Левый берег

Весенний дождик поливал гастрономМузыкант Селиванов удавился шарфомНикто не знал, что будет смешноНикто не знал, что всем так будет смешноГрОбУмер Пётр Никофорович Ляпов, историк, добрый человек. Он долго не понимал, что с нами делают, а потом как понял и стал ждать смерти с философской улыбкой. Ему не было ещё и тридцати.Умер Франц Иосифович Михельсон. Еврейский коммунист и работник Коминтерна, 58-6, шпионаж. Молодые зелёные глаза на рано постаревшем лице, ребяческая улыбка, которую немного портили выбитые слева зубы ещё в Бутырской тюрьме в 38 году. Последний раз видел его в третьем забое, погоняемого палкой конвойного.Умер Евгений Владимирович Таль, бывший заместитель председателя треста «ТканьИмпорт». Голодные люди – они как здоровые, только полусумасшедшие. Вечные драчуны, вспыхивающие как спички. Он был моим зимним знакомым, поэтому я не видел его волос. Был у него шарф аж из дома, старосте барака понравился, а Таль – ни в какую. Он спал всё время в нём и не снимал, хотя иногда казалось, что шарф живой – столько по нему ползало вшей. Единожды он повесил шарф на край нар, как его тут же схватила чья-то рука, а вторая рука этого незнакомого урки вместе с ножом вошла Евгению Владимировичу в легкое.Умер Ильшат Зельфугаров, шестнадцатилетний фальшивомонетчик из Казани. Как написал врач – от РФИ. Резкое физическое истощение, ага. Написать про алиментарную дистрофию в 39 году не могли даже самые смелые. Помню, как Ильшату к левой ноге привязали бирку с номером дела и голым затолкнули в братскую могилу, выбитую в вечной мерзлоте, зубов у него не выламывали – по молодости лет не успел обзавестись золотыми.Умер Иван Фёдорович Першин, старый большевик, помогавший мне однажды выкатить камень из забоя. Расстрелян за невыполнение плана участком, на котором работала его бригада. У него сапог повреждённый был, два пальца обморожены, так и умер с язвами на них, зажить не успели. Умер Мирко Взвидич, сербский коммунист, 58-10, антисоветская агитация, назвавший Бунина классиком русской литературы и получивший за это десять лет. Глаза его всегда блестели голодным блеском, а щёки туго обтягивали скулы. Возил с собой большую фотографию, на которой была изображена очень красивая женщина, его жена. Блатные отняли, как они говорят, для «сеансу». Мирко отказали почки после карцера в вечной мерзлоте на Кадыкчане.Дальше больше мыслей и меньше умершихПеред нами труд всей жизни писателя – часть циклов «Колымские рассказы», над которыми он работал около двадцати лет. В этом сборнике читаем три: «Артист лопаты», «Левый берег» и «Очерки преступного мира». Ясно, что Шаламов боится замалчивания террора сталинских лагерей, сквозь которые он прошёл. Понятно, что изъять из общественного сознания подобное невозможно, однако даже во время Хрущевской оттепели при развенчании культа личности Сталина, разговоры о репрессиях и лагерях не поддерживались, мягко говоря. «Убеждён, что лагерь – всегда отрицательная школа, даже час провести в нём нельзя – это час растления. Никому никогда ничего положительного лагерь не дал и не мог дать», – пишет Варлам Тихонович, размышляя о собственном опыте. Стоит отметить, что автор выхватывает из темноты людей в текущем моменте, они без прошлого и будущего. Надежд на выход нет, планов на будущее – тоже. «Умри ты сегодня, а я – завтра», – вот такая жесткая поговорка в ходу у блатных, например. Физиологическим процессам уделяется много внимания просто потому, что человек перестаёт мыслить о глобальном, опускаясь до животного уровня. О душевном состоянии Шаламов редко будет говорить, нравственная и духовная тупость лагерных людей имела одну хорошую сторону – они не боятся смерти, без душевных переживаний думают о ней, иногда сознательно приближают.Рассказы по структуре очень простые, никаких лирических отступлений, литературных игр, эпитеты и другие средства художественной выразительности не используются в тексте. Однако за этой простотой глубина образов. Как пример могу привести образ из рассказа «По лендлизу» об общности лагерных вышек и московских высотных домах сталинского времени: «Высотные здания Москвы – это караульные вышки, охраняющие московских арестантов – вот как выглядят эти здания. И у кого был приоритет – у Кремлевских ли башен-караулок или у лагерных вышек, послуживших образцом для московской архитектуры. Вышка лагерной зоны – вот была главная идея времени, блестяще выраженная архитектурной символикой». Почти от всех рассказов чувство того, что выхода нет, что ты заперт вместе с рассказчиком и больше не вынырнешь в мир вокруг себя. Вообще мир извне важен лишь тем, что посылает сюда новых жертв. «Разве уничтожение человека с помощью государства – не главный вопрос нашего времени, нашей морали, вошедший в психологию каждой семьи?», – вопрошает автор в коротком эссе «О прозе», выражая свою позицию предельно чётко.Конкретно этот сборник в целом помягче, как бы это странно ни прозвучало. За счёт того, что бытописания лагеря или жуткие условия работы на приисках здесь разбавлены историями Бутырской тюрьмы, встречами людей с лагерным прошлым в относительно мирных условиях, условиями и ситуациями в лагерных больницах. Само название одного из сборников «Левый берег» происходит от местоположения главного Колымского госпиталя. Многие рассказы повторяют друг друга, просто ситуации рассматриваются с разных сторон, точнее от другого лица, что даёт более полную картину. Хочу обратить внимание, что в некоторых случаях заметно слияние реальности и вымысла. Например, есть два рассказа: «Иван Богданов» и «Лида». В них герою помогают разными способами избавиться от клейма троцкиста в личном деле, в одном случае, недопечатывая в литере ссыльного букву Т, оставляя КРД (контреволюционная деятельность), а в другом – уничтожая бумажку из личного дела. Неправдоподобно, потому что эта самая зловещая аббревиатура с буквой Т в деле означала полный запрет на любые работы, кроме тяжелых физических. Таким образом власть фактически обрекала таких людей на смерть от работы, не давая вариантов перейти на более лёгкую, например, если на ту не находилось вольнонаёмного. При этом в «Лиде» главный герой уже работает фельдшером в больнице после курсов. Никто бы не послал троцкиста учиться на врача. Полез смотреть биографию Шаламова и увидел, что действительно изначально он был приговорён Особым совещанием (ОСО), которое функционировало вне судебной системы и осуждало как раз по «литерам», тут и был получен статус «КРТД». А в 1943 Шаламов, отбыв срок, судим повторно военным трибуналом за агитацию (это когда он Бунина выдающимся русским классиком назвал) и получил статью 58-10 (пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений). То есть здесь ему и убрали «троцкизм» из дела, а конечно же не при помощи заключённой Лиды или вольнонаёмного рабочего Богданова. Тем не менее, рассказы получились мощными и убедительными, подтверждающими одну из основных мыслей, что выживание во много зависело от везения. Не поставили тебя на пятидесятиградусному морозу за дровами идти – не схватил воспаления лёгких. Приехали добирать расстрельный план, забирая в первую очередь политических, а у тебя аппендицит, неважно, что надуманный. Ошибся молодой фельдшер и засыпал тебе рану чистым марганцем – пожалуйста лежи месяц в больнице, подкормят. И много ещё разных вариантов может случиться. В одном Шаламов нетерпим – никаких прогибов под воровской мир. Неважно, что на приисках это была привилигированная каста, он однозначен в суждениях и рисует блатных максимально жестко, убирая флёр, который мог бы соблазнить юношей в поисках тюремной романтики.Кажется, что я готов разбирать все рассказы, которых здесь больше шестидесяти. Но лучше вы как-нибудь сами приобщитесь. До обидного мало читателей у такого достойного сборника. Трудно выделить лучшие, могу наиболее запомнившиеся: «Лида», «Крест», «Прокуратор Иудеи», «Курсы», «Прокажённые», «Комбеды», «Последний бой майора Пугачева», «Ожерелье княгини Гагариной», «Жульническая кровь», «Сентенция», «Букинист», «Артист лопаты». Присоединяйтесь!

Собираясь познакомиться с творчеством В.Шаломова, я выбрала данный сборник и, как часто бывает тут на ЛЛ, заявила его в игру, подписавшись на полное прочтение. Но, по мере ознакомления, меня не покидала мысль, что начинать нужно было не с этого произведения, а с Варлам Шаламов – Колымские рассказы (сборник) , где, по многим отзывам, Шаламов более беспощадный и где реальность не такая смягченная, как в данном продолжении. Поэтому я отложила эту книгу и вернулась к ней после прочтения первого тома. И хотя стиль автора мне нравится по-прежнему, а также импонирует то, что в данном сборнике он не отображает лишь односторонний взгляд на происходящее, а, например, показывает события от лица вольнонаемного врача (рассказ Прокуратор Иудеи) или освещает события так, что полностью сочувствовать заключенному не получается (рассказ Прокаженные, Последний бой майора Пугачева), все же дочитать данную книгу было весьма сложно. Видимо, наступило некое пресыщение ужасами лагерной жизни, я с трудом заставляла себя возвращаться к происходящему на страницах, книга уже открывала мне мало нового, я вполне убедилась, что жизнь – «боль», погружаться и дальше в пучину страданий, несправедливости, в быт уголовного мира не было больше сил, поэтому я дочитала последние страницы лишь на одном упрямстве.Так что, при всем уважении к творчеству автора, читать его можно лишь дозированно, я же вряд ли когда-нибудь еще раз вернусь к его творчеству.

вторая часть «Колымских рассказов»Если сравнивать с первой частью, то рассказы этого сборника стали немного мягче (если такое слово можно употребить), нет жесткой борьбы за выживание. Связано это с тем, что бОльщая часть рассказов так или иначе связана с Колымской больницей, которая как раз и была на левом берегу (замечу в скобках. Сам Шаламов был там некоторое время санитаром, что и спасло ему жизнь). В этом же сборнике встречаются рассказы, которые можно назвать воспоминаниями о Бутырской тюрьме, где Шаламов находился в предварительном заключении. Очень пронзителен рассказ «Необращенный», где герой (=Шаламов) вспоминает знакомство с Ниной Семеновной, заведующей Третьим отделением в больнице. Она исподволь пыталась пробудить в нем религиозные чувства, давала читать и Блока, и Евангелие, она задается вопросом: «Вы, проживший тысячу жизней? Вы – воскресший?.. У вас нет религиозного чувства? Разве вы мало видели здесь трагедий?». Но ответ героя перечеркивает всё: "Разве из человеческих трагедий выход только религиозный? "