводившие и изматывавшие его, ставившие его в тупик. Хотя, казалось бы, надо было действовать. И немедля! Никаких причин для промедления не было. Да и незнакомка была теперь не так уж незнакома ему. Он уже знал, как её зовут, где она живёт, какую школу окончила. У них, как выяснилось, имелись общие приятели, и было даже удивительно, что они не встретились раньше. Хотя, может быть, и встречались, но просмотрели один одного, не обратили друг на друга внимания, разминулись. Правда, Андрей не очень-то верил в это: было бы совершенно невероятно, если бы он, даже краем глаза заметив эту дивную, необыкновенную красавицу, остался бы безучастен и не сделал бы попытки сойтись с ней поближе. Ведь достаточно было одного мимолётного взгляда, случайно брошенного им на неё во время школьной процессии, чтобы он вспыхнул, как солома, к которой поднесли зажигалку. И загоревшийся в нём тогда огонь не стихал, не гас, а разгорался всё ярче и неистовее, освещая и то, что было внутри его, и вовне, каким-то необычным, диковинным, по-новому озарявшим всё светом.
Однако, как ни странно, это почему-то не подвигало его к активным действиям, которые логично было бы ожидать от него, учитывая силу и жар охвативших его чувств. Он всё медлил, раздумывал, колебался, будто ожидая чего-то. Или, может быть, немного испугавшись этого буйного, невиданного, сметавшего всё на своём пути шквала эмоций, нежданно-негаданно налетевших на него и потрясших его существо до основания. Или же непонятно отчего рассчитывая, что всё устроится и уладится как-то само собой, без всяких усилий с его стороны, помимо него, но при этом к максимальной для него выгоде. По этой же причине он избегал общения с Наташей, не виделся с ней, не звонил и не писал ей с того самого дня, когда они так некрасиво и нелепо расстались. Он понимал, что ему нечего больше сказать ей, что между ними всё кончено, что его любовь к ней, когда-то горячая и страстная, но давно уже сильно поостывшая и давшая заметные трещины, теперь, после происшедшего на днях, умерла раз и навсегда, растаяла, потухла, как перегоревшая свеча. В его сердце властно, как у себя дома, расположилась другая, и прежней, износившейся, исчахшей, прискучившей ему любви там уже не было места. Оставалось только констатировать этот факт и сказать обо всём Наташе. Которая, впрочем, по всей видимости, и сама уже догадывалась о том, что их довольно длительная – продолжавшаяся около полутора лет – любовная история подошла к своему завершению и канула в Лету.
Андрей протяжно вздохнул, отхлебнул немного остывший чай и, повернув голову к окну, остановил неподвижный задумчивый взгляд на протянувшейся почти к самому подоконнику массивной широкой ветви, опушённой яркой кудрявой листвой. Тут же забыв о Наташе, лишь на мгновение промелькнувшей в его памяти, как смутная, понемногу редевшая и таявшая тень прошлого, он немедленно вернулся к мыслям об Оле – именно так звали новую, бурно ворвавшуюся в его жизнь, ошеломившую и взбаламутившую его любовь. Он отлично понимал, что дальше так продолжаться не может, что необходимо наконец что-то предпринять, сдвинуть дело с мёртвой точки. Тем более что обстоятельства явно благоприятствовали ему: прямо у него на глазах она поссорилась со своим парнем, и, как он отметил уже тогда, это, вероятнее всего, не была обычная размолвка, за которой следует быстрое примирение. Тут, очевидно, всё было гораздо серьёзнее. Судя по всему, это был окончательный и бесповоротный разрыв, после которого уже не может быть возврата к прошлому. Когда все связи разорваны, все счёты покончены, все мосты сожжены. Когда не остаётся ничего иного, кроме как предать прошлое забвению и, не оглядываясь назад, не предаваясь бесплодным сожалениям, двигаться, как бы ни было трудно, вперёд.
Но вот как раз таки с этим самым движением у Андрея ни с того ни с сего обнаружились серьёзные сложности, которые он никак не мог преодолеть. Всё вроде бы было легко и просто: он встретил очаровательную девушку, в которую влюбился без памяти и которая, по всей видимости, была свободна. К своей собственной подруге он к этому моменту совершенно охладел и их расставание было только вопросом времени; его неожиданная влюблённость лишь ускорила дело. Словом, для него не существовало никаких видимых препятствий, чтобы от сумбурных мыслей и переживаний перейти наконец к действиям и, как он любил выражаться в подобных случаях, взять быка за рога. Однако он почему-то не делал этого. Мялся, томился, вздыхал, изобретал разнообразные, по большей части пустые и вздорные преграды на пути к цели, изыскивал всевозможные оправдания для своего бездействия, опять-таки в большинстве своём надуманные и дутые. А главное, никак не мог уразуметь, что же с ним такое творится, в чём причина его странного, необъяснимого и небывалого бессилия, инертности, апатии, овладевших им именно в тот момент, когда ему жизненно необходимы были энергия, уверенность в себе, воля к победе. Ведь любовь, а тем более страсть, – а то, что он чувствовал, было самой настоящей страстью, другого слова тут нельзя было подобрать, – обычно стимулирует и вызывает к жизни именно эти качества, пробуждая человека от душевной спячки, вырывая его из замкнутого круга обыденности и привычки, заставляя позабыть об осторожности, осмотрительности, умеренности, зачастую об элементарном здравом смысле, бросая его в самое пекло борьбы, порой без всякой надежды на успех, и в конечном итоге чаще всего помогая ему добиться заветной цели.
Но с Андреем, к его же собственному недоумению, всё произошло ровно наоборот. Внезапно нахлынувшая на него безумная любовь не укрепила его, не влила в него новые силы, не вдохновила его пусть не на подвиги, но хоть на какую-то мало-мальскую активность, которая наверняка помогла бы ему добиться желаемого, а, напротив, обессилила его, выбила из колеи, лишила остатков воли и погрузила в такую глубокую – и, похоже, продолжавшую углубляться – пучину бездеятельности и почти физического изнеможения, что это состояние начинало уже всерьёз беспокоить его.
В конце концов в голову ему, пробившись сквозь наполнявший её ворох бессвязных и бестолковых мыслей, пришло одно здравое рассуждение: глядя в раскрытое окно, на сочную цветущую зелень, залитую обильным солнечным светом, Андрей пришёл к выводу, что ему нужно выйти прогуляться. Он, усиленно предаваясь унылым, депрессивным размышлениям, безвылазно сидел дома уже несколько дней, с самого выпускного вечера, на котором он был мрачен как туча и с которого ушёл раньше всех, и это добровольное затворничество явно не пошло ему на пользу. Он стал бледен, подавлен, угрюм, раздражался из-за каждого пустяка, конфликтовал с родителями, резко, а порой и грубо отказывал приятелям, пытавшимся расшевелить его и вытянуть куда-нибудь развлечься. В итоге он не на шутку рассорился с некоторыми из них, они послали его подальше и оставили в покое, наедине с собой.
Но вот наступил момент, когда он сам уразумел, что одиночество, полная отрешённость от окружающего и сосредоточенность, постепенно перешедшая в зацикленность, на своих сложных, путаных и чем дальше, тем больше запутывавшихся чувствах и переживаниях ни к чему хорошему его не приведут. Что всё это вполне может закончиться для него весьма печально, если он не стряхнёт с себя охватившее его странное, необъяснимое оцепенение, не возьмёт себя в руки и не начнёт делать хоть что-то, не вернётся к нормальной, обычной жизни, так круто прерванной после памятной, оглушившей его как обухом встречи. Хотя он понимал при этом – или, вернее, догадывался, улавливал на уровне подсознания, – что жить прежней, устоявшейся, привычной жизнью у него уже вряд ли получится. Что-то будто сломалось в нём, ушло безвозвратно, рассыпалось в прах. Ему казалось порой, что за эти несколько дней он как будто сделался другим человеком, ну или, во всяком случае, изменился настолько, что едва узнавал себя. И это было тем более поразительно, что причиной такой резкой и вроде бы безосновательной перемены было даже не знакомство, не связь, а всего-навсего несколько взглядов, которыми он обменялся с неизвестной красоткой, словно опутавшей его тонкими, незримыми, но при этом мощными, неразрывными путами. «Прям ведьма какая-то!» – думал он порой, когда перед ним в очередной раз всплывал образ прекрасной незнакомки, не сводившей с него внимательных мерцающих, с лёгким прищуром глаз и кривившей губы в тонкой, чуть уловимой усмешке.
Стремясь сбросить с себя иго тяжких, подавлявших его раздумий, в которых он застрял как в тенетах и уже не представлял, как выпутаться из них, да и попросту опасаясь с некоторых пор сойти от всего этого с ума, он наконец нашёл в себе силы хоть немного отрезвиться от владевшего им любовного дурмана, взглянуть на ситуацию по возможности спокойно и трезво и обдумать свои дальнейшие действия. А чтобы лучше думалось и мысли не разбредались в разные стороны и не сбивались то и дело на посторонние предметы, он посчитал нужным выбраться из дому и немного забыться среди уличного шума и многолюдства.
IV
Едва он вышел из подъезда, как ощутил пахнувший ему в лицо и быстро объявший всё тело жар. Воздух был такой плотный, густой и горячий, что им трудно было дышать; он обжигал носоглотку и, казалось, сами лёгкие. Вдохнув его пару раз, Андрей едва не поперхнулся, словно глотнув чересчур крепкого алкоголя. У него даже пропало было желание идти куда-то и он хотел уже повернуть назад. Но пересилил себя, кое-как отдышался и, хотя и с трудом, но привыкая к невероятному зною, от которого захватывало дух и сдавливало грудь, двинулся прочь со двора.
На улице атмосфера была, пожалуй, ещё невыносимее. Во дворе жару хоть немного смягчала и умеряла заполнявшая его буйная растительность, поглощавшая большую часть мощного солнечного сияния. В городе же никаких препятствий для жгучего, висевшего в самом центре неба солнца не было. Его палящие, обжигающие лучи падали на землю отвесно, преследуя, подавляя и буквально уничтожая всё живое. Жизнь здесь как будто замерла, практически прекратилась, заглохла. Было тихо, почти не было видно прохожих, лишь изредка проезжали машины. Город будто вымер, или, вернее, его умертвило стоявшее в зените огромное пламенеющее светило, словно задавшееся целью испепелить землю и её истомлённых, измученных, попрятавшихся кто куда обитателей.
Андрей, приостановившись на мгновение у выхода из двора, окинул хмурым взором пустынную, обезлюдевшую улицу, на которой лишь иногда, будто невзначай, показывались одинокие, едва волочившие ноги пешеходы, тут же куда-то пропадавшие, точно проваливавшиеся сквозь землю. Впрочем, он, побыв вне дома считанные минуты, и сам уже не прочь был бы провалиться куда-нибудь, так как с трудом представлял себе, как можно существовать в условиях такой дикой, экстремальной жары. Он опять, как и на пороге подъезда, заколебался, стоит ли ему испытывать свою весьма сомнительную, как он знал, жароустойчивость и подвергать своё драгоценное здоровье вполне реальной угрозе. Не вернуться ли домой, где кондиционер избавит его от этого жуткого, поистине адского зноя и даст ему приятную, расслабляющую прохладу, которой так не хватало сейчас тем, кто, как и он, рискнул выбраться из дому и бродил бог знает зачем по раскалённой, как сковорода, обжигавшей подошвы земле.
Но он вновь сделал над собой усилие и, шумно вдыхая в себя горячий, неподвижный, будто окаменевший, воздух, зашагал вперёд, не очень-то задумываясь о том, куда он идёт, словно пытаясь убежать от преследовавших его по пятам тягучих, выматывающих мыслей. Однако они не спешили оставлять его в покое, они двинулись следом за ним, продолжая тревожить его, досаждать ему, жалить его, точно осы. И образ незнакомки тоже не переставал преследовать его, мельтеша у него перед глазами, расплываясь и почти пропадая, но затем вновь появляясь обновлённым, более ясным, чётким, ещё более притягательным и соблазнительным. Безумие продолжалось. От него оказалось невозможным избавиться, просто убежав из дому.
Хоть чуть-чуть отвлечься от осаждавших и донимавших его дум ему удалось, когда он, кое-как одолев два квартала – совсем небольшое расстояние, показавшееся ему сейчас невероятно длинным, – добрался до центральной площади, той самой, с которой на днях началось приснопамятное шествие выпускников, имевшее для него такие нежданные и неоднозначные последствия. В отличие от окрестных улиц, с которых агрессивно палившее солнце изгнало малейшие проявления жизни, здесь было многолюдно и шумно. Истерзанные жарой люди пытались спастись от неё под широкими плотными навесами, протянутыми вдоль окраин площади, под которыми царила если не прохлада – добиться этого при такой погоде не представлялось возможным, – то хотя бы не такой неистовый, непереносимый зной, который стоял на солнцепёке. В густой тени, застывшей под навесами, возле бесчисленных столиков, уставленных всевозможными, на любой вкус, прохладительными напитками, сидели, а чаще полулежали обессиленные, измождённые, раскрасневшиеся и блестевшие от пота горожане, старавшиеся не делать лишних движений и только едва ворочавшие кругом стеклянными, слегка очумелыми глазами. Их истощённых, иссякших сил хватало лишь на то, чтобы периодически подносить к пересохшим, истомлённым непроходящей жаждой губам холодный напиток и, с наслаждением влив его в себя, в течение нескольких минут ощущать разливавшуюся по перегретым внутренностям неизъяснимо приятную, божественную прохладу. Пришибленные жарой люди чем-то напоминали зверей в зоопарке, которые в летнее пекло утрачивают свою обычную живость, впадают в прострацию и, обездвиженные, вялые, безразличные ко всему, равнодушно и отупело взирают на глазеющую на них публику.
Андрей и сам был близок к состоянию какого-нибудь льва, под влиянием сумасшедшего, прямо-таки африканского зноя утратившего интерес к жизни, повесившего царственную голову и ушедшего в себя. Оглядевшись вокруг, он подумал было присоединиться к отдыхавшей и потягивавшей холодное пиво человеческой массе, но тут же передумал. Это скопление расслабленных, разморенных, потных тел, сваленных и скученных на довольно ограниченном пространстве, вызвало у него лёгкое отвращение, особенно после того, как его чуткий нос уловил не слишком ароматные запахи, доносившиеся из-под навесов вместе с шелестевшим там тихим, усталым говором. Он чуть скривился, провёл языком по сухим, горячим губам и, вновь бросив угрюмый взгляд по сторонам, после короткого раздумья направился к шумевшему поблизости, за плотной завесой густой тенистой зелени, большому фонтану, вокруг которого царило заметное оживление, резко выделявшееся на фоне господствовавшей повсюду безжизненной, давящей анемии.
Приблизившись к фонтану, он впервые с момента выхода из дома вздохнул полной грудью. Это был маленький островок свежести и прохлады среди разлитого кругом тяжёлого знойного марева. Мощные прозрачные струи с шумом взмывали ввысь, дробились там на бесчисленное множество мелких и мельчайших брызг, вспыхивавших в ярком солнечном свете ослепительными, резавшими глаз огоньками, и мягко опадали в образовавшийся внизу небольшой квадратный водоём, замкнутый с четырёх сторон массивными мраморными плитами. Гладкая полированная поверхность которых была забрызгана водой и испещрена неисчислимыми влажными следами тех, кто спасался от изнуряющей жары таким нехитрым способом – купанием в фонтане. Это были дети, в основном мальчишки, галдящей, орущей, визжащей оравой теснившиеся на широком, однако не вмешавшем всех парапете, пребывавшие в непрестанном беспорядочном движении, невольно и вольно пихавшие друг друга, поскальзывавшиеся и падавшие, заводившие склоки, свары и порой чуть ли не драки. Желавших искупаться было чересчур много, а водоём слишком мал для того, чтобы принять всех, в результате чего борьба за место под солнцем, или, точнее, в воде, принимала порой довольно жёсткие формы, и если бы не находившиеся поблизости и зорко следившие за своими разбушевавшимися чадами родители, противостояние не раз и не два грозило перерасти в серьёзный конфликт.
Несмотря на то что стоявшие тут шум, гам, суета и неразбериха действовали Андрею на нервы, он некоторое время оставался возле фонтана. Очень уж приятна была веявшая от него живительная прохлада, неумолчное, весёлое журчание и плеск воды, радужные огоньки брызг, то и дело, точно мимолётные звёзды, мелькавшие в вышине. При виде всего этого его одолевало сильнейшее желание скинуть с себя футболку и шорты и вслед за этой счастливой беззаботной мелюзгой окунуться в мутноватую пенившуюся воду, бурлившую и кипевшую от барахтавшихся в ней нескольких десятков беспокойных смуглых тел, оглашавших округу беспрерывным ликующими, возмущёнными, яростными воплями, хохотом, визгом. Андрей подумал, что и он ещё несколько лет назад мог позволить себе это невинное удовольствие – в летнюю жару поплескаться и порезвиться с приятелями в этом самом фонтане. Но эти блаженные времена прошли. Причём так быстро, что он даже не заметил этого. Как говорится, оглянуться не успел. Детство миновало, промелькнуло, как яркий волшебный сон, и осталось где-то там, далеко позади, в мутной неверной дымке, в которой всё труднее было различить события и лица. Он даже себя самого порой с трудом припоминал, каким он был тогда…
Среди толпившейся у фонтана малышни возникла какая-то нешуточная заваруха, крики стали ещё громче, пронзительнее и истеричнее, несколько особенно разбуянившихся пацанов схватились врукопашную. Предки драчунов немедленно вмешались и оттащили их один от другого до того, как те успели причинить друг другу существенный урон. Этот инцидент внёс ещё большую сумятицу в и без того суматошную здешнюю обстановку и окончательно отвратил Андрея от этого чересчур людного и шумного места. Ещё раз с удовольствием взглянув на стремительно взлетавшие вверх и сверкавшие на солнце прозрачные пенные струи, он тем не менее двинулся дальше в поисках более тихого и укромного местечка.
И обнаружил такое неподалёку, за углом соседнего дома, у входа в продовольственный магазин, не привлекавший в этот день большого числа покупателей. Значительная их часть задерживалась у находившегося рядом пивного ларька и располагалась за расставленными вокруг столиками. Так же решил поступить и Андрей, ощутивший к этому времени сильную жажду. Он подошёл к стойке и спросил большую кружку пива.
И тут ему пришлось пережить серьёзное унижение. Торговавшая пивом и другими напитками крупная краснорожая тётка с двойным подбородком, бесцветными глазами навыкате и аляповато накрашенными толстыми губами смерила его сухим подозрительным взглядом и спросила вдруг, сколько ему лет. Он, никак не ожидавший такого вопроса, покраснел до корней волос и, вместо того чтобы вести себя спокойно и непринуждённо, смутился и пробормотал что-то нечленораздельное. Торговка нагло усмехнулась и объявила, что алкогольные напитки, в том числе и пиво, несовершеннолетним продавать запрещено. Опомнившийся Андрей попытался было протестовать и доказывать, что ему уже есть восемнадцать и он имеет полное право пить не только пиво, но и кое-что покрепче. Но торговка не желала его слушать, а стоявшие следом за ним в очереди томившиеся жаждой люди и не подумали поддержать его, а, напротив, недовольно заворчали и зашикали на него. Раздосадованный и разозлённый Андрей едва не вспылил и не послал и тётку, и её клиентов ко всем чертям, а может, и куда подальше. Однако вовремя сдержался, поняв, что силы слишком неравны и ему не устоять против сплочённой и явно недоброжелательно настроенной к нему очереди. А потому он лишь мрачно зыркнул на уставившиеся на него красные потные физиономии, буркнул что-то себе под нос и сквозь зубы попросил квасу. Пить хотелось слишком сильно, и он не в силах был отказать себе в кружке чего-нибудь холодного и освежающего. Не пива, так хоть кваса на худой конец.
Усевшись за крайний столик и с наслаждением потягивая свежайший ледяной квас, он, не желая видеть крайне неприятных ему после случившегося посетителей пивной, принялся смотреть на улицу, на проезжавшие мимо автомобили и влачившихся по раскалённому тротуару вялых, как сонные мухи, прохожих. Зрелище было малопривлекательное, и он, чтобы взгляд отдохнул хоть на чём-то, перевёл его на высившиеся вдоль проезжей части высокие тополя, обильно ронявшие нежный невесомый пух, подобно снежинкам носившийся в воздухе и, достигнув земли, образовывавший обширные продолговатые скопления, разлетавшиеся при малейшем дуновении ветерка. Правда, сейчас пух лежал совершенно спокойно, ничем не волнуемый, так как воздух был абсолютно недвижен и неколебим, он будто застыл в мертвенном знойном оцепенении, придавив своей тяжестью и природу, и людей, и, казалось, даже неодушевлённые предметы.
Всё ещё переживая про себя происшедшую с ним только что неприятность, Андрей невольно опять взглянул на её виновницу – дебелую, пышущую здоровьем мордатую тётку, умело орудовавшую за своей стойкой посудой и беспрерывно отпускавшую пиво очередным клиентам, вереница которых не умалялась и не иссякала и, очевидно, долго ещё не должна была иссякнуть. Некоторое время он не сводил с неё угрюмого, почти ненавидящего взора, стискивая зубы и глухо бормоча сквозь них что-то угрожающее; судя по его мрачному виду, можно было предположить, что он задумал что-то зловещее. И в этот момент он и впрямь был недалёк от этого, по крайней мере в мыслях. Эта бойкая лупоглазая толстуха, как ему казалось, унизила его. Причём публично, на глазах у нескольких десятков человек. Которые полностью поддержали её и ещё мгновение – и готовы были бы, как это водится в таких случаях, поучаствовать в его травле. К счастью, он обуздал охвативший его гнев, не поддался на провокацию, повёл себя в высшей степени достойно и благоразумно и – в чём он уже успел убедить себя – с честью вышел из этой пренеприятной ситуации, которая, поведи он себя по-другому, могла бы закончиться для него куда менее благоприятно.