Нежелательная

Посвящается Алине

Часть первая

1

Холодное темное утро, мы с сыном Мишей встаем рано, он первоклассник, первая смена. Минут пятнадцать нужно, чтобы его разбудить в школу. Его форма висит на стуле в зале, чтобы не будить дочь и маму. Завтракает Миша всегда в школе, поэтому от него требуется только проснуться, умыться и одеться. В тот понедельник, 21 января, все шло по привычному плану, но в местном чате «Открытой России» друг за другом стали приходить сообщения, что под дверью у одной из активисток стоит полиция и они не знают, что делать. Меня просят приехать и разобраться на месте. Я обещаю быть сразу после того, как провожу сына в школу. Мы укутываемся потеплее и выходим. Спускаюсь на лестничный пролет, оглядываюсь на Мишу, а он стоит у нашей двери, окруженный толпой мужчин в штатском. Я бегу обратно. На тесной площадке стоят восемь человек. Я не различала лиц, высокие, одеты в черное и темно-синее, большинство примерно одного со мной возраста или чуть моложе. Темное пятно сползло в наш дом с лестницы и по коридору. Просят вернуться в квартиру. Обыск. Я пытаюсь им объяснить, что сыну надо в школу. Говорят: «Сегодня школы не будет». Я хочу предупредить классного руководителя, но телефон сразу забирают. Мы толпимся в узком коридоре моей съемной квартиры. Миша растерянно хлопает ресницами и, кажется, вот-вот заплачет. Следователь вручает мне бумажку, содержание которой я понимаю не сразу. Ясно, что они пришли с обыском в рамках уголовного дела, возбужденного в отношении меня, только непонятно, что за статья. Я пытаюсь сохранять спокойствие, чтобы Миша не запаниковал, но руки дрожат. Говорю ему, что школу сегодня он пропустит, и помогаю раздеться. В квартире все еще спят моя дочь Влада и мама. Следователь просит их разбудить. Я прохожу в квартиру и громко говорю: «Мама! Влада! Вставайте. У нас обыск».

***

Все не задалось с самого начала: я родилась холодной осенью в бурятском поселке Дырестуй, в четырехстах километрах от границы с Монголией. В этот день из-за бури отключили электричество, и я появилась на свет при тусклом огне керосиновой лампы. Мама привезла домой меня и вшей, которых подцепила в роддоме Дырестуя. В два года я чуть не умерла от пневмонии, а в пять лет упала с горки и разбила голову о кирпич. Врачи намекнули маме, что я могу остановиться в развитии. Тем не менее школу я окончила на отлично, с одной четверкой по физре. На первом курсе института я попала в автомобильную аварию. Тогда врачи, увидев у меня на голове огромную гематому, похожую на осьминога, сказали маме, что жить мне, возможно, осталось три дня. Оказалось, что невролог был уволен из больницы за пьянство незадолго до моей аварии, поэтому моим лечащим врачом назначили стоматолога. Утром на обходе он всегда говорил: «Ну, по крайней мере, зубы здоровые». То, что у меня была сломана кисть руки, обнаружилось только спустя полтора месяца после аварии. Уже будучи взрослой и мамой троих детей, я сломала руку просто в автобусе, а сейчас у меня в квартире проходит обыск. Но друзья считают меня везучей.

2

Четырнадцатилетняя Влада с самого детства обладала качествами, которые я с большим трудом вырабатываю в себе всю жизнь. Влада умеет постоять за себя, легко принимает решения, не тратит время на сомнения и не стесняется говорить прямо. Миша больше похож на меня.

В первый день в школе он заплакал прямо на линейке. Он очень скучал по дому, и бабушке пришлось сидеть с ним на уроках. Влада в его возрасте уже получила первое замечание в дневнике от классного руководителя: «Ваша дочь бьет других детей». Меня постоянно отчитывали на родительских собраниях. С возрастом стало проще, однако незадолго до обыска у нее был конфликт с одноклассником. Поэтому, когда Влада проснулась от моего крика, она испугалась, что полиция вломилась в дом по ее душу. Но, как только поняла, что это не так, испуг сразу прошел.

Когда мне наконец-то удается уговорить следователя дать мне телефон, чтобы воспользоваться правом на звонок, все адвокаты, с которым я пытаюсь связаться, еще мирно спят. Но я знаю, что «Правозащита Открытки» меня не бросит и скоро кого-нибудь точно найдут. Было понятно, что после обыска меня повезут на допрос, но непонятно, куда потом. Я собираю сумку, беру самое необходимое: зубную щетку, пасту, расческу, мыло, контейнер для линз, штаны и кофту на смену. Эшники кивают и тоже советуют собрать вещи «на всякий случай».

У следователя Толмачева длинная, сложная должность. Высокий, подтянутый, даже красивый, ведет себя интеллигентно, не грубит, но проводит все действия машинально, без всяких эмоций. Чего не скажешь о сотрудниках центра по борьбе с экстремизмом – ребята копаются в моих вещах с нескрываемым удовольствием. В шкафу мамы они нашли желтую футболку с надписью «Надоел». Эшник Валентин радостно взвизгивает и демонстрирует находку, видимо, серьезную улику, но Толмачев никак не реагирует. Больше эшник Валентин не взвизгивал, даже когда нашел у меня на шкафу старый флаг «Открытки». Его коллега, лысый эшник, завис над экранами моего айфона и айпада. С обысками по этому делу в то утро пришли еще по шести адресам: к моим друзьям, знакомым и незнакомым в разных городах. Я не успела отключить гаджеты, и на экране каждую секунду появляются уведомления из чатов. Лысый эшник наслаждается паникой, которую им удалось нагнать. Он блестит и кряхтит. Я прошу его не трогать телефон. Перечить мне при Толмачеве он не стал. Я запомнила: всегда отключать уведомления.

Понятыми позвали, как принято в таких случаях, студентов, прописанных в какой-то общаге. Их двое. Они молча наблюдают за происходящим. Со стороны казалось, что им неудобно, особенно когда спустя четыре часа обыска в зал вошел Миша и крепко меня обнял, уткнувшись носом в мой живот и скрывая слезы. Он долго так стоял, и тогда я подумала о том, когда я вообще смогу его увидеть в следующий раз. Я улыбнулась и как можно увереннее сказала, что все будет хорошо.

К концу обыска страх добрался до мамы, и она заплакала, потому что решила, что меня посадят и мы не увидимся больше. Я пыталась ее успокоить. У мамы поднялось давление, а прилечь было некуда: кровати детей перевернуты, кресло-кровать мамы сложили, а разложить не получалось, что-то заело, на моем диване разложены найденные при обыске трофеи. Я попросила эшника Валентина починить мамину кровать, и он долго с ней ковырялся. Потому что Ikea.

Спустя пять часов с начала обыска меня везут на допрос. Мне разрешили накраситься. Сказали взять с собой денег на обратную дорогу и документы на всех троих детей. Прощаться с семьей было тяжело, но я улыбалась, чтобы их не расстроить. Руки больше не дрожат. Нашелся адвокат. В следственное управление мы едем с эшником Валентином. Непонятно, по какой причине он считает себя умным и убедительным. Всю дорогу он говорит, что мне надо всех сдать, во всем признаться, «чтобы мне было лучше», ведь в любом случае мне никто спасибо потом не скажет, моя судьба сломается, а надо о детях думать. Иначе, говорит, их ждет детский дом. Замолчи.

***

В «Открытую Россию», общественное движение Михаила Ходорковского, я вступила в 2016 году. Как у мамы ребенка с инвалидностью, у меня огромный опыт безуспешных попыток обращаться к депутатам и администрациям разных уровней. Меня возмущала организация работы врачебных комиссий, отсутствие жизненно необходимых лекарств, нормального ремонта в детских больницах, низкие пенсии. Я писала письма и жалобы, обращалась на горячие линии. Я боролась со школьными поборами, ямами на дорогах, отсутствием сортировки мусора, вырубкой деревьев и плохими ливневыми стоками. Мне казалось, что так и должно работать гражданское общество, но особенность российской власти – отмахиваться от людей, считая их неумными, надоедливыми и даже опасными. Никакого диалога «власть – общество» в стране нет. Системе не нужны герои, их задача – писать отчеты и выслуживаться перед «центром». Так я и начала заниматься политикой: хотела изменить эту реальность на ту, в которой все работает для людей.

Я пробовала себя в разных объединениях – от левой КПРФ до правоцентристской партии «Гражданская инициатива», но по-настоящему своих людей я встретила в «Открытке» – креативных, уверенных в себе, ярких и смелых. Я не испытываю иллюзий, просто именно там я нашла друзей и единомышленников. К тому же мне всегда нравился Ходорковский. Я смотрела его первое интервью после освобождения, мне было интересно, как он изменился за десять лет тюрьмы, сломался ли, жалеет ли себя или готов бороться дальше.

На собеседовании в «Открытку» меня спросили, чем я могу быть полезна движению, а я чувствовала в себе такой потенциал и желание помогать, менять жизнь к лучшему, просвещать и рассказывать. На этом драйве я очень быстро собрала команду, и мы открыли ростовское отделение движения «Открытая Россия». Долгое время наша команда была одной из самых активных в стране. Как раз в это время РПЦ были переданы права на здание единственного в городе детского театра кукол. Мы пытались театр отстоять, о чем и говорили на круглом столе с участием экспертов из Ростова, Москвы и Санкт-Петербурга. К нам приехало много гостей из других городов, и все прошло отлично. Я чувствовала себя счастливой и нужной. Оглядываясь назад, все время думаю о том, сколько полезного наша команда смогла бы сделать, если бы не начавшиеся преследования.

3

В следственном управлении меня уже ждал адвокат Сергей Ковалевич, который тогда не очень понимал сути обвинения. Еще бы: первое в России дело по ст. 284 п. 1 УК РФ. Следователь Толмачев тоже не очень понимал, что со мной делать, и постоянно выходил согласовывать каждое решение с Москвой. «Мы ничего не решаем. Как скажет Москва». Мной одной занимается целая бригада взрослых мужиков из Ростова и столицы. Мой папа – военный, отчим – военный, муж – военный. Я привыкла.

Почти всю жизнь я прожила на служебных или съемных квартирах. Хозяйка ростовской съемной квартиры живет в Москве, видела я ее два раза в жизни – при просмотре и при заселении. Я даже имени ее полного толком не знаю, а теперь именно от этой женщины зависит, окажусь я в СИЗО или под домашним арестом.

Эшник Валентин сидел в кабинете следователя напротив меня. Они с Толмачевым, казалось, играли в доброго и злого полицейского. Задачей эшника было периодически угрожать моим детям детдомом. После моего отказа от показаний по традиционной 51-й статье Конституции РФ следователь впервые заговорил про домашний арест. Говорит: «Звони хозяйке квартиры. Или она дает согласие на пребывание под домашним арестом в ее квартире, или поедешь в СИЗО». Я не хотела звонить хозяйке. Услышав про уголовное дело, она скорее всего попросит освободить квартиру, и вся моя семья окажется на улице. Но звонка настойчиво требовала Москва.

– Мне нельзя под домашний арест: у меня в интернате старшая дочь, мне нужно туда ездить.

***

Когда в 21 год я забеременела дочкой, муж выбрал имя Алина. Мне тогда больше нравилось Алиса, но спорить не стала. Рожала в бурятском поселке Петропавловка. Роддом был закрыт на ремонт, поэтому пришлось лежать со схватками в коридоре гинекологии. Произошло трехкратное обвитие пуповиной. Когда Алина появилась на свет, она не заплакала, а чуть захныкала скорее. На третий день врачи решили отправить ее в республиканский центр Улан-Удэ для обследования, а мне ехать с дочкой запретили. Муж принес пуховое одеялко и подгузники: в конце августа в Бурятии уже холодно.

Обследование показало, что все органы в порядке, ребенок набирается сил. Врачи разрешили мне покормить Алину грудью и пригласили через неделю приехать на выписку. Каждый вечер я молилась и плакала. Мамы не должны возвращаться из роддома без ребенка. Шесть часов на поезде в общем вагоне, чтобы увидеть дочь. 2001 год, мобильных телефонов нет, узнать о ее состоянии оперативно не получится. Мы ехали на выписку с другом мужа на машине, полные надежд. Но когда мы приехали, в детском отделении сказали, что нашу дочь этой ночью перевели в реанимацию. Мы долго ждали врача, который все объяснит, а лучше скажет, что это ошибка и с Алиной все хорошо. Доктор принял нас в кабинете. На своем врачебном, непонятном молодым родителям языке он рассказал, что у Алины резко поднялась температура, диагноз – менингоэнцефалит. «Сгорело» левое полушарие головного мозга, последствия необратимы, «будем делать все возможное, но от ребенка лучше отказаться прямо сейчас».

– Какой она вырастет?

– В самом лучшем случае Алина научится обслуживать себя.

Решение, оставляем ли мы ребенка, доктор попросил озвучить сегодня же. На раздумье дали пару часов, пока доктор на обеде. Мы с мужем молча вышли. Мне 21, ему 23 года, мы не умели принимать решений, мы были не готовы. Как можно быть к такому готовым? Как может сгореть мозг? Как может ребенок так сильно заболеть в больнице? Что значит «обслуживать себя»? Как мы вернемся домой без дочки? Было так холодно и больно. Из советчиков рядом оказался только друг мужа, у него уже были дети, и он был гораздо опытнее нас. Друг без раздумий сказал:

– Отказывайтесь.

Мы приняли решение и объявили его доктору: мы забираем дочку домой.

Первый месяц казалось, что наша Алина – вполне здоровый ребенок, а потом стало ясно, что все, развитие остановилось. Она была красивым пухлым кудрявым малышом, но научилась только фокусировать взгляд. Держать головку, хватать предметы, жевать, узнавать близких мы так и не научились за почти восемнадцать лет жизни, если это можно назвать жизнью. Появились болезненные судороги, искривление позвоночника и много других проблем.

Пятый курс университета пришлось оканчивать заочно. Пока я сдавала сессию, с дочкой сидел папа, брал декретный отпуск. Учиться мне всегда было легко, государственные экзамены я сдала на отлично. Последним шел экзамен по методике – самый нелюбимый предмет. Для комиссии было важно, чтобы студент знал всех авторов методик не только по фамилии, но и по имени и отчеству. Запомнить было сложно, поэтому я впервые в жизни воспользовалась чужой шпаргалкой. Я убрала ее в парту и пошла отвечать на отлично. Выхожу из кабинета довольная: все экзамены сданы, у меня будет красный диплом, можно ехать домой. Тут за мной по коридору бежит преподаватель и зовет обратно в аудиторию. Первая мысль: провал, шпаргалку обнаружили, какой стыд. Я уныло поплелась, предчувствуя скорую казнь, но комиссия встретила меня радушно: они оказались впечатлены моими знаниями по предметам и попросили остаться работать в Иркутском государственном лингвистическом университете преподавателем, даже пообещали комнату в общежитии. Хотела ли я работать в университете? Очень. Пришлось объяснять целой комиссии, почему я не могу согласиться на их предложение. Я нужна моему ребенку 24/7. Преподаватели начали жалеть меня и Алину, а я такое выношу с трудом, поэтому быстро попрощалась и ушла. Теперь я шла по коридору совсем с другим чувством – никакой радости от красного диплома больше не было.

4

– Вам придется позвонить хозяйке квартиры.

Шесть часов я сижу в кабинете у следователя.

Я не хотела звонить и рассказывать постороннему человеку, что мне грозит тюрьма, озвучивать то, во что самой не хотелось верить, и делать это на глазах у других посторонних людей.

Когда усталость взяла верх, я набрала номер. Хозяйка уехала путешествовать и была недоступна, поэтому всю ситуацию пришлось объяснять ее дочери. Я говорила спокойно и тихо, голос немного сдавило. На удивление семья хозяйки мой рассказ восприняла спокойно, даже с сочувствием, но физической возможности получить от хозяйки согласие с ее подписью не было.

Следователь Толмачев тоже устал. С его слов, он не спал с 4:30 утра. Рано встал, чтобы караулить нас с сыном в подъезде.

Стало ясно, что домой в этот день я не вернусь. Следующим испытанием было позвонить и сказать это маме, не напугав ее и не расстроив. Мама отреагировала так, будто ничего не произошло. В этом мы похожи – прячем чувства как можем. После разговора с ней и мне стало спокойнее. Москва решила отправить меня в изолятор, пока не решится квартирный вопрос.

Толмачев проголодался и хотел домой. Он так злился, что даже забыл про роль хорошего полицейского и тоже пригрозил моим детям детским домом прямо при адвокате. Эта угроза не работала: у детей, к счастью, есть бабушка и отец, с которым они продолжают общаться. Внезапно подобревший эшник Валентин принес еду из «Макдоналдса» себе и мне. Бургер из его рук я брать отказалась. Я хорошо помнила советы, которые нам давали на правозащитных семинарах, о том, что в кабинете следователя нельзя ничего пить и есть: могут подсыпать «порошок правды». Не знаю, так ли это, но я в тот момент ясно соображала, несмотря на усталость.

Когда решение об изоляторе было принято, от угроз перешли к намеку на сочувствие. Валентин подсел ко мне и сказал, что они из меня сделают нового Нельсона Манделу. Откуда в его голове возникла такая аналогия, представить не могу. С обысков и допросов друзей пришли на меня посмотреть и другие эшники, все хорошо знакомые мне люди. Эшники ведь сильно похожи друг на друга фигурой, стрижкой, стеклянным взглядом, стилем одежды, видеокамерой в руке. Я думаю, в игре «Крокодил» их проще всего изобразить – угадают мгновенно.

Мы ждали конвоя в коридоре, поговорить со мной пришел невысокого роста пухленький эшник, не подходящий особо под стандарты. Мы встречались раньше. Он встал напротив меня, прислонился к стене и, как будто под грузом угрызений совести, начал свой монолог «Ну почему вы?». Глаза блестели, весь румяный. Признаться, я за тот день тоже много раз задавала себе этот вопрос. Несмотря на неодобрительную реакцию других, пухлый эшник все говорил про то, что это несправедливо, что именно я, что я умная и красивая, что я похудела благодаря тренировкам, что я могла бы открыть бизнес, не надо было связываться с политикой, что ему меня жалко. Говорил с претензией на искренность. В коридор вышел Толмачев, и разговоры закончились. Я спросила только, будут ли наручники. Мне ответили, что будут обязательно. Еще мне пообещали толпы тараканов и клопов, отвратительную еду и красочно расписали ужасы изолятора. Я никогда не жила в роскошных условиях, быт меня не пугал совершенно – эту тему оставили. Возле входа, со слов адвоката, меня ждали журналисты. Я спросила: «Сколько?» Толмачев с ухмылкой ответил: «Пятьдесят». Позже я узнала, что возле входа стоял один корреспондент «Коммерсанта» – Никита Королев. Не ради фото, скорее в качестве поддержки. Тем не менее вывести меня решили не с центрального входа, чтобы я в наручниках под объектив фотокамеры не попала. Конвой ехал долго. Наручники – это такой странный первый опыт, особенно когда рядом Валентин предлагает сфотографироваться вместе со мной, как с трофеем. Было уже очень темно. Меня проводили до автозака всей толпой, хотя конвоя хватило бы. В такой машине я была впервые. Вооруженный конвой сел на лавочку, а меня заперли в маленькой клетке. Ехали в полной темноте, пока конвой не включил видео в телефоне – это отвлекало. Я знала, что меня везут в изолятор Кировского ОВД, родного для меня. Этот ОВД задерживал меня на три часа в день рождения Путина, а позже накануне выборов Путина за расклейку стикеров «Стоп Путин». Географически понимала, где это, но, где там изолятор, не представляла. Мы долго не могли попасть внутрь, застряли во дворе. Так и сидели в темноте. На улице лаяли собаки. Время тянулось, менялась реальность.

***

Самый первый штраф за политику я получила за «несанкционированный» пикет в защиту Конституции России. Граждане Российской Федерации имеют право собираться мирно, без оружия, проводить собрания, митинги и демонстрации, шествия и пикетирование. Пять тысяч рублей. Мне стало страшно и странно. Я всегда соблюдала закон и была той, кто требовал соблюдения закона от других. Почему я сижу в суде? Судил меня голубоглазый мужчина с волнистыми волосами по фамилии Федоров. Я представила, что на самом деле он искренний и совсем не злой. А потом он оштрафовал меня на пять тысяч. Я не стала рассказывать об этом семье.

Я начала выходить на акции протеста и участвовала в проекте «Вместо Путина». Это такой проект, в котором политики и общественные деятели предлагают себя как альтернативу действующей власти, отвечая на популярный аргумент «Кто, если не Путин?». В апреле 2017 накануне акции «Надоел», посвященной отсутствию в стране сменяемости власти, прокуратура выпустила странное заявление – признать нежелательной британскую организацию Open Russia Civic Movement. Было совершенно непонятно, что значит «нежелательная организация» и как это может нас коснуться. Экстремистская – да, понятно, да и сейчас всех подряд уже причисляют к экстремистским, а нежелательная? Когда я только пришла в «Открытую Россию», я знала, что на них постоянно давит государство, всячески мешает им заниматься проектами, а каждый год традиционно в офисах проходят обыски. Но мне не было страшно, потому что было стойкое ощущение, что я не делаю ничего криминального и хочу только лучшего для своей страны. Тогда мне казалось, что репрессии всегда происходят с кем-то другим.

Свой первый штраф за участие в деятельности нежелательной организации я получу за участие в дебатах. Штраф за участие в политических дебатах просто потому, что я представляю «Открытую Россию».

Для российской политики дебаты – очень редкое явление. Путин, например, ни разу за политическую карьеру не участвовал в дебатах, а я решилась. С единороссом. Готовить меня к дебатам с членом «Единой России», партией власти с худшей репутацией, которую только можно иметь, вызвалась целая команда. Мы обсуждали варианты вопросов и ответов, готовили список шуток и цитат. Я никогда не участвовала в дебатах и, конечно, волновалась, и прямо накануне мне позвонил Ходорковский, чтобы подбодрить и помочь с аргументами.

Дебаты должны были проходить в Таганроге. По дороге мы снимали видеоблог, шутили и не ждали никаких сюрпризов. Перед началом мероприятия на всей улице отключили электричество. Гости, ведущие и спикеры оказались в полной темноте в кафе под названием «Октябрь», так что первая часть дебатов проходила при свечах. Спорить с единороссом легко: он не может говорить то, что думает, он излагает только позицию партии, а я была абсолютно искренна. Дебаты снимались местным телеканалом, и, как только запись остановили, провластный депутат стал намного смелее в выражениях, а кое-где даже полностью соглашался с моей позицией. Расстались мы, пожав друг другу руки. Депутат подарил мне букет красных роз и почему-то пулю, найденную им на раскопках. Дело завели по доносу нодовца Алексея Шильченко, который сам не присутствовал, но следил за дебатами в социальных сетях. НОД – это национально-освободительное движение, проправительственные активисты, основной задачей которых является противостояние оппозиции. По заказу местных администраций они срывают акции оппозиционеров. После следующего его доноса на меня заведут второе административное дело.

Осенью 2017 года я организовала в Ростове-на-Дону онлайн-встречу с Ходорковским. На вопрос о феминизме Ходорковский ответил, что в тюрьме, например, нет никакого равенства между мужчиной и женщиной. Женщине тяжелее сидеть: к женщинам редко приезжают, они редко получают посылки. У мужской колонии стояли очереди из жен, детей и матерей, а женщин быстро забывали, стыдились таких родственниц. Женский труд в колонии нещадно эксплуатируют. Год в женской колонии, по мнению Ходорковского, должен идти за два. Тогда я впервые задумалась, смогу ли я отсидеть за свои убеждения.

Второе административное дело возбудили за участие в семинаре, фактически за подготовку к выборам. В рамках проекта «Открытые выборы» к нам в Ростов приехали эксперты, чтобы рассказать, как вести предвыборную кампанию: юридические аспекты, работа с волонтерами и публичные выступления. На семинаре собрались представители разных партий и движений, среди них и я, причем исключительно как слушательница. Спустя несколько минут после начала семинара в зал вошла полиция. Спикеры не стали делать перерыв, семинар продолжался. Тогда кто-то из людей в погонах спросил: «Кто здесь Шевченко?» Опросили всех участников и ушли. На второй день семинара снова пришла полиция. Я в тот день занималась с детьми и отсутствовала. Тем не менее всех снова опросили – снова обо мне и «Открытой России». Можно ничего не делать, а тебя все равно признают нарушителем. Так и случилось. На этот раз меня судила яркая блондинка в серебристых босоножках на высокой платформе, которые выглядывали из-под мантии. Ей было неинтересно слушать меня, она хотела скорее покончить с делом. Снова штраф. Аргументы о том, что я не имею отношения к британской организации, во внимание не приняты.

После возбуждения второго административного дела стало тревожно, потому что это означало перспективу возбуждения уголовного. В моих сохраненных сообщениях в телеграме появился текст расшифровки статьи 284 п. 1 УК РФ и предусмотренная по ней уголовная ответственность.

Решение по второму делу вступило в силу в конце августа 2018 года. Варианта залечь на дно не было: я была членом федерального совета «Открытой России», и статус обязывал – не могла пасовать и отступать. За меня, конечно, переживала вся семья. Мама больше всех, часто повторяла: «Будь осторожнее». Отвечала ей: «Я ведь ничего плохого не делаю, мама». Несправедливости вокруг много, я всегда реагирую, принимаю близко к сердцу. Где можно помочь – помогаю, где нужно выразить протест – протестую.

Наступил момент, когда я все для себя решила. Прислушивалась к себе, готова ли я пойти до конца за свои убеждения, и чувствовала силы. Хотелось доказать, что нет никаких нежелательных людей и организаций, нет у власти права штрафовать за дебаты и семинары, невозможно так нагло и без повода преследовать активных граждан. Казалось, что система едет на меня большим катком, а я не хочу ни убегать, ни отходить в сторону, ни отворачиваться. Могу только встретить открыто и показать, что я сильнее, честнее и что правда на моей стороне.

5

С этого момента я осталась наедине с собой. Моего города вокруг больше не было, он исчез. Квартира, где мы жили семьей, была по-прежнему рядом, всего в двух остановках от изолятора, но теперь казалось, что между нами пропасть. Я в другой реальности, с другими запахами, другими стенами, без неба и солнца. Точно как в «Нобелевской премии» Пастернака.

Я пропал, как зверь в загоне.

Где-то люди, воля, свет,

А за мною шум погони,

Мне наружу ходу нет.

Все, что связывало меня с прошлой жизнью, – это красная дорожная сумка, которую я наспех собрала дома. При входе сумку забрали и куда-то унесли, меня отправили ждать чего-то в какую-то маленькую камеру. Полная неопределенность. Как в космосе, вокруг этой камеры темно и никого нет. И я совсем одна. Холодно. Я укуталась в светло-сиреневый пуховик с белым мехом – он был ослепительно ярким на фоне серых сырых стен. В камере была только деревянная скамья. Наверное, она называется там нарами или шконкой, но мне хотелось думать, что это просто скамья. Все было очень грязное. Каждый сантиметр стен исписан: имена, даты, номера статей УК РФ, крики души, типа «меня подставили менты» или «прости меня, мама». Отчаяние наполняло камеру. Я не должна была там быть, мне там не место. Я закуталась в пуховик еще больше, накинула капюшон так, чтобы не видно было ничего вокруг, согнулась пополам и закрыла глаза. Через мех куртки медленно вдыхала аромат своих духов, постепенно весь ужас вокруг исчез. Я почти уснула.

Спустя примерно час загромыхал замок в железной двери. Я медленно развернулась из своего клубочка, тело от холода было не способно на резкие движения. За мной пришли. Мне предстояло исследовать другие помещения изолятора, проснулось любопытство. Интуиция подсказывала, что хуже этой маленькой камеры уже не будет. Меня повела по коридору на досмотр женщина в серой, как и все вокруг, форме. В кабинете я увидела свою красную сумку, но легче не стало. Постепенно, украдкой, на цыпочках стал подкрадываться страх. Конечной точкой сегодняшнего дня должна была стать камера изолятора, и дальше – ничего. Больше никуда меня в этот день не поведут, и я боялась остаться наедине с собой. Пуховик может спасти тебя от реальности на час, но не на сутки, а то и больше. Этот день длиною в жизнь кончится. Утро в мягкой кровати и объятия сына, а вечером страшная камера изолятора.

В пустой камере с тремя кроватями, так было решено называть для себя нары, я оказалась одна уже перед отбоем, почти в десять вечера. Я безуспешно пыталась отмыть черные руки. Сняли отпечатки ладоней, а смыть эту черноту нечем – нет воды. Хорошо, что с собой были салфетки для снятия макияжа. Почти вся пачка ушла на то, чтобы отмыть ладошки хотя бы до серого цвета. Макияж решено было не смывать. Мне не дали подушку, поэтому я положила под голову свои вещи, накрылась с головой простыней и крепко уснула, несмотря на то что свет горел всю ночь, а я в прежней жизни спала всегда только в полной темноте.

Утром в изоляторе меня разбудило радио «Дача» попсовыми песнями 90-х – хуже не придумаешь. При досмотре у меня отобрали часы и предупредили, что время узнавать я смогу только по радио.

Никогда не делала утреннюю зарядку, а тут начала с удовольствием разминаться и приседать. Примерно в семь утра 22 января меня накрыло. Мне стало очень страшно.

Я все контролировала в своей жизни. За месяц до ареста ко мне в гости приезжала подруга Яна, и я ей жаловалась, что нельзя жить так, как я. Все беру на себя, ничего не делегирую. Мои дети и мама были абсолютно несамостоятельными, они совершенно не знали город, запросто могли заблудиться. Им и не надо было его знать: я возила их на машине. Покупки, коммунальные проблемы, накопления и кредиты, планы и важные решения, отпуск и каникулы, ремонт и переезд – все было на мне. И вот в семь утра я поняла, что больше ничего не контролирую. Вообще. Никак не могу повлиять на свою судьбу и, что самое страшное, помочь маме и детям. Я чувствовала, как в двух автобусных остановках от меня проснулась моя семья. Страшно было подумать, что у них на душе этим утром. Я думала о том, как дети, сонные, идут умываться и собираются в школу. Дочке в школу утром не надо, но она наверняка пойдет провожать брата вместе с бабушкой. Я видела, как они бредут по покрытому льдом тротуару в школу. Радио «Дача» сообщило, что утро морозное.