Роман посвящается моим дорогим сестрам и брату
Огромная благодарность за помощь и отклики Зинатовой Ольге (Радуга), Доманскому Евгению, Кобец Тамаре Павловне, Березину Александру Денисовичу, Куликовой Надежде, Пахотину Игнатию, Рыбкиной Виктории
© Павел Шарпп, 2021
© Интернациональный Союз писателей, 2021
Часть 1
Написанное на роду
Я поднимаюсь по трапу в самолет и занимаю место у окна. Всегда предпочитаю лететь, глядя через окно на землю и облака. Это порождает внутренние диалоги и потоки мышления. Одни мысли плавно скользят по курсу, другие внезапно исчезают, а потом снова атакуют мой мозг. Иногда они приносят душевное тепло, а временами пугливо вздрагивают, будто их препарируют бритвой Оккама. Главное, чего не хотелось бы утратить, как загар после отпуска, – это особый юмор, который я по случаю приобрел в Англии. Когда мне предстояло впервые ступить на британскую землю, я испытывал любопытство. Мне казалось, произойдет нечто феноменальное, проявятся уникальные явления природы, земли – что-нибудь невероятное. А произошло все обыденно. Я увидел себя как бы из космоса. По теории нейрофизиологов у нас есть «нейроны места», которые переключают картинку для того, кто «сидит внутри и смотрит на экран». Нейронные навигаторы раздают сигналы по сети и формируют представление о месте пребывания. Когда человек перемещается в пространстве, они переставляют реперные отметки на виртуальной карте. Вот представление – «я на материке», а вот – «я в островном государстве». В результате мне удается мысленно рассматривать все, что случилось со мной от рождения до момента, который мы называем «сейчас».
1. Кто сказал «Хм-м…»?
В раскаленном камине родильной палаты показывали свой нрав березовые поленья. Языки пламени плясали в азарте, благодаря которому на них можно смотреть бесконечно. Огонь в печи привлекал меня, как первобытного человечка. Это завораживало, но те, кто рожал или рождался в палате, были сосредоточены на ином. Я как будто впервые явился на этот свет и воспринимал все с наивным любопытством. Философствовать я еще не умел, просто переводил взгляд с огненного камина на зарисованные морозом окна. Вот тут-то и произошло нечто удивительное… В моей голове с явственной иронией какой-то голос хмыкнул: «Хм-м…»
Этот внутренний голос (ВГ) прозвучал самоуверенно, даже вызывающе. Я почувствовал, что дохнуло чем-то нечеловеческим, одновременно далеким и парадоксально близким. Некто внутри хотел общаться, но не знал, как и с кем. Еще мерещилось, что знакомство с ним возникло давно, даже раньше сложной эволюции в утробе матери. Смысл высказываний ВГ я сразу стал понимать, поскольку он изъяснялся без путаницы слов, только междометиями. Нельзя сказать, что мне нравились его хриплые реплики, но они складывались в понятные ребенку комбинации. Видимо, благодаря давнему знакомству высказывания ВГ казались мне ближе и роднее, чем сюсюканья взрослых.
Родильный дом прекрасно обогревался, здесь было комфортно, несмотря на сибирские морозы снаружи. Слухи, бродившие по старинным палатам и коридорам, настойчиво шептали, что в этом уюте «виновна» рожавшая здесь жена крупного партийного босса. Среди рожениц присутствовала одна уникальная, уверенная в себе матрона в возрасте пятидесяти двух лет. Она самим фактом своего наличия подбадривала других. Однако эта дама «обманула» всех – без лишних отвлечений «отстрелялась» здоровыми двойняшками-девочками и выписалась в морозный январский день вскоре после Нового года.
Отклики ВГ развлекали меня, иногда даже веселили, несмотря на нотки мрачноватой иронии, почти сарказма. Постепенно стиль его реакций превратился в часть моей личности, он стал для меня вторым я, то есть alter ego.
Моя мама была тоже немолода, и я оказался самым младшим в семье. Почти с самого рождения во мне возникло и росло убеждение, что я имею какое-то предназначение в человеческом муравейнике. Я стал с увлечением осваивать окружающий мир, его манящие уголки, хотя и не надеялся на особые открытия. Просто хотелось преодолеть ступень начального познавания как можно быстрее. Азарт освоения вскоре возрос, поскольку я понял, что не единственный ребенок в семье. Жизнь подтвердила мои догадки, когда активный старший братишка с таким усердием раскачал мою люльку, что я едва не спикировал на пол, успев вцепиться в крепкие тросы. В нашей семье росли еще две сестры, намного старше меня и брата. Конечно, они были предметом нашего обожания и неосознанной конкуренции. Старшая сестра – изящная, миниатюрная Валентина – успела получить образование технолога до того, как я родился. Она вскоре уехала и вышла замуж далеко от нас, где-то на краю света. Видимо, не случайно название «Камчатка» записано у меня в подсознании столь прочно.
Мир, выплывающий из тумана после рождения, выглядит, мягко говоря, не очень ярко. Поэтому нам, новорожденным, приходится самим раскрашивать его в цвета эмоций, иначе все так и останется однотонной или даже многотонной скукой. Я не сразу научился распознавать вокруг себя конкретных личностей, тем более что некоторые застревали на уровне «личинок» или «куколок». Внутренний голос постепенно переключился с саркастического хмыканья на сумрачные высказывания. Особенно ему нравилось язвить насчет неловких взрослых, не умеющих махать крылышками, не понимающих, что такое парить, хотя бы мысленно.
– Похоже, многие не подозревают, для чего рождены, – заявил он гораздо позже, когда научился складывать слова в мудреные фразы.
– А разве ты способен их понимать? – возразил я ему методом детского лепета.
Для меня самым главным были чувства, которые вызывали люди. Когда они будили во мне тревогу и намерения их были непонятны, я стремился уделить им внимание. Для этого я разражался воплем или визгом, чуть менее громким, чем сирена речного теплохода. В то же время я постепенно обнаружил еще иные, таинственные связи, которые проявлялись скромнее и находились где-то за кадром, как идущий дождь за окном. Они представлялись множеством тонких нитей, связующих наш мир с чем-то недостижимым. Тогда я еще не понимал, что все это будет играть для меня критическую роль в неизбежно надвигающемся будущем.
Наша мама могла бы послужить образцом того, как в тяжелых, даже ужасных, условиях можно создать иллюзию уюта и оптимизма, а не выживания. Ее детство прошло до революционной трагедии 1917 года в семье деда – сельского батюшки Николая. Он стал настоятелем уникального по архитектуре храма Преображения в Сибири после того, как перипетии жизни вынудили уехать из Санкт-Петербурга. Там он не был известен в высших кругах, но получил хорошее церковное образование. В семье настоятеля уныние и бездействие считались непростительными грехами. Иные пороки проявлялись, но их не принято было замечать. Сибирское семейство отца Николая быстро разрослось, и вокруг его солидного дома, называемого пятистенком, выросло несколько добротных домов сыновей с их женами и чадами. На Рождество, Пасху и другие праздники в усадьбе запрягались тройки статных лошадей, отчасти для катания важных персон и ретивых молодых компаний, но более всего для душевного удовольствия детей и стариков.
Так и длилось бы это патриархальное существование, но однажды все рухнуло из-за кровавого буйства революций и войн, все стало охвачено огнем и хаосом, противостоянием белых и красных, анархистов и монархистов, зеленых и серо-буро-малиновых. Многочисленное семейство моего прадеда встрепенулось, как растревоженный пчелиный рой, поддавшись панике. Довольно быстро родовое гнездо разорилось и опустело. Однако родственные связи оказались прочными и послужили основой поддержания традиций. Привычные способы общения возрождались в частых контактах, в гулянках с песнями и плясками. Богатая на яркие личности община по призыву отца Николая расселилась по ближним и дальним окрестностям, растворившись до невидимости в новых условиях. Как подтвердилось поступью событий, сделано это было весьма своевременно. Незабываемым фоном моего детства служило то, что на праздники и выходные дни в нашем скромном доме менялись занавески на окнах и скатерти на столах. Мама заменяла их чистыми, накрахмаленными, вместе с недорогим тюлем. Немалым украшением служили самовязы – полотна с народными узорами. Оконные занавеси, как свежие паруса корабля, встречали рассветы, колыхаясь от движений воздуха, наполняя комнаты морскими мотивами. Это выглядело странным – рядом были только большие реки, а моря и океаны располагались неизмеримо дальше, на тех самых куличках.
За стойкость и оптимизм я, конечно, благодарен родителям, но об этом, к сожалению, ни разу им не сказал. Несмотря на тяготы и проблемы, они никогда не жаловались на жизнь и не ждали ни от кого благодарностей. На праздники и отмечания дат личной и религиозной жизни устраивались гулянья как напоминания о прежней большой общине. Нередко в большом зале дома или во дворе столы составлялись в один ряд. Они заполнялись всякой всячиной, как бы подчиняясь сказочному императиву: «Все, что есть в печи, – на стол мечи!» Но времена-то в стране были послевоенными, отчаянно голодными. Потому на стол «метали» в основном то, что росло на огородах, в садах и добывалось в тайге, на сибирской земле, которую мало кто хвалил за щедрость, вспоминая чаще морозы и снега. Но я точно помню, что сибирская земля щедро кормила и нас, и живность во дворах.
Пчелы приносили мед, реки и озера были полны рыбы. Добывалось еще и то, что потом назвали деликатесами, – нельма, осетрина, красная, черная икра и многое другое. Тайга одаривала грибами, ягодами, дичью и всякими охотничьими трофеями, а также сибирским «хлебом» – кедровыми орехами. В поймах рек вырастали травы и цветоносы в рост человека. Их выкашивали трудяги, такие как мой отец. По договору с совхозами он работал «исполу», то есть половину сена оставлял себе и на продажу, остальное – государству. Все это, несмотря на полупустые прилавки магазинов, позволяло заполнять «загульные» столы той самой всячиной – домашними блюдами и закусками из огородов, тайги и даже кое-чем из рук знакомой продавщицы магазина «Продукты». Утехой для взрослых служила выпивка – от прозрачной самогонки до настоек и мутной бражки в графинах и глиняных кружках. Детям доставались сладкие морсы, квасы и соки.
Обстановка в нашем доме являлась прямым отражением сложностей эпохи. Часть мебели была самодельной и довольно удобной, но совершенно не изысканной. Все остальное перекочевало из богатой обстановки в доме маминого деда и несло в себе следы возраста и состоятельности. Резная старинная мебель, местами поточенная жуком, натиралась до сияния и блеска. Большое трюмо-зеркало во весь простенок между окнами, в резной раме с завитками, всегда было чистым и тщательно оберегалось. Однако на самом верху огромного зеркального полотна я обнаружил и часто рассматривал темное пятно размером с полтинник – монету царского времени, из тех, что мы с братом нашли в большой металлической банке на чердаке.
Пятно имело расходящиеся в разные стороны темные «лучи» и временами казалось мне выстрелом из прошлого. Это представление наполнялось содержанием рассказов отца о своем детстве, призывах в армию, работе на уральском заводе, редких, но емких воспоминаниях о войнах и возвращениях в родной дом. Корни семейства отца, видимо, тоже из Санкт-Петербурга. Прямых свидетельств этому сразу найти бы не удалось, но косвенных много, и прежде всего в чертах и манерах мамы нашего отца – Секлятиньи Семеновны. Она была по-настоящему уникальной женщиной. В жизни и на фотографиях ее круглое лицо выглядело как будто фарфоровым, с полным отсутствием признаков возраста и морщин. Все элементы ее внешности, казалось, были готовы свидетельствовать о благородном происхождении.
На Первую мировую отец попал в возрасте 17 лет и прямо на передовой застал начало революционных процессов. Солдатский комитет отправил его домой с обморожением ног. Судя по воспоминаниям, он с трудом добрался до своей сибирской родины и не стал инвалидом только потому, что его вылечила старая знахарка, родственница с репутацией «колдуньи», трижды пропарив в русской бане с настоем из 80 таежных трав. Видимо, боясь продолжения экзекуции в парилке, батя бодро выскочил наружу, забыв костыли в предбаннике. Наш отец повоевал на передовой и во Вторую мировую, где он командовал отделением связи. Можно считать настоящим везением для всех нас, потомков, что он получил лишь контузию, но не был серьезно ранен, дошел до Берлина и оставил «автограф» на стене Рейхстага.
Еще в этом пятне находили место емкие воспоминания матери о жизни в доме деда, о ласковых старших сестрах, суровом отце и заботливых братьях. Она нередко вспоминала, как одна из старших сестер была убита молнией через распахнутое окно. Это выглядело так ужасно еще и потому, что почти все они были из породы долгожителей. Некоторые дожили до девяноста лет, а одна тетя – до стольника. Меня же наиболее всего впечатляли рассказы мамы о событиях в периоды революций, гражданской и мировых войн. Еще живее звучали «страшилки» о работе главным поваром на плавучей рыбной фабрике в Обской губе, где хорошо платили. Самым жутким было описание пожара, когда все работники, включая мою маму, прыгали в снег из кают громадного корабля полуодетые, чтобы оказаться в суровой жизни того периода почти раздетыми. Говорили, что пожар начался по неосторожности курильщиков или из-за поджога руками самого директора фабрики. Не случайно же его потом арестовали и отправили куда-то в лагеря.
Символика этого пятна впечатляла меня еще и потому, что его нельзя было ни стереть, ни закрасить. Все мелочи и детали, а также сочные сибирские поговорки, иногда с нецензурными словечками из сленга, и частушками, неизменные чистота и порядок объединяли и по-своему воспитывали жильцов дома, формируя некое подобие коммуны. Нас с братом мама приучила ежедневно заправлять кровати и протирать пыль в маленьких спальнях, независимо от множества иных обязанностей.
Только со временем я стал понимать навязываемые воспитанием установки поведения. Они казались мне продиктованными кем-то извне, не имеющим понятия о нашей частной жизни. Считается, что в этих указаниях сконцентрирована большая мудрость. Однако мой ВГ безапелляционно заявил, что в них мало конкретики и надо пропускать подобные советы мимо ушей. Я тогда принял довольно близко к сердцу сентенцию: «мальчику плакать стыдно, потому что он не девочка». Возможно, так оно и было, но когда наступила эпоха торжества феминизма, это высказывание выглядело чем-то вроде сгоревшей свечки. Последующая жизнь бесцеремонно внесла поправки в жесткие конструкции многих «железных правил». Вероятно, после многократной выжимки в «премудростях жизни» оставалась жесткая сущность или словесная субстанция, лишенная жизненных соков. Под влиянием ВГ я постепенно пришел к выводу, что эти правила весьма удобны взрослым и созданы прежде всего для нравоучений.
Человек формируется и встраивается в мир, воспринимая отблески интереса к себе от близких людей – в любящих глазах матери, в добродушных насмешках отца, в наплывающих волнах общения со всеми, временами милыми, окружающими. Мир вторгается в психику ребенка, формируя и моделируя отражение самого себя. У каждого это случается неизбежно, но по-разному. Для меня очень многое воспринималось преломленным через игру пламени в большой русской печи и круглом камине, через волны праздничных запахов, исходящих от выпеченных мамой блинов, пирогов и шанег. Рутинные труды напрягали физически, но все же не вызывали протеста, поскольку кроме выносливости, тренировали умение побеждать скуку однообразия. Многие наши занятия были добровольными и притягивали к себе без всякого принуждения. К таковым относились игры в доме и на улице, манипуляции с зажиганием ламп и растапливанием дров в печах, вслушивание в разговоры взрослых и критическое рассматривание собственной вихрастой физиономии в зеркале.
В годы детства меня развлекало общение с нашей юной квартиранткой Наденькой, чье румяное лицо окружали рыжеватые волны пышных волос. Мы с братом любили играть с ней в прятки, догонялки и другие игры, когда мать просила Надю присматривать за нами. Так происходило, если дома никого из взрослых не было. Обычно Надя проводила с нами почти все свободное от учебы в медицинском училище время. Иногда мою расположенность к Наденьке замечали брат Владимир и соседский приятель Валерка. Тогда они дурачились, осыпая меня насмешками и дразнилками. Я смущался, но никак не мог отказать себе в развлечении побегать по двору с рыжеволосой хохотушкой, попрыгать и потанцевать, а иногда обхватить ее за талию и повиснуть, прижавшись, несмотря на показное сопротивление. Наденьку было легко развеселить щекотанием укромных мест. Она взвизгивала и хохотала так, будто я нашел и включил тайную кнопку где-то на ее фигурке.
Откровения мира рисовались для меня и на потолке дома, в комнате, где стояла моя кровать, а раньше была подвешена люлька. Хотя потолок часто и аккуратно белили, на нем я с легкостью обнаруживал графические композиции и разводы, вызывавшие фантастические ассоциации, как будто они проецировались из тьмы будущего. Не менее интересными казались и морозные узоры зимой на двойных окнах. Еще более впечатляли хороводы бесконечного кружения мохнатых снежинок во дворе. Они порождали неповторимые ритмы в голове, настраивали на размышления и тревожные ожидания, но всегда приземлялись совершенно невозмутимо.
Все это бесцеремонно и образно комментировал ВГ. Он не был моим близнецом, скорее хулиганистым приятелем, сообщавшим о многом грубо, но увлекательно. При этом я нередко считал его собственным внутренним творением, продуктом тайных размышлений. Меня привлекали его оригинальные заключения, по какому бы поводу они ни возникали. Например, он утверждал: если появилась мысль, значит, мир уже изменился, а новая, вовремя пришедшая мыслительная конструкция, способна радикально изменить будущее. Мне трудно было представить тогда, что предсказательный и мыслительный потенциал ВГ окажет влияние не только на восприятие мною мира, но и на выбор профессии. Я не догадывался, что в моем будущем произойдет пересмотр собственных впечатлений и наступит глубинное переплетение с активностью ВГ.
Временами мне являлись «летательные» сны, в которых возникал целостный охват мира, взгляд простирался бесконечно вширь, а сам я с легкостью поднимался в манящую высь. Это отличалось от обыденной жизни, будто мною просматривался художественный фильм или пьеса. Иногда я непроизвольно пытался дать себе задание повторно увидеть подобный сон. Увы, билеты на такие «спектакли» не продавались. Если повторение все же происходило, я чувствовал себя в эти минуты более счастливым без всякой причины. Только одно настораживало и заставляло задумываться: почему после пробуждения я не мог точно воспроизвести увиденные цифры или стихи, как будто они были совершенно секретным кодом ключевой военной операции?
Столь же загадочным было и то, что из разнообразных узорных начертаний на стеклах, потолке или среди облаков на небе я различал законченные контуры, имеющие смысл и какую-то строгую закономерность. Это можно было расценивать как оставленное кем-то специальное послание для меня и моего ВГ. Мой внутренний собеседник комментировал эти видения и сообщал мне их смысл в форме кратких, энергичных выражений. Он активировался непредсказуемо, невозможно было заранее угадать, когда и в каком виде он даст о себе знать. Вот только что он прозвучал с поучениями как бы от лица моей мамы, потом стал смутно похож на говорливую соседку, а вот уже «проявился» как виртуальная копия какого-нибудь литературного героя из увлекательных сочинений Александра Беляева – великого и неподражаемого фантаста.
Но в детстве все это было для меня не таким значимым, каким стало на стадии взросления. Я не мог предполагать тогда, какая великая загадка заполнит всю мою сущность в будущем и насколько важным будет поиск ее решения.
2. О вкусе сибирского мороза
Я вышел во двор дома, хлопнув наружной дверью. На это тотчас отреагировал крупный пес, овчарка по кличке Джерри, привычно и уверенно явившийся на авансцену двора из своего персонального жилища. Он помотал головой с оскаленными зубами, встряхнулся всем телом, как бы привыкая к бодрящему холодному воздуху снаружи. Наш дворовый сторож проживал в основательно утепленной будке возле бревенчатого коровника и высовывался оттуда, как заводная кукушка из часов, всякий раз, когда раздавались подозрительные шумы или хлопала дверь пристройки к дому, которую все называли сенями. Он выбрался наружу, громыхая легкой цепью, связанной с кольцом, способным скользить по обводному тросу. Эта привязь, конечно, ограничивала свободу, но давала Джерри возможность передвижения почти по всему периметру двора. Я выбежал в своем овчинном тулупчике на крыльцо, спустился по ступеням и преподнес Джерри его заветную миску с теплой собачьей едой. Лохматый любимец всей семьи благодарно лизнул мой нос шершавым языком и деловито приступил к трапезе.
Смотреть на это было так же увлекательно, как на что-то бегущее или горящее, поэтому я задержался надолго. Меня завораживало зрелище точных движений этой хорошо настроенной «машины» для поглощения пищи. Пролетели минуты, я засобирался обратно в дом, как вдруг услышал на улице за массивными столбами ворот скрип снега от торможения саней. В закрытую плоскость узкой двери, предназначенной для входа людей, раздался гулкий стук, и зычный голос прокричал:
– Хозяева дома?
– Как не дома, – иронично пробормотал в ответ кто-то внутри меня, хотя возможно, это я сам и подумал…
Я протоптал цепочку следов к воротам, поглядел в щелку и узнал дядю Шуру. Джерри громко и басовито залаял, а через минуту на крыльцо вышел отец. Он попросил меня открыть вход для дяди Шуры. С трудом повернув тяжелую щеколду с кольцом, я впустил гостя – широкоплечего, мощного и плотного как боровик, невысокого развозчика товаров. Следом за ним влетел мордастый пес, почти весь белый, с несколькими темными пятнами по телу.
– Убери псину, а то Джерри его отметелит! – прокричал отец.
– Назад, Моряк! – рявкнул дядя Шура.
Но поздно, Моряк уже успел подскочить к Джерри, и мы ждем от нашего пса свирепой реакции на поведение наглого пришельца. Однако никакой драки не произошло. Случилось нечто другое, озадачившее всех, – собаки внимательно обнюхались, а Моряк начал умилительно повизгивать. Джерри тоже повел себя странно, он играючи толкнул Моряка в грудь, радостно гавкнул, не укусил его, а дружески лизнул в мордаху, что было похоже на встречу двух близких родственников после долгой разлуки. Они оба закрутились в странном танце, а потом Моряк неожиданно нырнул в большую будку нашего пса. Джерри воспринял это как игру и влетел следом. Потом они сидели там довольные, лишь периодически выставляя носы наружу, отодвигая завесу на входе. Я смотрел на все это, и мой ВГ бесстрастно комментировал ситуацию:
– Да-а-а, собаки выглядят умнее людей. По крайней мере, они быстрее учатся понимать друг друга.
Я не смог удержаться от ехидного встречного замечания:
– Если бы я имел такой же нюх, как Джерри, то очень многое воспринимал бы без лишних размышлений. А поскольку органы чувств у людей слабее собачьих, приходится во всем искать смысл и даже с кем-нибудь спорить.
Мне давно было ясно, что можно вступать в общение с этим «существом», сидящим внутри и любящим иронизировать. Видимо, я получал удовольствие от диалога внутри себя, даже если он возникал непонятно с кем. Но сейчас этот хитрый ВГ замолк, а я опять подумал: зачем же, черт возьми, сам себя ловлю на чем-то несуществующем?
Все, кто был во дворе или выглядывал из окон, удивились собачьему рандеву, только дядя Шура взмахнул рукой и хлопнул себя по колену, как будто собирался исполнить танец досады. А потом, расплывшись от пришедшей догадки, сказал:
– Так они уже два года назад познакомились. Я привозил Моряка щенком, и он понравился вашему Джерри, тот его даже не хотел из будки выпускать. Значит, по запаху узнал дружбана…
Все засмеялись.
Дядя Шура приходился племянником моей маме. Он был работящим, веселым и бесхитростным. В его поведении проявлялось своеобразное остроумие, он мог точно и тонко что-то подметить, но выражался обыкновенно и крайне просто, что отражало его природный ум и в то же время нехватку хорошего образования. Моя мама относилась к нему покровительственно, поскольку была ему еще и крестной матерью. Он слушался ее и не перечил, называя по-простецки «хрёсной». В поездках зимой он всегда управлял лошадьми стоя, широко расставляя ноги-колонны в санях-розвальнях, не шелохнувшись даже на крутых поворотах. Минут через десять он вышел из нашего дома и призвал Моряка покинуть будку, чтобы ехать дальше. Пес с неохотой вылез наружу, перед уходом полакал бульон из миски хозяина. Они трогательно попрощались с Джерри, коснувшись друг друга носами. Еще миг, и Моряк прыгнул в розвальни, устланные мягким сеном. Вместе с дядей Шурой они умчались прочь, прощально скрипнув полозьями. Вот тут-то и случилась памятная история моего познания шуток сибирского мороза.
Погода стояла хотя и зимняя, конец февраля, но солнечная и добрая, с безупречно белыми снегами, мохнатым толстым инеем на ветках, – по-настоящему сказочная. Я закрыл ворота за уехавшими гостями с чувством завершенности дела, но в последний момент что-то заставило меня остановиться и сконцентрировать взгляд, приблизившись к массивному стальному кольцу на воротах. Что произошло дальше, трудно объяснить с позиции взрослого человека. Ясно было, что внутренний ментор тоже сыграл в этом свою коварную роль. Он с неким воодушевлением начал подталкивать меня попробовать – каково оно на язык, это кольцо. То, что мне слышалось в его обращениях, было убедительным. Тогда я еще не понимал, что суть воздействий ВТ совсем не прямолинейна, а экспрессия и давление идут окольными путями. Он пропускал свои соображения через фильтр иронии и сарказма. Мысли просеивались и оставались в матрице моего понимания и мышления, превращаясь в подобие слов и предложений. Конструкция фраз зачастую была упрощенной, как будто кто-то невнятно проговаривал их внутри, но смысл был для меня понятен и не требовал перевода. Например, я явственно разобрал высказывание ВТ, обращенное ко мне: «Ты же коренной сибиряк, но совершенно не знаешь вкуса мороза».
Я чувствовал, что здесь что-то не так, сомневался, но старался не проявлять малодушия. Отталкивая липкие частицы сомнений, я поступил решительно, хотя и с бесполезной осторожностью. В итоге произошло то, к чему подталкивал ВГ, но чего ни в коем случае делать не следовало. Не размышляя более, кончиком языка я коснулся массивного кольца. Мгновенно, как и следовало ожидать, мой детский розовый язычок оказался пойманным, его кончик намертво примерз. Мир сузился в ограниченном пространстве этой ловушки. Несмотря на боль и слезы, я отцепил прихваченный морозом язык от злополучного кольца, оставив на нем кусочек кожи и подумал, глядя на капельки крови на снегу: «Мир бывает так навязчив, чтобы мы не избегали его исследовать». В то же время мне почудился внутри довольно издевательский ответ: «Ты же сам решаешь, куда и зачем совать свой любопытный нос или тем более язык».
Несмотря на остававшиеся сомнения, я опять получил подтверждение, что в диалоге участвует тот, кто сидит внутри, кого я мог бы называть внутренним голосом или alter ego. Тогда я еще не мог наделять своего внутреннего суфлера чертами личности. Мне не хватало привычки анализировать и называть вещи своими именами. С детским нелогичным бахвальством я показал Джерри язык с капающей с него кровью, а он мне сочувственно свистнул носом…
- Ирония на два голоса