© Шарапов В.Г., 2022
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022
Пролог
Она крутилась перед зеркалом, чернила тонкие брови карандашом все гуще и гуще, пока не осталась довольна отражением: завитые локоны, шляпка-таблетка, красные полоски губ, платье из переливчатой трофейной ткани. Накинула сверху пиджак, но поморщилась – не видно талии с тугим кокетливым ремешком.
Набросила любимую лисью горжетку, что подарил муж на юбилей. Вот так лучше, сразу видно, что она жена солидного работника «Мосхимпрома». Пускай соседи шепчутся, что май на улице, это все от зависти к их шикарной жизни. Щедро оросила себя из бутылочки с надписью «Красная Москва» – все, готова к выходу.
У подъезда она замедлила шаг назло соседям: пускай полюбуются, как играет на ветру пышный подол ее платья, а мех переливается роскошным блеском.
Минуту триумфа прервал крепкий шлепок чуть ниже колена. От неожиданности женщина вздрогнула, резко повернулась назад, чтобы двинуть носком туфли в морду соседской невоспитанной собаке. И в шоке отпрянула.
Снизу на нее смотрело продубленное до черноты, с глубокими порезами морщин лицо человека без ног. Это его уродливая рука-лопата болезненно стиснула нежную голень. Инвалид с обрубленным до самых бедер телом прокатил свою тележку почти по кончикам модных кожаных туфель.
– Ну-ка, дамочка, в сторонку, пропусти героя-инвалида. – Возле колен с тихим звоном медалей проплыла голова в сосульках грязных волос, бугристые плечи в замызганной гимнастерке.
Она достала из ридикюля платок и с отвращением вытерла место, к которому прикоснулись его гнусные пальцы.
Мужчина на тележке покатил дальше как ни в чем не бывало – мимо зарослей с голубятней в глубине, где он уже неделю наблюдает за жизнью дамочки, жены высокого партийного работника, дальше – по тротуару, потом долгая дорога вдоль трамвайных путей до многоголосого рыночного пятачка недалеко от трех вокзалов. Здесь его уже ждут.
Под деревом в ленивом ожидании замер высокий щеголь в яркой рубахе. При виде инвалида он не шевельнулся, продолжая наблюдать за рыночной толчеей из-под опущенных век. Только вздрогнули губы через грохот тележки:
– Здарова, Танкист.
– Здоровей видали, – буркнул в ответ инвалид, которого передергивало от злости каждый раз, когда кто-нибудь тыкал в него прозвищем для послевоенных безногих калек, что передвигались с помощью тачек на колесах.
Он прижал к прохладной траве руки, занывшие после долгой поездки, сухо бросил:
– На четвертом живут они вдвоем, без детей, кухарка до обеда стряпает и уходит, три комнаты. Жирдяй ее, партейщик на мылзаводе, приказы раздает. Фатера шик-блеск.
– Откуда узнал? – в серых глазах Михана Давилки, вора-домушника, мелькнул интерес. Он сунул инвалиду плоскую фляжку с коньяком – знал слабости фронтовика. Тот сделал большой глоток, зажмурился, чтобы проследить, как от живительной влаги каждый сантиметр сухого, измученного тела словно напитывается, становится мягким и теплым.
– Соседи болтали во дворе, жена у модистки платья шьет, воротник из лисы носит, он в костюмах, толстый. Автомобиль имеется. И продпаек мешками таскают каждую неделю. – Алкоголь заменил раздражение на игривое настроение. – А знаешь, как определяю, что квартира жировая?
Домушник фыркнул насмешливо (что за великая тайна у убогого осведомителя?):
– Ну?
– По ляжкам! – с ликованием выдал мужчина, глаза его засветились от внутреннего жара. – Если у хозяйки нога сдобная, а чулки шелковые, значит, и квартира в ажуре. Уж я-то знаю, столько бабенок перещипал!
Давилка еле удержался, чтобы не расхохотаться над безногим изуродованным казановой. Но, зная обидчивость фронтовика, только улыбнулся, достал из кармана купюру и сунул в жесткую от деревянных каталок-«утюжков» ладонь.
– На, заработал.
– В следующий раз подтяжки лучше мне принеси, как у тебя, трофейные. Копейки на пол-литру мне и на рынке накидают. Подтяжки надо, штаны сваливаются, и рубаха торчит. – Калека кивнул на щегольские помочи с узкими серебристыми зажимами, которые удерживали широкие брюки Михана.
Тот мысленно хохотнул над желаниями калеки: «Вот неугомонный безногий, форсить вздумал!» Но в ответ только кивнул и зашагал к остановке: пора срочно обсудить с Черепом, главарем их шайки, как обнести квартирку финдибоберной парочки.
Глава 1
В мае сорок седьмого Колька вновь увидел своего отца. Был тот худ, бледен, в гражданской одежде, висевшей на нем как на вешалке. Ни кепки, ни шляпы не было, и сильно полысевшая бугристая голова отца, обтянутая белой с синевой кожей, резко выделялась среди прохожих.
Отец медленными неуверенными шагами продвигался в сторону своего дома. Наверное, в его сердце должна была жить радость от предстоящей встречи с родными, от скорого возвращения в стены знакомой с детства квартиры, помнившей степенную поступь Пантелея Романовича, сурового Колькиного деда. Пантелей Романович чудом избежал раскулачивания в девятнадцатом и глупейшим образом подавился рыбьей костью через каких-то два года, в двадцать первом. Радость должна была жить в Игоре Пантелеевиче, Колькином отце, но ни одна мышца лица, ни малейшее движение сильно исхудавшего, согнувшегося тела об этом не говорили. Отец был жалок настолько, что каждый, кто проходил мимо, оглядывался и провожал его долгим сочувственным, а порою и осуждающим взглядом.
Николай заметил отца, когда тот входил во двор. Долго всматривался в сильно изменившиеся, ставшие безвольными черты лица Игоря Пантелеевича, сразу не признавая в долговязом худом мужчине батю. Потом, когда все-таки понял, что глаза его не обманывают, Колька несколько минут не мог поверить увиденному.
В памяти всплывал желтоватый, дрожащий в мамкиных руках листок с сухими лаконичными фразами, которые набатом прогудели в Колькиной голове: «В бою за Социалистическую Родину, верный военной присяге, проявив мужество и героизм, погиб 9 июля 1944 года…»
В тот день у мамки пропало молоко, и Наташа, двухлетняя Колькина сестра, перестала выпивать из матери последние соки, а два раза в день, утром и вечером, сидела теперь за общим столом, уплетая скудные куски хлеба и похлебку из картофельных очисток. Чтобы она самостоятельно дотягивалась до стола, мать подкладывала ей на скрипучий, из темного дерева, стул Колькины книги: «Три мушкетера» Дюма и «Всадник без головы» Майн Рида. Колька косился на край желтого платьица, худенькие девчачьи ножки, боясь, что сестра, неосторожно завозившись, помнет или порвет его любимые книги.
Подойдя к подъезду, отец остановился. Можно было подумать, что он сомневался, идти ему дальше или так и остаться на этом месте ночевать. Уставший пустой взгляд не выражал ничего.
Колька, который с Саньком и Альбертом находился совсем рядом, у турника, к этому времени уже признал в изможденном человеке батю.
Устало вздохнув, отец открыл дверь и вошел в подъезд.
– Ого, какой индивид к нам пожаловал, – заметил Альберт. – Словно с того света. Кого-то он мне напоминает.
– Труп фрица, – сострил Санька, – оживший через пару лет после захоронения.
Санька хотел ввернуть еще одну колкость, она уже готова была слететь с его языка, но не успел. Не говоря ни слова, Колька сорвался с места.
Он вбежал в подъезд, быстро, через ступеньку, преодолел лестничный марш и застыл, глядя, как отец на втором этаже, у дверей их квартиры, долго и безотрывно жмет на кнопку звонка. Почему-то подойти и обнять Игоря Пантелеевича или, на худой конец, пожать руку ему Колька забоялся. Что-то чужое было в этом человеке, отстраненное и закрытое.
Дверь отворила Антонина Михайловна. Отец не сразу убрал руку с кнопки, и переливчатый звон словно перебрался в мамкины широко распахнутые глаза, запрыгал, заскакал в сини голубых зрачков и вдруг скатился сначала из одного, затем из другого глаза крупными, тяжелыми каплями.
– Игорь, живой! – охрипшим от волнения голосом прошептала мамка и бросилась мужу на шею.
Тот вздрогнул, испуганно подался назад, потом, словно опомнившись, положил руки на плечи жены и застыл в неудобной позе. Мать зарылась лицом в отвороты серого пиджака, плечи ее затряслись в беззвучном рыдании. Затем она громко и жадно вдохнула воздух, в котором будто бы топила два года безрадостной вдовьей жизни, а сейчас вынырнула из воды и с завыванием заголосила:
– Родненький мой… Ведь не чаяла живым увидеть… Любимый… – с трудом выговаривала она между всхлипами.
Дверь напротив приотворилась, и в небольшом зазоре показалась любопытная голова Анны Филипповны, одинокой соседки в летах.
Из шестой квартиры тоже выглянули на шум. Вышел однорукий дядька Егор в рубахе с подоткнутым в рейтузы пустым рукавом. Из-за его спины высунулись любопытные носы Мишаньки с Пашкой, озорных погодков дошкольного возраста.
Потеряв руку еще в начале войны, дядька Егор в сорок втором был демобилизован, вернулся домой. Когда кто-то из соседей получал похоронку, страшно мучился от того, что у него в семье все так благополучно. Он жалел овдовевших и оставшихся без сыновей женщин, стыдился того, что его жена, переживая тяготы войны за мужниной спиной, оказалась счастливее других. Не раз он подбадривал добрым словом и Колькину мать, подсовывал Наташке карамельку, неизвестно откуда взявшуюся у него в военное время.
– Никак Игорь! – удивленно воскликнул дядя Егор и широко улыбнулся. – Ну, Михайловна, поздравляю! Чего ж ты плачешь, дурная голова, смеяться надо. Муж после стольких лет вернулся. Он же у тебя теперь, после похоронки-то, считай, заново родился.
Отец вздрогнул на последних словах соседа, бросил на него беглый взгляд и тут же отвел глаза. Мать, словно пристыженная дядькой Егором, стала всхлипывать реже, оторвалась от мокрого пиджака, стала утирать глаза руками. Сосед заметил на ступенях парня.
– А ты, Николай, что как не родной стоишь? Батяня с фронта вернулся. Теперь совсем другая жизнь пойдет. Не сирота ты больше.
* * *
Жизнь Колькина действительно закрутилась по-новому. И дома, и в школе…
– Рассаживайтесь побыстрее, через пятнадцать минут вторая смена завалит. Гладкова, тебя это не касается? Позже с подружками поболтаешь.
– А мы решаем вопрос голодающих детей Африки и подлой эксплуатации их империалистическими странами Запада. Завтра первым уроком – политинформация.
Хорошенькая Оля Гладкова независимо повела плечом и, усаживаясь за парту, гордо вздернула подбородок. Веснушчатая Надя Белоусова прыснула в кулак, предварительно отвернувшись от председателя совета пионерской дружины Антона Мещерякова.
– Знаю я вашу политинформацию, – сдвинул брови Антон. – Была бы моя воля, я бы тебя, Гладкова, ни за что в старосты класса не выбрал. Легкомысленная больно. И сознательность у тебя хромает.
– Ничего. Твоей сознательности, Мещеряков, на весь совет дружины с лихвой хватит. Даже еще останется.
Надя, занявшая место рядом с подругой, постаралась подавить очередную улыбку. От этого ее лицо перекосилось, кожа слегка покраснела, скрывая большие коричнево-рыжие веснушки. Не выдержав, Белоусова снова прыснула в кулак.
Лидия Михайловна, пионервожатая школы, молча сидевшая рядом с председателем совета дружины, строго постучала ручкой по парте. Этого было достаточно, чтобы члены совета быстро расселись по своим местам.
Парты в пионерской комнате были поставлены буквой «Т». С одной стороны, такое расположение позволяло создать иллюзию круглого стола. Каждый видел не затылки, а лица членов совета, чувствовал себя равным сидящему рядом. С другой стороны, председатель и пионервожатая всегда усаживались за парту, являвшуюся шапкой буквы «Т», противопоставляя себя всем остальным, прямой линией столешницы отрезая себя от остальных учеников, одновременно возвышаясь над ними.
Воцарилась тишина. Двенадцать пар глаз выжидательно уставились на Антона.
– Внеочередное заседание совета дружины объявляю открытым. На повестке дня всего один вопрос: моральный облик ученика шестого «Б» класса Николая Пожарского.
– А мне его облик очень даже нравится, – заметила Оля Гладкова.
– Вот и женись на нем, – сострил Каркуша, длинноносый ученик восьмого класса со смоляными, всегда взъерошенными волосами. После избрания в совет дружины он загордился, отдалился от одноклассников и заметно испортился характером.
Все засмеялись, и Лидия Михайловна снова застучала по столу.
– Не совет дружины, а балаган какой-то, – обиженно сказал Мещеряков, повернувшись к пионервожатой. Вся его фигура говорила о том, как тяжело вразумлять дружину, словно малых детей, что в пионерской комнате сейчас находится только два серьезных, ответственных человека, достойных носить звание пионера: он и Лидия Михайловна.
Пионервожатая незаметно для других приподняла брови, молча соглашаясь с любимым учеником.
– Так что там Пожарский опять натворил? – спросил пионер седьмого «В» класса, загорелый и спортивный Захаров Илья. Он был заядлым футболистом, с выгоревшими белесыми волосами, всегда стоящими на макушке ежиком. Илье не терпелось скорее покончить с нудной обязанностью члена совета дружины и убежать на школьный двор. – Давайте влепим ему выговор и разойдемся по домам.
– За что? – возмутилась Гладкова. – Предлагаю выговор влепить Захарову за безответственное отношение к своим обязанностям.
– Голосуем. Я «за»! – Надя потянула руку вверх.
– Серьезнее, ребята.
– Через десять минут вторая смена явится.
Лидия Михайловна встала и строго, сверху вниз, взглянула на пионеров. Все разом притихли, стали серьезными. Антон тоже встал, откашлялся и, несколько смущаясь, начал заседание.
– Итак, как я уже говорил, на повестке дня вопрос о поведении Коли Пожарского. Он систематически прогуливает уроки, плохо учится, не участвует в общественной жизни школы.
– И что? – ломающимся грубым голосом выразил свое удивление Гурам Алиев по кличке Гурман. – Мало ли в школе тех, кто плохо учится? В моем классе трое таких.
– Ну, можно на классном часе поднять вопрос о его успеваемости.
– Правильно. Или назначить сбор на тему «Береги минуту». И отметить, кто к своим минутам подходит ответственно, а кто, как Пожарский, бездумно их прожигает.
– Каждый год проводим эту «Береги минуту». Надоело!
– Тебе, Кораблев, может, и пионером быть надоело?
– Да я что…
Гладкова, порозовев щеками сразу от возмущения и от смущения, встала со своего места. Весь вид этой темноглазой красавицы, принципиально пренебрегавшей модными стрижками и гордо носившей толстую, с кулак, косу, говорил о твердой решимости отстаивать свою точку зрения.
– Я до четвертого класса училась вместе с Пожарским, – начала Оля, обведя взглядом собравшихся в пионерской комнате. Правая рука ее сжалась в кулак, выказывая внутреннее напряжение, левой она оперлась на парту. – Четыре года – срок не малый. И могу с полной ответственностью заявить, что Пожарский – сознательный пионер. Мало кто из сидящих здесь знает, что в самом начале войны, когда Колиного отца забрали на фронт, Николай перестал ходить в школу.
– Вот именно, – радостно подхватил Антон. – Злостный прогульщик ваш Пожарский.
– Так ведь почему он прогуливал? – Оля прямо посмотрела на Мещерякова. Длинная прядь челки повисла над глазами. Оля дунула на челку, убирая с лица, и, обращаясь к одному только Антону, продолжила: – Мать Пожарского была нездорова и… с грудным ребенком. Да, Коля стал прогульщиком, но не от несознательности. Пока мы здесь, в школе, протирали свои штаны, Николай устроился на 393-й Красногорский механический завод, кормил семью и помогал фронту, вытачивая снаряды. А ты, Мещеряков, что в годы войны сделал для фронта?
Повисла напряженная тишина. Надя, запоздало предостерегая подругу, дернула Гладкову за подол платья и испуганно охнула. Оля в упор смотрела на Антона. Рука ее, опиравшаяся на парту, мелко задрожала. Под прямым взглядом председателю совета дружины показалось, что на его стул насыпали битого стекла, которое впивается в пятую точку, отчего хочется заерзать, вскочить и убежать. Антон сглотнул, подавляя свое малодушное желание.
На выручку любимцу пришла пионервожатая.
– Это, конечно, хорошо, – прервала она тягостное молчание. – Работа на оборону страны – дело замечательное. Если таковая работа действительно была. С этим стоит разобраться…
– Я знаю наверняка! – воскликнула Оля, перебивая Лидию Михайловну. – В нашем доме многие из соседей работают на Красногорском заводе. Они знают Колю и видели его там.
– Что он делал на этом заводе, остается вопросом открытым.
– Лидия Михайловна, соседи не будут лгать!
Женщина, изменив своей обычной сдержанности, вдруг вспыхнула и закричала:
– А где в это время находился отец Пожарского, соседи тебе не сказали? Что он делал, пока Пожарский, по твоим словам, работал на оборону, а по моим сведениям, злостно прогуливал школу?
Гладкова растерялась от неожиданного напора, моргнула и неуверенно ответила:
– Известно где. На фронте. Воевал с фашистами.
– Воева-а-ал?! – Лидия Михайловна с удовольствием растянула слово, будто пробуя его на вкус. Светлые ее глаза с белесыми ресницами сощурились, лицо приняло хищное выражение. – Или сдался в плен, дрожа за свою шкуру? Как последний трус. Собственно, почему как… Он и есть трус. Трус, продавшийся Германии!
Оля вздрогнула. Захаров многозначительно присвистнул, тут же получив толчок локтем под ребра. Дверь приоткрылась, в щель просунулась веснушчатая голова ученика второй смены. Он хотел было что-то спросить, но, почувствовав повисшее в воздухе напряжение, осторожно прикрыл дверь.
– Лидия Михайловна, – растерянно пробормотала Оля, – у вас точные сведения?
– С непроверенными данными я бы не созывала совет.
* * *
Слух об отце Пожарского распространился по школе за считаные часы. Все, от учителей до первоклашек, с любопытством оглядывались на Колю, едва тот показывался в школьном коридоре. На переменах школьники даже прибегали с других этажей, только чтобы, толкаясь и переговариваясь, посмотреть на Колину сутулую спину и бросить ему вслед презрительное: «Немец». Кличка эта приклеилась к нему намертво и уже до конца учебы в школе не отпускала его.
История пребывания Игоря Пантелеевича в плену обрастала домыслами, порою реалистичными, но чаще – совсем фантастическими. Так, кто-то предположил, что отец Пожарского добровольно сдался фрицам, поскольку был недобитым кулаком и втайне мечтал о возвращении в Советскую Россию помещиков и белых офицеров. Говорили, что каждый вечер, перед сном, он достает из-под подушки крест с георгиевской ленточкой и начищает его до блеска. Мечтает в любой момент во всем великолепии встретить царских приспешников, если таковые решатся снова напасть на Советскую страну.
Кто-то божился, что точно знает о связи Пожарского-старшего с самим Гитлером. Будто был он личным осведомителем фюрера, выдал немало данных о расположении частей Красной армии, о количестве танков, бронетехники, снарядов и даже винтовок и автоматов. А один второгодник из пятого «А» сообщил, будто собственными глазами видел на груди Колиного отца фашистский орден в виде свастики с бантом.
Коля никак не мог понять причины неожиданно пристального внимания к себе. В классе у него не было друзей, которые смогли бы предупредить его о распространявшихся слухах.
Коля и сам точно не знал, где так долго пропадал его родитель. После возвращения прошла неделя, а отец только отмалчивался, сидел подальше от окна, около горшка с фикусом, и даже матери не говорил о том, что с ним случилось на фронте.
Однажды, в понедельник рано утром, когда Коля гладил пионерский галстук, Игорь Пантелеевич как-то незаметно для всех собрался и, выходя из квартиры, бросил, что скоро вернется. После того как отметится в милиции. Мама растерянно опустилась на табурет, обессиленно сложила на коленях худые, в венах, руки и заплакала. Тихо, без всхлипываний. Слезы быстро сбегали по щекам и терялись в застиранном воротнике старенького домашнего халата.
Коля чувствовал к себе внимание не только на перемене, но и на уроках. В этот день класс, словно по молчаливому согласию, отказывался слушать учителей. Вызванные к доске отвечали невпопад. Перешептывались. На уроке истории кто-то исподтишка стрельнул в спину Коле комком жеваной промокашки.
Это было неожиданно. В классе Пожарского боялись и предпочитали не связываться с ним. Не то чтобы Николай запугивал одноклассников. Он, конечно, не был примерным учеником, но никогда не издевался над другими. Более того, если видел несправедливость по отношению к слабому ученику, вставал на защиту, не считаясь с тем, равны ли силы противника его собственным. Однако одноклассники Колю боялись. Все потому, что он был значительно старше и крупнее их. В свои четырнадцать Николай только заканчивал шестой из-за пропущенных нескольких лет учебы. Из школы Немец ушел в четвертом, чтобы работать на заводе, а вернулся через два года. Его бывшие одноклассники учились теперь в 8-м, Кольке же приходилось сидеть с 11–12-летними детьми, что еле доставали ему до плеча. Такое положение дел необыкновенно тяготило паренька, но недовольство он на одноклассниках не проявлял. И вдруг – ком промокашки в спину.
Коля отпросился в туалет и вышел в коридор. Тишина неприятно надавила на уши. До звонка оставалось около пятнадцати минут. Он направился к лестнице и поднялся на третий этаж. Недалеко от кабинета химии была ниша, в которой стояло знамя школы. Ярким кроваво-алым пятном оно полыхало на фоне скучно-зеленых, выкрашенных масляной краской стен. Если хочешь что-то спрятать, положи это на самом виду. Николай хотел спрятаться сам. Он шагнул вглубь ниши и замер, прикрывшись кумачом.
Вскоре прозвенел звонок. Из дверей горохом высыпались шумные ученики. Пожарский дождался, пока потянулись с урока химии старшеклассники – его бывшие одноклассники.
У Коли защемило сердце. Они учились вместе еще в прошлой жизни, до войны. Когда можно было радоваться каждому новому дню. Когда уроки были трудными, а перемены интересными. До его взрослой безрадостной жизни на заводе. И конечно, до нынешнего, еще более безрадостного постыдного обучения с мелюзгой.
Миша Заворотнюк, Егор Григорьев, Андрей Держинога… После них из класса стали выходить девушки. Оля Гладкова что-то с упоением рассказывала неизменной, с первого класса, подруге Наде. Коля проводил ее взглядом. Ему нравилась Оля в той жизни, когда еще можно было влюбляться. Наконец, чуть пришаркивая ногами, из дверей вывалился худой и нескладный Альберт Судорогин.
Николай тихо свистнул. Альберт вздрогнул и повернулся на звук. Близоруко прищурился и, узнав друга, задержался у знамени, поджидая, пока одноклассники пройдут мимо.
Коля кивнул в сторону лестницы. Альберт без слов понял, и они с сосредоточенными лицами, словно занятые каким-то важным поручением, спустились вниз. Вышли во двор и повернули за угол школы. Прошли к мастерским, задняя стена которых густо поросла кустарником. Спрятались, присели на корточки. Коля достал подаренную Давилкой пачку папирос, протянул другу. Альберт взял сразу две. Одну аккуратно, с некоторым трепетом, спрятал в нагрудный карман рубашки, а вторую прикурил. Николай тоже затянулся.
Какое-то время курили молча.
– Плохи у тебя дела, – первым заговорил Альберт, как обычно догадавшись еще до начала разговора, о чем хочет спросить его Коля. – Вся школа знает о твоем отце. Возмущены до предела. «Немцем» тебя окрестили. Привыкай к новой кличке.
– Почему «Немцем»? – удивился Коля.
Альберт внимательно посмотрел на него.
– Серьезно не знаешь?
– Нет.
Судорогин глубоко затянулся. Красный огонек папиросы добежал до самых пальцев, уже принимавших, как у взрослых курильщиков, желтоватый цвет. Выбросив окурок подальше в кусты, Альберт немного поколебался, но все-таки достал припрятанную про запас вторую папиросу. Не глядя на Николая, прикурил. Чувствовалось, что он медлил, подбирая правильные слова.
– Тут такое дело. Пионервожатая воду мутит. Говорит, отец у тебя в плену был. Вроде как добровольно сдался. – Альберт повернулся к Пожарскому, решившись наконец посмотреть другу в глаза. – Не знал?
Коля густо покраснел, в глазах появилось злое упрямство. С минуту они молча смотрели друг на друга: один с любопытством, второй – с еле сдерживаемым, готовым вырваться наружу остервенением. Прогоревшая папироса обожгла Коле палец, Пожарский дернулся и бросил бычок под ноги.
– Врет, сука!
– Говорят, письмо пришло из гороно. Молния.
– И они врут.
– Ну, брат, ты загнул. – Невзирая на серьезность разговора, Судорогин невольно усмехнулся.
От переполнявшего его возмущения Коля вскочил на ноги и заговорил громко, не таясь:
– Ты же знаешь, Судорогин, батя мой в авиации воевал. Трусов в летчики не берут!
Ноздри его жадно раздулись. Не хватало воздуха. Никогда Николай не сомневался в своем отце. До войны инженер на авиазаводе, участник и неоднократный победитель социалистических соревнований, неизменно на хорошем счету у руководства завода и у работников цеха – Игорь Пантелеевич уже в августе сорок первого ушел добровольцем на фронт. На вокзале, перед его отправкой, мама плакала, закрывая одной рукой рот, а другой придерживая тяжелый, низко опущенный живот. Наташа уже тогда, на седьмом месяце своей жизни в утробе не отличалась терпением, торопилась выбраться наружу. Врачи кололи маме уколы, которые должны были сдержать Наташкино любопытство, не выпуская ее раньше времени на свет божий.
Коля помнил, как отец, обнимая насмерть испуганную жену, повернулся к нему и серьезно, по-взрослому, сказал:
– Береги наших женщин. – Он почему-то был уверен, что родится девочка. Почувствовал именно в этот момент, когда расставание было так близко. – Я буду защищать их там, далеко. А ты позаботься о них здесь. Я рассчитываю на тебя. Не подведи.
На этих словах мама зарыдала в голос, с придыханием. На них стали оборачиваться другие провожающие. Отец крепко прижал к себе жену, стал гладить ее по голове.
– Батя, – сказал тогда восьмилетний Коля, – и ты не подведи нас.
И отец не подвел. Уже через две недели пришло письмо из Саратова. Принимая во внимание знакомство Игоря Пантелеевича с авиацией и учитывая его желание, он был распределен в летное училище, где ускоренным курсом шло обучение будущих военных летчиков. Батя с воодушевлением писал об учебе, скорее хотел встать на крыло. И Коля гордился своим отцом. В мечтах он видел, как после войны, прямо на своем боевом самолете, батя прилетает в Москву, сажает машину во дворе их дома и спрыгивает на землю: красивый, широкоплечий, весь в орденах и медалях…
– Да я-то что, Немец. Говорю только то, что слышал, – прервал Колины воспоминания Альберт.
Пожарский вспыхнул, схватил друга за воротник, вздернул на ноги, прижал к стенке.
– Никогда не называй меня так, – тихим, но дрогнувшим голосом сказал Николай. – Слышишь?
В глазах Николая – маленького и коренастого – было столько воли и решимости, что казалось, это высокий Альберт смотрит на него снизу вверх, а не наоборот. В воздухе повисло напряжение. Оба тяжело дышали, как после драки.
Альберт с силой отцепил Колину руку от своей рубашки.
– Извини. Не кипятись.
Судорогин, чувствуя, что был не прав, виновато заморгал. Пожарский сделал шаг назад.
– Забыли, – примирительно сказал он.
Они еще немного помолчали. Где-то в стенах школы послышался сводящий скулы звонок. Судорогин забеспокоился. Видно было, что ему не хочется опаздывать на урок. Но и бросать друга в таком состоянии казалось неправильно, не по-товарищески.
– Ты как? Идешь? – робко спросил он Колю.
Тот отрицательно мотнул головой:
– Иди один.
– Что я, зубрила? Товарища на уроки променяю?
– Иди. Я позже подойду.
Чувствуя неловкость, Альберт нерешительно переступил с ноги на ногу, с обреченностью махнул рукой и направился к школе. Сделав несколько шагов, он обернулся:
– А дядя Игорь-то что говорит? Где он пропадал все эти годы?
Николай отвернулся, показывая, что не хочет больше разговаривать.
* * *
Ласковое майское солнце грело щедро, от души. Словно жалея измученных долгой войной людей. Будто прося прощения за неурожай прошлой осени, приведший к очередному голоду не успевшей отъесться Страны Советов. Залитый светом асфальт начинал дышать жаром. Звякнул трамвай и, переваливаясь с боку на бок, тяжело, с усилием повернул на перекрестке. Немногочисленные прохожие заметили двух беспризорников, крепко державшихся за сцепку вагона. Нестриженые их волосы развевались на ветру, лезли в глаза, искрящиеся светлой радостью, которая бывает на лицах играющих детей.
По тротуару, мимо незатейливых вывесок «Ювелир высокого класса» и «Ремонт и заправка авторучек», быстро шагал парнишка в школьной форме и потрепанной серой кепке. Он был без портфеля. Шагал он так решительно, так сосредоточенно, что казалось, этот серьезный человек спешит с важным поручением.
Николай действительно чувствовал ответственность момента, который должен был вот-вот наступить. Предстоящий разговор мог оказаться решающим в его судьбе.
Ноги сами внесли его в знакомый двор, подняли на второй этаж. У двери Коля остановился. Успокоил дыхание. Решительно толкнул дверь и вошел.
Отец сидел все там же, у фикуса. Делал вид, что читает «Вести», хотя глаза его были неподвижны, а взгляд задумчив. В квартире больше никого не было. «И к лучшему», – решил Коля.
Он прошел в комнату и остановился перед Игорем Пантелеевичем.
– Читаешь?
Отец кивнул и еще ниже наклонился к газете, словно прячась от предстоящего разговора за колонками передовиц.
Но Коля не собирался отступать:
– Почему работать не идешь?
Снова молчание.
– В школе урок политинформации был. Говорят, стране квалифицированные специалисты нужны. Острая нехватка кадров. Все силы кинули на восстановление промышленности и сельского хозяйства. А ты – инженер со стажем – дома штаны просиживаешь.
Игорь Пантелеевич снова взглянул на сына, медленно и аккуратно свернул газету, отложил в сторону. Тяжело вздохнул:
– Чего ты хочешь?
– Хочу знать, когда тунеядничество твое закончится.
– Недолго осталось. С понедельника иду работать в универмаг. – Отец грустно усмехнулся. – Народ не останется без моего вклада в дело восстановления страны.
Николай хотел было бросить в лицо отца что-нибудь обидное или даже унизительное, но осекся.
– В универмаг? – не поверил он. – Ты же инженер. Знаешь самолеты как свои пять пальцев. Почему универмаг?
Игорь Пантелеевич отвернулся к окну и горько, с нескрываемой обидой сказал:
– Видишь ли, сынок, стране не нужны квалифицированные инженеры. Если они побывали у фашистов. Даже когда побывали там не по своей воле. – Он помолчал немного, подбирая слова. – Особенно не нужны такие специалисты на оборонном заводе. Это мне в НКВД объяснили.