© Шарапов В., 2024
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024
Глава 1
Открытие новой дороги через весь район, о необходимости которой столько лет говорилось всеми, праздновали досрочно. Речь председателя райкома то и дело прерывалась аплодисментами, ликующими возгласами и метанием чепчиков в воздух.
– Темпы строительства автомобильных дорог, товарищи, еще слишком медленны! Они резко отстают от темпа наращивания парка автомобилей в стране. А ведь дорога, товарищи, это не просто приспособление для передвижения туда-сюда, – втолковывал, надсаживаясь, оратор, – это путь в светлое будущее, к новым горизонтам. Новое, так сказать, обновление нашего с вами, товарищи, нового быта. Поскольку теперь мы сможем куда быстрее, по-новому, добираться до своих рабочих мест, чтобы трудиться с новыми, сохраненными силами…
Лейтенант Акимов, неся службу по охране порядка, хлопал ушами. Капитан Сорокин, приглашенный в качестве почетного гостя, сохранял на лице выражение строгое, даже постное. Правда, физиономия его то и дело вытягивалась, как у старого тощего монаха, тогда выражение становилось страдальческим. Борьба с зевотой в зрелом возрасте – дело непростое и трудозатратное. Лишь сержант Иван Саныч Остапчук совершенно не заботился о том, как он выглядит со стороны. И преступно не делал ничего, чтобы изгнать с физиономии кислую мину.
По счастью, никто этого не замечал. Все взоры были устремлены в то самое новое неведомое будущее, о котором рассказывал товарищ с трибуны. Да и вообще событие обставлено невероятно торжественно: октябрята и пионеры стараниями Оли все были в белых рубашках, с аккуратными галстуками, зажимы сверкают – аж глаза режет. Добровольный оркестр, составленный директором школы из подручных талантов и не успевших отвертеться от мероприятия взрослых, сияя начищенными инструментами, грянул туш – бодро и на удивление чисто.
Недаром трудился Петр Николаевич, натаскивая свою медную дивизию! Ровно выводил свою партию на трубе Витька Маслов – и когда только успел насобачиться? Пионеры, наиболее заслуживающие доверия, под зорким оком Саньки Приходько, который умудрялся и бдить за ними, и орудовать сверкающими тарелками, держали наготове клетки с белыми голубями, ожидая сигнала. Колька, опекавший делегатов от ремесленного училища, нахальных первокурсников, уже успел выдать несколько подзатыльников анархистам. Они собрались в строю закурить, демонстрируя то ли взрослость, то ли независимость, а скорее – все вместе. И то, и другое, и третье поммастера Пожарский счел недопустимым и решительно пресек.
Андрюха Пельмень не без опаски смотрел, как на трибуну поднимаются один за другим почетные гости. О том, что нужна трибуна, стало известно буквально накануне. Изготавливать новую было некогда, а старая кафедра давно сгнила – на фабрике было принято не болтать, а давать план. Вера Владимировна лично скребла по сусекам, изыскивая материалы. В итоге вышли из ситуации так: сколотили конструкцию из обрези и прочего бросового материала, наскоро, но как могли аккуратно обшили красно-кумачовым браком, на котором Анчутка – признанный каллиграф – начертал универсальный лозунг: «Даешь!»
Теперь за кафедру было неспокойно. Не было уверенности в том, что эта коробка, на коленке сколоченная, не рухнет, если кто-то из почетных товарищей неловко повернется за ней или заденет. Андрюха Пельмень неусыпно контролировал наклон трибуны, ведь уголков, которыми крепили ее к помосту, жмот завхоз выдал в обрез. Но пока все шло хорошо.
Анчутка, который присматривал за трибуной с другой стороны, там, где выстроились делегаты от коллектива текстильной фабрики, подавал другу ободряющие сигналы: не дрейфь, мол.
Светке Приходько вот-вот читать с этой трибуны стихи о стройке. Надулась вся, красная, как помидор, но уж, конечно, не разревется, не откажется, ведь она – лучший чтец-декламатор района, лауреат городского конкурса. Заберется на трибуну – и ничего не будет в этом мире для нее существовать, кроме произносимых строк:
…Сам обыватель вдруг угас,
Смиривши свой ехидный шепот,
И изумленно-зоркий глаз
На нас наводят из Европы…
Идут года, яснеет даль…
На месте старой груды пепла
Встает кирпич, бетон и сталь.
Живая мощь страны окрепла!
Славно читает Светка! Аж сердце сжимается и ком встает в горле. Даже вредный сержант Остапчук готов, кажется, пустить слезу по усу – вот что такое сила искусства! И вот наконец все ленточки перерезаны, речи сказаны. Ребята по сигналу выпустили наконец из клеток белых орловцев, которые, не будь дураками, помчались прямиком на голубятню, наверняка ругаясь по-птичьи.
Все прокричали «ура!». Было объявлено, что официальная часть окончена, то есть дети – по домам, а взрослых просим к столу. Возражений не было, никто не воздержался. Когда плацдарм очистился от малолетних, немедленно были накрыты столы тут же, на обочине новой дороги, на свежей травке.
Вера Владимировна, которой пришлось и этот сектор брать на себя, заметно волновалась. Накануне мероприятия она задергала бывшего метрдотеля «Астории», ныне заведующего фабричной столовой:
– Очень прошу вас, не подведите, Олег Емельянович. Понимаю, что времени мало, но гости из горкома, райкома, ударники, корреспонденты. Лично вас прошу: не подкачайте, надо сделать поприличнее! Вы же можете?
– Конечно, не беспокойтесь, сервируем в лучшем виде, – невозмутимо отзывался старик, и он не хвастался, потому что на самом деле мог отлично сервировать.
Старый метрдотель терпеливо выслушивал самые невероятные завиральные идеи руководства, более того, соглашался с ними. Единственное, из-за чего развернулась настоящая битва – это из-за того, подавать спиртное или нет. Олег Емельянович стоял насмерть, хотя сам в связи с язвой ни капли алкоголя не принимал:
– Испокон веку принято построенное обмывать. Иначе беда.
Вера Владимировна чуть не плакала:
– Не выделено средств! Смету и так порезали, даже стульев не хватает.
– Стулья – что стулья! Сервируем а-ля фуршет.
– Ах, ничего я не знаю, – нервно отмахнулась директор и убежала туда, где немедленно надо было добавить организационной суеты.
Олег Емельянович виду не подал, но был возмущен и поступил по-своему. Так что в назначенный день и час на деревянных столах было невероятно красиво.
И когда он только успел все организовать?
Белые скатерти, цветы в вазочках, блестящая посуда, разнообразные закуски, подобранные так, чтобы можно было их употребить стоя и не опозориться. А на специальном, несколько поодаль установленном столике высокомерно сияла целая батарея разнообразных напитков: шампанское в блестящем ведерке, на льду, графины – высокие и пузатенькие, вино. Хочешь – пей, не хочешь – не пей, но порядок должен быть.
Сорокин, поднимая заздравный стакан с компотом, заметил:
– Батюшки, Емельяныч, настоящий посольский фуршет!
Тот величественно склонил голову и чокнулся с капитаном минералкой.
– Может, винца, Иван Саныч? – предложил Акимов.
Остапчук, изучая столик, хищно шевелил усами и тянул носом:
– Ишь ты, целая хванчкара. Ну, это для девчат и тех, кто почище. – И взялся за графин с водкой.
Выпили, закусили. Обстановка была самая праздничная, располагавшая к благодушию. Однако Остапчук, с самого начала не одобрявший все эти дорожные новшества, все время ворчал и делал самые черные пророчества.
– Пир во время чумы.
Акимов поинтересовался:
– Сейчас ты чем недоволен, Ваня? Дорога ровная, как зеркало, того и гляди, автобусы пустят, а там и до трамваев недалеко. И вообще…
– Вот именно! Вообще! Вообще! У тебя все вообще, и автобусы-трамваи, а я-то знаю, к чему все это приведет.
– Прямая дорога плохой быть не может, – деликатно заметил Сорокин.
– Бывает!
– Любопытно послушать примеры.
Остапчук принял вызов:
– Никаких плюсов в этой глупой идее. Сплошные минусы и безобразие. Перво-наперво, шум, гам и грязь. Поливалки до нас и так не доезжают, и тут не доедут.
– В коммунальном управлении заверили: будет телега с лошадью и цистерной ездить, – парировал капитан.
– А шум? Народ не заснет теперь.
– Спать захотят – справятся, – встрял Сергей Акимов.
– Дышать нечем будет! – не сдавался сержант.
Сорокин успокоил:
– Машин нет столько в районе. А что дышать нечем, то как раз населению будет причина не сидеть у подъездов, семечки лузгать, а пойти в леса и рощи. Дышать воздухом. Гулять.
– Ах, гулять, – ехидничал Остапчук, – гулять! Знаем мы эти гуляния! Сплошные пьянки и мордобой, а потом еще пойдут шататься по новой дороге – и обязательно попадут под машину.
– С чего это? – подначивал Сергей. – Водитель будет трезвым, объедет.
– Во-во! Водитель будет трезвым! У нас в районе автомобили только у дачников, так? Супруга твоя демократично ногами на службу ходит, мы тоже…
– Без намеков, – предупредил Сорокин, – есть велосипед, на нем и перемещайся, по нашему району и этого хватит.
– Так я про то и толкую. Тут на машинах ездят только дачники с «Летчика-испытателя», а они…
Капитан прищурил глаз: и что, мол? Сержант смутился, но со своей линии не сошел:
– Я не к тому, что они все нарушители, но гоняют же! Причем именно выпимши. Они и без дороги, вспомните, по чисту полю носятся! А тут будет целая дорога, да еще проездная.
– И что же?
– А то, что если что и натворил, шасть за угол, или через переезд в область, и нет тебя, ищи ветра в поле. Вот помяните мое слово: начнут давить кур, кошек, собак, а там и до людей дело дойдет. А все потому, что трудящиеся, по вашим же словам, непременно отправятся по новой дороге гулять…
– Хорошего ты мнения о согражданах-автолюбителях, – заметил Сорокин, – по-твоему, как сел за руль, так и готовый преступник и убийца.
Остапчук не уступал:
– Именно так и есть. Опыт, товарищ капитан, упрямая вещь! Вот-вот, сами смотрите.
Проследив за его обличающим перстом, коллеги и сослуживцы не увидели никаких преступников. Просто группа ответственных товарищей – горкомовские, райкомовские, общественность и примкнувшие к ним дачники, летчики из одноименного поселка – чинно и благородно осуществляли дружеское, весьма приличное винопитие.
Один из них, судя по выправке, офицер, имени которого Акимов не знал, как раз чокался с товарищем Акимовой, бывшей Гладковой. Она, хотя сама благосклонно приняла предложенный тост, подняв бровь, предостерегающе глянула на мужа. Он сделал вид, что ничего не замечает. Сорокин же подбодрил с интересом:
– И что же?
– То, что они винишко сейчас докушают, а потом погрузятся в машины, вместо того чтобы ногами по дачкам разойтись. Вон кареты наготове стоят. И все, обращу внимание, «Победы», ни одной старой нет. Тут до дома рукой подать, а они закусят и за рули полезут.
– Может, жены развезут, – предположил Акимов.
– Вот-вот, жены! – Видно было, что сержант был не прочь ткнуть пальцем и в дам, но сдержался, как воспитанный человек. – Именно жены, иными словами – бабы.
– И что же снова не так? – поддразнил Сорокин.
– Так они с ними наряду бражничают! К тому ж баба за рулем – еще хуже…
Иван Саныч хотел было развить мысль, но в это время из обсуждаемой группы донесся ужасный звук – всхлипывающий, загробный смех. Возможно, что, по мнению особы, его издававшей, он звучал мило, но у окружающих от этого манерного рыдания мороз шел по коже и чесалось по всему телу. Иван Саныч, уж на что человек ко всему привычный, и тот затих, морщась.
Издавала ужасающие звуки весьма интересная особа, брюнетка. Тонкие шейка, талия, лодыжки, а что между ними располагается – очень даже полное. Расфуфырена, как оранжерейный цветок, вырез на светлом платье низкий, подол едва колени закрывает. Шляпка на ней с вуалькой – только для вида, не скрывает ни глаз – вытаращенных, широко расставленных и довольно-таки густо подведенных, ни подкрашенного рта с ехидной верхней губой, ни носа – длинного, с опущенным кончиком и вздернутыми ноздрями, точно его обладательница к чему-то принюхивается. Серьезно носик подкачал. К тому же на нем красовались очки, да не такие, как у большинства нормальных граждан, страдающих слабостью зрения, а прямо окуляры, дымчатые, да еще с крыльями на верхних углах. Очки придавали ей не солидный, а курьезный вид – то ли мудрая змея, то ли круглая дурочка. В пользу последнего свидетельствовало то, что эта дамочка терлась исключительно около мужчин, лезла и вмешивалась в их разговоры.
– Забавная фигура, – заметил Акимов, – чья-то дочурка?
Всезнающий Остапчук просветил:
– Ага, бери выше. Это, Серега, законная супруга вон этого товарища, Тихонова, который Верке подливает, справа.
– Тихонов, Тихонов, – повторил лейтенант, припоминая, – Евгений?
– Петрович. Что, встречались?
– Слыхал о нем. Я не знал, что он…
– Освобожден, ты хотел сказать? Да, досрочно.
Акимов присмотрелся.
Тихонов, значит. Фамилия его была известна еще до войны. Летчик, комбриг, участвовал в испытаниях предсерийных штурмовиков Ил‐2. Везде успевал: и избраться в депутаты, и работать испытателем, и главным инспектором, и поруководить летно-испытательной службой авиационной промышленности. Отправился на фронт, и на его счету было уже одиннадцать вылетов тогда, когда его отозвали. Он был нужен для работы над новыми штурмовиками. В декабре 1944 года Тихонов был осужден военным трибуналом за нарушение режима секретности и уволен из армии. Интересно, знает ли Вера, кто ей стаканчик подносит? Хотя дамочкам на это плевать.
Освобожден, значит. И, судя по тому, что живет тут, в поселке Летчик-испытатель, он восстановлен во всех правах. Теперь выясняется, что и женат, хотя не особо похож на счастливого супруга. Хотя он и на летчика не тянет – сутуловатый, худощавый, лицо как у утомленного жизнью высоколобого профессора, глаза, точно у старой дворняги, умные, под набрякшими веками, и углы рта уже висят, как шнурки.
– Значит, из поселка товарищ? На какой даче он живет?
– Работать надо с населением, а не варежкой торговать, – по-свойски нахамил Остапчук, – но, по правде говоря, и дачку ему недавно выделили.
– Который дом? – поинтересовался Сорокин.
– Угол Пилотной и Нестеровской, дом три. Дача, которая долго пустой стояла. Вот теперь эта заноза там и хозяйничает… – и, поколебавшись, твердо добавил: – Дура. А еще очки надела. Точь-в-точь как эта трибуна – прилично смотрится только потому, что вся разряженная, а внутри – дрянь всякая, наспех сколоченная.
– Да ты философ! Люди недавно здесь проживают, а ты уж так проник в суть вещей, – усмехнулся капитан.
Саныч насупился, но от своего не отступил:
– Непорядочная женщина. Муж с утра отбывает – замечу, на служебной машине, а она шасть в их личную «Победу» – и ну кататься по поселку, курей давить. Сама сова совой, конца клюва своего не видит. Небось и треснет для храбрости.
– Что же муж? – поинтересовался Акимов.
– Ты-то больно жене возражаешь?
– Я муж ответственного работника. А она – жена ответственного работника, к тому же он и старше. Сделал бы внушение, ключи отобрал.
– Что ты! Такую сирену врубит – он только уши зажимает. Не то слово. Нашел себе на старости лет нарост на бок.
Сорокин заметил:
– Иван Саныч, не глубоковато ты влез в чужую семью? Все-таки личное дело, не твое.
– Вот как она по новой этой дороге носиться будет – станет и наше.
– Насолила она тебе, – посочувствовал Акимов, – и когда успела? Где вы с ней могли встретиться да поссориться?
– Где, где! Соображать надо. С молочницей полается, почтальонше нагрубит, а они все ко мне, жаловаться. Сплетней нанесут сто бочек – потому-то и в курсе, что у них да как.
Сорокин напомнил:
– Между прочим, товарищ сержант, если б не было бытовых конфликтов, в том числе семейных, то на что мы с вами были бы нужны.
– И без них работы много, – пробормотал Остапчук, смекая, к чему дело идет. И не ошибся.
– Ваше дело, товарищ сержант, разбирать бытовые дрязги и вести воспитательную работу среди населения. Вели?
– Нет! – открестился Саныч. – Проведи с такой! Она сей секунд двери на засов и вопит из-за забора: уходите немедленно, папе… тьфу, то есть, мужу пожалуюсь, прочь-прочь, страшный дядька!
Сергей, представив картинку, прыснул.
– Говорю же – дура дурой, – уже куда мягче заметил Иван Саныч, – а вообще – пес с ними. Еще по одной?
Акимов, покосившись в сторону жены (она была занята беседой с Тихоновым, чья законная половина наседала на райкомовского деятеля) и соглашаясь, кивнул. Торжество продолжалось. Все-таки, если не принимать во внимание мрачные пророчества Саныча, событие хорошее, радостное. И хотя всем было известно, что многоопытный Остапчук никогда не ошибается, думать об этом совершенно не хотелось.
Глава 2
За прохладным, приятным утром последовал не менее замечательный весенний день, бодрый и нежаркий. Остапчук уехал на толкучку, сочтя, что пришла пора разгрести все ориентировки (конец месяца не за горами). Сорокин отправился в главк, в очередной раз пытаясь пробить или еще одну штатную единицу, или хотя бы мотоцикл.
Сергей остался за дежурного, одновременно отписывая свои материалы. Набралось их, как оказалось, немало, хотя дела копеечные, и со стороны не особо и важные. Нерадивый папаша, шабашивший на стороне, а алименты уплачивающий со скромной зарплаты слесаря, попытался скрыться, завербовавшись на восстановление Днепрогэса. Снова пошли сигналы о беспорядках в доме культуры – что за люди, право слово, всегда найдут новые места для шабаша. Стоит разорить одно осиное гнездо, так немедленно оно образуется в другом месте.
От родителей летчика-героя Луганского поступило заявление. Вот, накаркал Саныч, по факту наезда на курей. И ладно бы обычные были, рябы, так нет, какие-то вестфальские… тотлегеры! Барневельдеры. Чего только на геройских этих дачах не встретишь. Разведут барневельдеры да прочих трофейных кур, каждая – дороже коровы стоит, а просвистит мимо с ветерком жена соседа Тихонова – и нет курочки, не то двоих и более.
Вообще, Акимов после застолья по поводу дороги наведался в дачный поселок и, застав Тихонова на даче, попытался его уговорить как-то повлиять на супругу. Однако тотчас выяснилось, во‐первых, кто в доме настоящий хозяин – не сказать диктатор, во‐вторых, комбриг, депутат, летчик и прочая-прочая на земле оказался сущей размазней. Тихий, мягкий, в халате, вышел демократично покурить с гостем, безропотно выслушал претензии, но лишь руками развел:
– Сергей Палыч, голубчик, ну что же я могу сделать? И так у нас в семействе нелады. Признаться, со средствами стало туго, пришлось урезать расходы, отпустить домработницу, – Евгений Петрович улыбнулся, – вам не понять, у вас жена не просто самостоятельная… замечательная у вас Вера Владимировна.
«Забирайте», – чуть не сорвалось с языка. Разумеется, Сергей промолчал, лишь заметил, стараясь быть объективным:
– Все они замечательные, до поры до времени. И все-таки, Евгений Петрович, так и до беды недалеко. Машина мощная, дорога новая. Запретили бы вы ей.
– Запрещал. А толку?
– Ну так ключи отберите.
– Я постараюсь, – пообещал Тихонов, но по нему было видно, что результат этих стараний будет нулевой.
Может, и попытался, только вот и еще одно заявление на нее – кошка на этот раз. «Что за колдун этот Саныч», – подумал Сергей, точно Остапчук имел какое-то отношение к этому грязному делу.
Кошка тоже какая-то не такая, королевских кровей. Все-таки золотые, интеллигентные люди эти Луганские – вот, пишут всего-навсего в местное отделение милиции. А ведь их сын товарищ Луганский – фигура не то что равная Тихонову, а куда могущественнее. И биография у него отменная, и послужной список не прерывался отсидкой, и вхож он в самые высокие кабинеты. Старики его могли бы просто нажаловаться сыну, он одним звонком способен обеспечить столько неприятностей, что хватит на всех и еще деткам останется.
В коридоре по-слоновьи затопали, Акимов глянул на часы: время почты. Так и есть, по-хозяйски, без стука, отворила дверь и вплыла дредноутом[1] почтальон товарищ Ткач. Вошла, осанистая, монументальная, пополневшая еще больше – хотя, казалось бы, куда уж больше? – и, степенно поздоровавшись, принялась выкладывать на стол корреспонденцию.
– Чего слышно на белом свете? – поинтересовался Акимов, разворачивая «Вечерку».
Она без особого почтения рассеянно отозвалась:
– Поскольку вы, товарищ лейтенант, грамотный, то сейчас сами все и увидите. – И продолжила ревизию в своей сумке, выясняя, не забыла ли чего интересного для возмутительно скучающего лейтенанта. Сидит тут барином, пока другие трудятся.
Он зашуршал газетой:
– Увижу? И где?
– На последней странице, где кино и фельетоны.
Вывалив все нужное и проверив еще раз, чтобы все надлежащие подписи были проставлены на подобающих местах, письмоносица Ткач распрощалась, отчалила далее по своим почтовым делам. Акимов, ощущая неприятный холод в желудке, открыл последнюю страницу.
Удивительно, но на страницах «Вечерки», органа Моссовета, солидного издания, в самом деле нашлось место для строк двадцати, целиком посвященных работе родного отделения. А именно гнусь гнусная под названием «Была и нет!». Интересно, решил Акимов, и принялся изучать. Однако с каждой усвоенной строчкой, по мере того как печатное слово доходило до понимания, лицо у лейтенанта вытягивалось, клыки лезли изо рта, а глаза – на лоб.
Это была паскуднейшая кляуза, изложенная к тому же в самом похабном, пошлом, балаганном тоне. Мол, в некотором царстве-государстве, на кое-какой окраине славной столицы нашей Родины иные милиционеры до такой степени потолстели, обленились и распустились, что не в состоянии предотвратить самого элементарного похищения автомобиля.
«Угон средства передвижения – всегда трагедия для его владельца. Но когда речь идет о пропаже машины у заслуженного человека, это становится позором для всей системы охраны общественного правопорядка! Летчик-испытатель Т., отправившись с супругой на колхозный рынок за провизией, и не подозревал, чем обернется для его семейства этот визит. Совершив покупки, семейство обнаружило, что его автомобиль бесследно исчез!»
Сергей со свистом втянул воздух сквозь зубы, закурил, желая успокоиться: «Ткач сказала, что это про нас. Надо думать, летчик-испытатель Т. – это Тихонов. Стало быть, угнали этот чертов автомобиль от нашей толкучки. Стоп. Разве заявление было об угоне?»
Он даже на всякий случай пересмотрел бумаги, хотя не прошло получаса, как все было прочитано и усвоено. Нет заявления, только куры и кошка, задавленные этой самой угнанной машиной.
«Так, а знает ли об этом Саныч? Или он, шалунишка, поперся уже работать, на опережение, своим порядком? Мол, придет поручение, а у него уже все готово. Нет, быть не может. Не его метод, да и незачем. Что за дрянь это начирикала?»
Он еще раз перечитал фельетонишко. Поостыв, был вынужден признать: ничего так, бойко накалякано. На голубом глазу излагалось, что случай, оказывается, уже вызвал большой резонанс. И что общественность, – ну надо же, – давно негодует: как так получилось, что наша народная милиция не смогла защитить заслуженного пострадавшего? Как милиционеры допустили столь вопиющее нарушение законности? Разбирая мимоходом различные версии и небрежненько эдак подчеркивая недостаток квалифицированных кадров, неведомый борзописец выдавал напоследок такое, от чего у Сергея дым из ушей повалил:
«Наша милиция просто не справляется со своими обязанностями. Стражам порядка некогда заниматься реальными делами, они тратят свое время на отфутболивание, отписки и бюрократию. В результате страдают и простые люди, и заслуженные личности. Мы призываем граждан быть бдительными, мы можем надеяться лишь на себя…»
«Кто бы ни написал – удивительная гадина. Редкая сволочь. Любопытно было бы узнать…»
Один из упомянутых безруких, неспособных к продуктивной работе, неквалифицированных и просто дрянных милиционеров как раз вернулся.
– Что, прохлаждаешься с чайком да газеткой? Накапай старому другу. На́ вот, на стол тебе. – Иван Саныч выложил на стол леща, размером с добрую сковородку, полбуханки хлеба и вот такенную головку чеснока.
– Мерси. – Акимов, наливая ему чай, подсунул и газетку с дрянной кляузой. – Зря завидуешь. На́ вот, насладись.
– О, фельетончик, – порадовался было Остапчук и нацепил очки.
Всего несколько секунд спустя благодушие его испарилось, сержант стал невообразимо зол, красен, задал тот же вопрос, который вертелся в голове у Акимова, только вслух и нецензурно.
Тут и начальство подтянулось, вернулся и заглянул к ним в кабинет Сорокин:
– И вам всем доброго дня. И о чем же ругань?
– Здравия желаем! А вот. – Остапчук с отвращением сунул руководству в руки газету.
– Интересно, – сказал Сорокин и отобрал у него очки. Пробежав глазом заметку, хмыкнул и спросил:
– Кто-нибудь видел заявление, об угоне автомобиля товарища Т.?
– Никак нет, – доложил Акимов, – я еще раз проверил.
– Чего тогда кипятитесь – совершенно не понимаю. Мало ли какую ахинею публикуют на последней странице центральной прессы.
Капитан Сорокин говорил добродушно, спокойно, глазом не искрил, зубами не скрежетал, и лишь знающий его человек легко мог увидеть, что он в ярости.
– Очевидно же, что произошло недоразумение.
– Недоразумение?! – прищурился Остапчук.
– О клевете говорить еще рано, хотя… Сейчас проясним.
И, прихватив газетку, капитан удалился в свой кабинет к телефону. Дверь прикрыл плотно, что свидетельствовало: разговор будет серьезный, на повышенных тонах, не предназначенный для ушей подчиненных. И короткий – пяти минут не прошло, как Сорокин появился вновь, с челом, разгладившимся и посветлевшим. Заверил:
– Долго ли порядочным людям договориться. Все в порядке, опровержение выйдет в следующем же номере.
– Вот это по-нашему! – восхитился Остапчук, присовокупив, что хорошо бы еще по сусалам за такие дела.
– Ну-ну, развоевался. Злющий ты человек, Иван Саныч. Недопонимания всегда возможны.
Возвращая прихваченные у подчиненного очки, капитан поведал историю появления «шедевра»:
– Видите ли, супруга товарища Тихонова вообразила себя Эренбургом, заодно и врачевателем общественных пороков. По этой причине решила попробовать перо. Обучается, что ли, или только собирается туда, где вот такие публикашки нужны.
– Интересно, в курсе ли муж, – поинтересовался Акимов, вспомнив разговор с Тихоновым.
– Кстати, в самом деле, – Сорокин снова скрылся в кабинете, снова плотно прикрыл дверь, и снова минут пять спустя вышел довольный:
– Докладываю: муж уверяет, что был не в курсе и чрезвычайно извиняется.
– А он в курсе того, что вообще машину угнали? Все-таки он об угоне не заявил, – заметил Акимов.
– Во-во. С чего нам вообще знать, что ее стибрили? – подхватил Остапчук, порывшись в бумагах, нашел нужную: – Вон, заявление от Луганских есть, – нацепил очки, проверил, хлопнул ладонью по листу, – так и есть. Вот тебе подавленные куры, а вот и кошка. Я ж говорю: до людей недолго, засекай время.
– Типун тебе на язык, – пожелал Акимов.
Остапчук поднял палец:
– Суеверие – грех смертный, особенно для коммуниста! Нам важнее то, что заявления об угоне нет, а о наезде на домашний скот – есть. Стало быть, на месте полковничья «Победа», и нечего темнить! И, кстати, я только с толкучки, там по рядам никаких разговоров не ведется… – Тут он как бы спохватился и замолчал, делая вид, что складывает бумажки как можно ровнее.
– Сказать по правде, я тоже не до конца понял, к чему весь этот бал-маскарад, – признался Сорокин, наливая себе чаю. – Положим, товарищи из газеты не проверяют сводки и прочее… хотя надо бы. Но и товарищ полковник Тихонов в этой части был особенно невнятен, бубнил, извинялся, пообещал нанести визит, как только освободится, у него, мол, дела.
Саныч, который коли уж завелся, унимался не сразу, подхватил:
– Надо же, какая цаца. Мы, значит, жди его, считай минуты да слезы утирай. Его жинка на нас яды подпускает, а он подтянется, «как освободится»!
– Хорошо, – остановил Саныча капитан, – вы что предлагаете, товарищ сержант?
– Знамо дело, что! Письмо направить по месту работы, а то и в министерство.
– По какому же поводу?
– Так, а что? Не заявил о пропаже автомобиля – стало быть, во‐первых, укрывает, гад, правонарушение… Так, не так? Во-во, именно. Во-вторых, нарушает подчинение. Вот, если выгребная яма заполнилась, все граждане вызывают золотаря, а он, видишь ли, сразу в Министерство коммунального хозяйства! В‐третьих, допускает клевету в печатном виде!
Акимов, подчиняясь корпоративному духу, призвал:
– Иван Саныч, все-таки ты как-то полегче, он-то ни при чем. Имели мы с ним беседу – сложная она женщина, балованная, к тому же куда моложе его.
– А вот не надо жениться на дурах! – заявил Остапчук. Сгоряча, поскольку все-таки уже смягчился.
– Ну и пусть его, как хотите. А я бы письмо все равно отправил.
– Вот ты и пиши, – предложил Акимов. Ненависть Саныча к писанине была общеизвестна.
И Сорокин сказал, что не сто́ит:
– Чего отгавкиваться на каждую моську – бессмысленно и пустая трата времени. К тому же человек в возрасте, немало пострадавший, и не факт, что справедливо его обвиним.
– Его досрочно выпустили, – напомнил Остапчук.
– Выпустить выпустили, и даже вновь допустили к работе, только ведь никто ничего не забыл, – объяснил Сорокин. – Между нами, вновь у него швах по службе, а тут мы с кляузой.
– На отчитку бы ему, или мозгов побольше, – буркнул Саныч, – никак на нем сглаз и порча.
– А что-то еще стряслось? – спросил Акимов, подчеркнув, что интерес у него исключительно профессиональный, все-таки брат по крылу, тоже, как и он, летчик.
– Стряслось, – подтвердил Сорокин, – только это строго между нами. После освобождения Тихонова, ценного специалиста, тотчас подключили к работам над какой-то уникальной моделью легкомотора, способного обходиться минимальной длины взлетно-посадочной полосой.
– Это как гитлеровский «шторх»? – спросил Сергей.
Капитан в шутку напомнил:
– Болтун – находка для шпиона.
– Так все свои. Идея ценная, как раз для гражданской авиации, для работы там, где хороших ВПП[2] нет.
– Все верно, – прервал Сорокин, – для них самых. И еще газеты возить в Цхалтубо.
– Ух ты, – хмыкнул сержант.
– Так, отставить, – предписал командир, – Тихонов не просто летчик-испытатель, он полноценный кандидат технических наук и защитился еще до войны.
– Вот оно что, – разрешилось Акимовское недоумение относительно профессорской физиономии товарища полковника.
– Вот, но подтянули его к работе не в конструкторское бюро, как раньше, а спустили в летно-тактический сектор в качестве действующего летчика.
– Но ведь и это хорошо, – заметил Сергей, – чтобы помимо полетов занимался и исследовательской работой. И конструкторам ценно – как раз сразу можно проконсультироваться с тем, кто за штурвалом будет.