000
ОтложитьЧитал
17
Меня убьют в 17 лет. Выстрел в голову.
Куда уж безболезненней? Р-раз и пустота… А потом… Всё это…
* * *
– Эй, парень! Деньги есть?!
В ответ мои ноги срабатывали быстрее гортани.
– Стой! Догоню, с-сука!
В 8 лет я убегал так каждый Божий день. Странное было время. Детство. Когда сильные бегают от слабых, не разобравшись, кто сильней.
Может, потому что детям просто нравится бегать? Мне не хотелось что-то доказывать словами или кулаками. "Меня никто не сможет догнать" – вот, о чём хотелось кричать во все ноги.
Почему же я не стал бегуном?
– Кто мой стул трогал?! Молчите? Ну, сейчас я вас по одному гасить буду! Держитесь, сопляки!
– Вот он! Он сидел на нём! Я видел!
Поднимаюсь:
– Ну, я…
11 лет. Время, когда проклёвывается голос. Тогда слабые закладывали сильных… таким же слабым. Им всё время хочется держаться вместе. Слабый всегда либо возглавляет, либо пресмыкается.
А сильный, он сам по себе. Один.
Ноги не бегут, а крепко врастают в пол. Кулаки сжимаются добела. Гортань выдаёт короткое:
– Ну, я…
– Головка от х..! – слабый обязательно найдётся, что ответить, чтобы спутать твои мысли. А потом ударит исподтишка.
Он был старше меня на год, но я устоял. Удар кулаком напомнил случай, когда я долбанулся носом об лёд. Через секунду лицо запылало, как ошпаренное. Гортань выдавила только:
– На!
А потом ещё… ещё. Вместе с движениями кулака дёргалась голова моего обидчика. Он упал после первого же удара, но теперь, когда ноги замолкли, я хотел кричать о правде кулаками. И бил… бил.
Козлов. В последующем регбист и ловелас. И первый, кого я победил кулаками.
Нас остановила вошедшая учительница. Меня поставили на учёт в детскую комнату милиции и чуть не исключили из школы. Но ещё долго мои кулаки кричали. В соседних районах или просто при встрече с несправедливостью. Мне было необходимо мочить козлов… и Козлова.
Почему же я не стал боксёром?
– Пойду погуляю.
– А уроки сделал?
– Почти…
– Давай-ка сделай дело и гуляй смело!
– Ну, мам! Я уже не маленький! Приду и сделаю. Ты же знаешь. Слово даю!
В 13 лет, наконец, прорезалась гортань. Появилась острая потребность повсюду кричать о своей независимости: "Я взрослый! Неужели вы не видите?!"
Казалось, что не видели. Поэтому и надрывал горло.
– Ребята, кто-нибудь хочет рассказать первым свой отрывок из "Горе от ума"? Что, никто? Ну, тогда, может, Скворцов нас порадует?
– Тамара Степановна, я бы и рад, но такое горе с моим умом… понимаете, вчера грибов переел.
В этом возрасте не обязательно говорить что-то толковое. Достаточно просто сохранять уверенность, чтобы весь класс взорвался от смеха.
– Ну, Скворцов, балагур… ладно, прощу на этот раз, но на следующем уроке будем слушать твой отрывок, а не шуточки… Кошкина, ты-то, надеюсь, выучила?
Из-за парты поднималась худая девочка с застенчивыми глазами и безупречно декламировала Грибоедова.
Что-то уже тогда двигалось в моей груди при взгляде на неё, но гортань всё ещё была громче сердца.
– Блошкина, куда чешешь? – окликал я её на перемене
Хихикнет:
– Скворцов, ну когда ты вырастешь?
– За тобой следом.
Больше никто из одноклассников не называл меня маленьким. И я тайно злился за это на Кошкину.
Но всё равно чувствовал себя взрослым и независимым. Вперёд!
Почему я не стал политиком или хотя бы старостой класса?
– Так ты будешь со мной гулять?
– Не знаю… ты ещё маленький…
В 15 лет слышать это от Кошкиной было куда обиднее. Думалось: "Либо она имеет в виду, что я девственник, либо, что у меня… Там… какие-то проблемы".
– Да всё у меня нормально. Ничё не маленький…
Кошкина смеялась:
– Ты глупенький! – и щурила свои застенчивые глаза.
Сердце кричало внутри, но сказать ничего не получалось. Горло сдавливала немая обида.
Да ещё регбист Козлов принялся за ней ухлёстывать. За эти годы он вырос. Стал сильнее. И его родители были значительно богаче моей одинокой мамы.
Конечно, мама осталась одна, будучи сильной и независимой. Но всё же отца порой не хватало. И это злило.
В том возрасте что-то уже начинало щёлкать в голове. Карманных денег совсем не хватало на те задумки, что ежеминутно рождались… во мне. Не в голове, а где-то… в брюках, в животе или в сердце, которое неистово кричало: "Кошкина, я тебя люблю!"
И пока ловелас Козлов непринуждённо дарил ей подарки, целовал в щёку при встрече, попутно ухаживая ещё за дюжиной таких же Кошкиных… Я кропотливо по копейками собирал на какую-нибудь паршивую коробку конфет.
Не то, чтобы больше ничего не было в тогдашней моей жизни. Было, конечно. Но теперь вспоминается только эта бездумная беготня за юбкой и обозлённость на всех.
Больше я не чувствовал себя таким уж сильным и независимым. Отсутствие денег, девушки и вообще, какого-то увлечения в жизни. Как бы, сломали меня. Сердце скулило от обиды и неразделённой любви.
Господи, почему я тогда не начал писать стихи?
Оглядываясь в прошлое, часто размышляешь о том, почему не удалось стать тем или этим. Бегун, боксёр, политик, поэт. Но в детстве и юности не хочется думать о такой ерунде. Ведь ещё полно времени впереди. Ещё успеешь стать кем угодно!
Не то, что в 17 лет…
Именно в этом возрасте я понял, что стать кем-то в будущем не получится никогда. Становиться нужно только в настоящем.
Голова. Наконец-то начала работать она. Но, в отличии от прочих крикливых органов, голова работала тихо и неторопливо. Лишь изредка в ней что-то щёлкало. Тогда появлялась идея, но затем угасала. Щелчок давал осечку.
Щёлк. Щёлк. Щёлк.
И однажды раздался выстрел. Тот самый, что убил меня в 17 лет.
Образно, разумеется. Иначе, как бы я всё это написал?
Но всё же, это убило мою жизнь. В её привычном для меня понимании. Я лишился мамы. Той самой, на которую злился за то, что она не в состоянии обеспечить моё беззаботное существование.
Не знаю. Может, она забухала, заболела, умерла или я сам уехал за 10 000 км. А, может, просто перестал просить у неё деньги. Не всё ли равно?
Тот, кто досюда дочитал, возможно, увидел в этой истории частицу самого себя. И хочет, чтобы финал оказался воодушевляющим. Герой победит.
Что ж, так и будет. Только финал допишешь ты сам. Не знаю, сколько тебе: 17, 20 или 40.
Поступи, как семнадцатилетний герой этой истории. Убей себя маленького. Отвяжись от мамы, которая, может и не мама вовсе, а просто вечно преследующие обстоятельства, которые всю дорогу мешали тебе стать тем, кем ты мечтаешь.
Мешали в прошлом и будут мешать в будущем.
Просто. Начни сейчас.
Давай.
Вместе
– Красивая у тебя девушка, – три мрачные фигуры стояли около футбольной коробочки, источая дым. Эту фразу выпростала самая подвижная из них. Было видно, как остальные две вздрогнули и смешались при этом. Возможно, что если бы Гена не обернулся, то ничего бы и не случилось.
Если. Бы.
Если бы ей не вздумалось танцевать на дискотеке неизвестно с кем. Если б она не позвонила ему с жалобным голосом. Если бы он всё же проявил волю и не поехал за ней на такси в три часа ночи. Если бы не согласился потом прогуляться за ручку по ночным улочкам. Если б они не срезали путь до её дома через дворы…
М-да… Гена был простым студентом и многому только учился, но давно понял, что это «если бы» никогда не работает.
– Чё ты таращишься, я не понял?!
Гена молча отвернулся и продолжил вести девушку в том же ритме. Тройка фигур сверкнула искрами бычков о землю, отделилась от коробочки и быстро настигла парня с девушкой.
– Слышь?! Чё такой невежливый? – одна из фигур вышла под тусклый свет фонаря и обнажила щербатый рот в заляпанной бородке.
Пришлось остановиться. Гена бросил взгляд по сторонам. Двое других переминались сзади, шаркая носками по асфальту.
– Ребят… – обратился Гена к щербатому, но тот дёрнулся, будто для удара. На уловку студент не попался. Только моргнул глазами и сильнее сжал руку девушки.
– Чё ты менжуешься-то? – хлопнули Гену по плечу. Все трое заржали.
– Вы поболтать хотите или по делу? – парень чуть повысил голос.
– Ого-го, а ты у нас деловой я посмотрю, – говоря это, бородач поправил ворот куртки и отвесил что-то вроде реверанса.
Тройка снова прыснула пьяным смехом.
Затем отсмеявшись, все замолкли на несколько секунд. Гена почувствовал, как дрожит маленькая ладонь, которую он безотчётно сжимал всё сильнее. Ослабил липкую хватку.
Щербатый снова закурил и так приблизился, что его бородёнка щекотнула шею студента:
– Короче, ясен-красен, что проход через наш двор платный. Мы-то в курсе, что ты и твоя тёлочка здесь нормально так время экономите, пока до дома идёте. Вон, Саня сам проверял. Да, Санёк?!
Сзади что-то пробормотали, и вдруг девушка дёрнулась, чтобы крикнуть, но её рот закрыла смуглая ладонь с грязными ногтями.
Гена стоял в ступоре и, глядя на эту картину, размышлял: «Как же эта ладонь может быть настолько темнее её лица?» Этот идиотский вопрос полностью занял сознание парня до тех пор, пока щербатый не окликнул:
– Ну?! Слышал?! Пять минут экономится! За каждую минуту по штуке. Быренько давай! – он сунул руки в карманы джинс и ссутулился.
Тогда Гена понял, что лучшего момента не представится. Он отпустил ладонь девушки и уже сжал кулак, чтобы…
– Ну-ка, сука… – прохрипело над ухом, а ножик щёлкнул у самого горла студента.
Гена попытался двинуться, но кончик лезвия кольнул кадык. Тогда парень разжал ладонь и сунул в нагрудный карман куртки. Там за подкладкой у него всегда лежало две трижды свёрнутые пятёрки. Рука стала елозить в попытке отделить одну бумажку от другой, но тут вмешался щербатый, рванув Гену за рукав. Рыжие купюры спланировали на асфальт.
– О! Вот это я понимаю, – похвалил бородач, нагибаясь, – мужской подход. Тут и на урегулирование всех проволочек хватает. Всё, свободны!
Парня с девушкой отпустили. Фигуры вновь соединились с темнотой.
До дома шли молча. Когда подошли – начало светать. В окне над её подъездом уже сидел какой-то древний дед и дымил папиросой.
– Так и будешь всю жизнь откупаться?! – вдруг бросила она перед самым подъездом. Гена увидел, как вздрогнули её губы и нервно заползали по лицу.
– Что ты говоришь такое, малыш? – он сделал движение, чтобы обнять её.
– Не трогай! – она сорвалась на визг.
– Молодёжь, не ссорьтесь там! – прилетело из-за козырька дедовское напутствие, – Живите дружно.
Она бросила на Гену презрительный взгляд и молча исчезла в подъезде.
Студент сунул руки в карманы, ссутулился и побрёл домой, глядя под ноги. Потом, спустя два квартала вспомнил, что также сутулился и мерзкий бородач. Выпрямился и вдруг заметил кошелёк посреди дороги. Подобрал и заглянул внутрь. Там лежало чуть меньше 15 тысяч рублей. Гена огляделся. Рядом стояла молчаливая пятиэтажка. Во дворе не было никого.
Поначалу парень обрадовался такому неожиданному подарку судьбы, но потом, дойдя до дома, посмотрел на всё иначе.
* * *
– Нет, знаете что… позовите администратора. Мне не очень-то понравилось, как вы меня обслужили, – произнеся это, сухая бабулька сморщила решительный рот.
– Извините, но у нас нет никакого администратора. Мы работаем посменно по одному человеку, – Настя говорила сухо и учтиво, сидя в кофейном ларьке. К скандальной бабушке она давно привыкла. Та приносила по 100 рублей каждую неделю, брала маленький латте и всегда капризничала.
– Тогда позвоните вашему главному. Я хочу, чтобы он знал, что за разгильдяйки у него работают.
– Вот книга жалоб. Это будет ваша… не знаю. Стотысячная жалоба. Дать ручку?
– Будьте любезны, юная леди…
Пока старушка сочиняла очередные вирши, Настя написала работодателю эсэмэску: "Сегодня 15. Отпусти домой. Голова болит. Заберу выручку в счёт сентября?"
– Вот ваши ручка и книжка. Надеюсь, это послужит вам уроком, – высказавшись, бабушка отчего-то медлила с уходом.
– Да, всего доброго! – уважительно и пустынно поторопила Настя.
– О потерянном не плачь, внучка. Всё возвратится… – внезапно лицо бабульки подобрело, но появился новый клиент и старческие губы снова сжались. Она ушла.
Пока Настя готовила кофе, прилетела ёмкая эсэмэска от работодателя: "Ок."
Настя взяла деньги из кассы, закрыла ларёк и поехала. До дома было 5 километров на велосипеде. Девушка преодолевала их за 20-30 минут. В зависимости от погоды, светофоров и настроения.
И, возможно, если бы Настя не отпросилась с работы на час пораньше. Если бы не ехала так быстро. Если бы светофоры не загорались ей в руку. Если бы её задержала хоть какая-то нелепая мелочь вроде зазевавшегося голубя на дороге…
Тогда жизнь осталась бы такой же спокойной и тягостной, как весь последний год.
Если. Бы. Никогда не работает.
Настин парень никак не мог найти работу. Уже год. Бог весть, кем он пытался стать, но карьера упорно не давалась. Приходилось чем-то занимать время: гитара, стихи, сигареты. Всё это Насте, в целом, нравилось. А безденежье… временная трудность.
Поэтому, пристегнув велосипед на первом этаже, девушка радостно взбежала на пятый. Надеялась сделать сюрприз…
Настя встретила её в дверях собственной квартиры. Каких-нибудь пять минут и не было бы никакой измены в Настиной голове. Всё осталось бы по-прежнему.
– Настю-ю-юш, – брови гитариста скрылись за поэтической шевелюрой, губы превратились в нечто, похожее на пупок, – сейчас я всё объясню, малыш… До свидания!
– Да, до скорого свидания, – хмыкнула Настя, глядя вслед костлявой брюнетке, – Надо же… вообще на меня не похожа.
Она вошла в квартиру, и, вздохнув с хлопком двери, попросила:
– Давай, собирайся, дружок. А я погуляю пока.
– Ну малы-ы-ыш… это ученица…
Он пытался оправдаться, но в Насте что-то щёлкнуло. Можно даже подумать, что она ждала какого-нибудь дурацкого повода вроде этого.
Через полчаса девушка сидела в баре, водя пальцем по окаёмке бокала. Рассказывала что-то стервятнице-подруге. И сама не верила в свою решительность:
– Ну а что я могла сделать?
– Ты молодец, – кивала подруга, строча кому-то бесчисленные эсэмэски.
А потом Настя уже ничего не помнила. Да это и ни к чему. Расплатившись с таксистом, она неуверенно покинула машину и потеряла кошелёк.
* * *
Этот кошелёк и нашёл Гена. Обычный студент. Днём: работа. Вечером: учёба. По выходным: уже ничего.
Поразмыслив, он вскоре развесил объявления на всех подъездах Настиной пятиэтажки: «Потерявшему портмоне звонить по номеру такому-то». Именно в такой формулировке. Со странным словом «портмоне».
– Алло!
– Да?
– Здравствуйте! Это я потеряла… портмоне.
– А! Вы хозяйка кошелька?
– Да…
– Хмм… здесь есть банковская карточка. Принесите паспорт, чтобы удостовериться. Я живу по адресу такому-то.
Девушка пришла. Показала паспорт. Гена отдал кошелёк и отказался от какой-либо награды. Они коротко поговорили о чём-то бессмысленном, как чужие люди. Насте только запала в душу одна фраза, небрежно брошенная Геной:
– Все под Богом ходим. Один теряет, другой находит.
– Хорошо. Спасибо вам!
И разошлись, так и оставшись чужими.
* * *
Всё это обычная череда совпадений. По сути, встреча Гены и Насти ничего не изменила в их судьбах.
Гена продолжил страдать по своей бывшей, которую давно не любил, а просто нуждался в ней, как в сигаретах.
Настя вопреки логике тоже страдала по своему бывшему. И, хоть это она прекратила отношения, но ломку испытывала даже более сильную.
Пожалуй, что истерзанные неудачной любовью люди и впрямь напоминают наркоманов. Оттого зачастую и не видят тех знаков, что преподносит им судьба.
Но иногда судьба бывает дотошнее старухи, смакующей пенку латте на шершавом языке.
Спустя месяц или полтора, когда обоим следовало вволю настрадаться своим прошлым, Настя случайно набрала номер Гены. В доказательство она так и сказала:
– Ой, простите… я вам случайно позвонила, – но трубку не положила.
– Что ж, – помолчав пару секунд, ответил парень, – тогда и вы меня простите, что случайно ответил.
И было уже не важно, какую глупость они друг другу говорят. Это чувство щёлкнуло так же оглушительно, как нож у горла. Оно следовало за этой парой повсюду, заставив позабыть о времени.
За прошедший месяц Гена тысячу раз повторял себе, что никогда не вернётся в это место, но странная штука, влюблённость…
– Красивая у тебя девушка, – три мрачные фигуры стояли там же, будто изваяния, а футбольная коробочка была их пьедесталом. Косолапо сдвинувшись с места, они направились вслед за парочкой, упорно их не замечавшей.
– Где же ваши манеры, молодые люди? – преградив дорогу влюблённым, щербатый бородач вгляделся в Гену, – о, постоянный клиент!
На этот раз Гена не стал медлить и сразу замахнулся кулаком. Удар получился сильным и точным, угодив по щербатой челюсти. Бородач, не ожидавший такой дерзости, сделал два нетвёрдых шага назад и грохнулся на асфальт.
Гена всё ждал, когда же щёлкнет злополучный ножик над ухом и даже подумал, что его могли порезать, а он не почувствовал из-за какого-нибудь взрыва адреналина. Студент стал прислушиваться к своему телу и вместе с этим обернулся.
Во мраке он разглядел ещё двоих хулиганов. Оба лежали на асфальте, закрыв лица.
Вдруг подул ветер, и Гене защипало глаза.
– Бежим быстрее отсюда! – Настя подхватила его за руку. Об асфальт звякнул пустой баллончик.
Они понеслись прочь сквозь темноту, держась за руки и смеясь, как дети.
С неба посыпал первый снег. Их лица обжигал морозный ветер, а ноги то и дело попадали в ледяные лужи.
Но этим двоим теперь всё было нипочём. Они, наконец, нашли друг друга и вместе решили перевернуть весь этот мрачный мир.
Тру дед стори
Деду Потапу было 75 лет. Он сидел на балконе, курил «Приму» без фильтра. На дворе замерзал ноябрь.
Из комнаты на балкон высунулась златовласая голова внука:
– Дед, погуляю пойду с пацанами.
Потап сделал последнюю крутую затяжку и пустил дым по седой бороде:
– Ну иди… а куда собрался-то?
– Да там две остановки на электричке. По городу походим просто.
– Просто? А чего разрядился как курица?
На внуке был свитшот с изображением Курта Кобейна и джинсы до щиколоток. Ему недавно исполнилось 15. Он ступил тапком на балкон и поёжился:
– Холодно. Ты как сидишь тут часами вообще?
– Знаю, что холодно, а ты хрен-те в чём! Вот у меня – другое дело, – дед указал на свой красный свитер крупной вязки, – Я тебе историю расскажу. Сходи за тубаретом…
– Ну… дед. У меня электричка. И правильно: "табуретом".
– Сходи-сходи. Послушаешь старика хоть пять минут. Может, поумнеешь.
Внук нырнул в комнату и скоро вернулся в халате. В руках табурет. Сел:
– Давай, время true ded story.
Потап зыркнул строго на внука, смял папиросу и бросил в банку из-под кофе. Начал:
– Было мне, как тебе сейчас, примерно. Ехал от бабки Насти. Стужа стояла… на дворе ноябрь, а птицы: на лету дохнут с мороза такого. Это тебе не то, что сейчас… морозишки, один пшик.
А бабка Настя жила у чёрта на куличиках. Я к ней раз в год на каникулы ездил. Повидаться. Да девок деревенских пощекотать.
И вот пришла мне пора ехать домой. С бабушкой попрощался, гостинцы в охапку сгрёб и пошлёпал к станции. Добрался, впрочем, без происшествий, хоть и пешком семь кило́метров…
– Киломе́тров, дед…
– А? Ты поучать пришёл или умного человека слушать? Ишь ты! Так вот…
Дождался поезда этого четырёхвагонного. Полпачки, помню, скурил, пока ждал. И сел, думаю, дай покемарю. Всю ночь ведь с девками колобродил. Под утро только домой вернулся, чтобы бабка не заругала.
И уснул у окна. Крепко так уснул! Колёса стук-стук. Деда твоего и сморило.
Потом просыпаюсь. Глядь, а где же я еду-то?! За окном темень да пустота, что у медведя в брюхе. И в вагоне лампочки ту-у-ускло так горят, стервы…
Иду по вагону: люди спят все. Тихий час, как будто. Прошёлся по всему составу. Народу немного, и все до единого спят. Ладно, думаю, пойду покурю в тамбур.
В головном вагоне вышел, значит, в тамбур. Спичкой чирк-чирк. Ни-и-черта не горит. Вдруг, вижу, девчонка сидит на полу, едва одетая. В платьишко одно серенькое. Коленки подогнула, как русалка хвост. Поднимает на меня глаза и говорит со вздохом:
– Ах, куда же ты едешь, Потапчик?
И смотрит глазищами своими. С поволо-о-окой такие, водянистые. А сама, вроде мне ровесница…
– Дед, ладно тебе, – внук поёжился в халате, зевнул, – какая ещё русалка водянистая? Откуда ты взял это хоть?
– Дурень ты! Из жизни взял! Твою ж мать… Слушай! Кому говорят?! – Потап сунул руку в карман брюк за папиросой, но передумал:
– Домой еду, – говорю, – а ты?
И что-то нехорошо мне стало. Махнул рукой и в вагон ушёл. Сел в середине рядом с женщиной в косынке. Отдышаться захотелось. Сердечко: таки-так… таки-так. В окошко вглядывался-вглядывался: ни зги.
Потом скосился на бабу в косынке: бледная, как покойник. И косынка красню-ю-ющая, а лицо… что щиколотки твои на морозе. Тронул её ладонь – лёд. Так и есть: покойница. Аж перекрестился с испугу! Хоть и церквей-то уж не было совсем. Совок!
Побежал по вагонам. Здесь-там: одни мертвецы. Да что ж это?!
Проверил всех до последнего вагона. Ни дыхнут, ни чихнут. А у самого сердце быстро-быстро молотит: так-так-так-так. Получается, один я живой… ну, и девка та из первого тамбура. Обернулся и чуть не грохнулся, как был, в полный рост. Стоит…она в дверях:
– Ну что ты маешься всё, Потапчик? – устало так тянет, – Сядь, покимарь ещё. Долго ехать-то.
– Куда, – спрашиваю, – куда ехать, родная?!
– Ну, вот и молодец. Родная, конечно, – и засмеялась бубенчиком, вроде как подловила меня. А от смеха этого холод ползёт по полу и кровь внутрях стынет.
И что приметил тогда: стою-дрожу… холод собачий в вагоне, а по лбу пот стекает. Во, как бывает!
Она мне:
– Давай тогда родниться, Потапчик, – и ступает ко мне через вагон ме-е-едленно, пла-а-авно. Не идёт, а пишет.
Подошла ко мне вплотную. Смотрит глаза в глаза, лыбится. Красивая девка, кстати. Только смертью от неё за версту несло!
А я к стеночке прижался. Что мне было-то. Эх! Скажи спасибо, что не описался! Хотел что-то сказать и только: «м…м…ммм…» Язык, видать, отмерзать начал.
Пока мычал, она меня возьми, да обними. По-простому так, как старшего брата. Ручонки у неё хоть и тонкие, но кре-е-епкие были. Говорит:
– Хороший ты, Потапчик! Давай, твоя остановочка. Увидимся ещё!
Слыхал?! Увидимся, говорит! Поезд тормознул, и дед твой выскочил. Гляжу, и правда – моя станция. Ишь! И фонари яркие, какие горят, и воздух родной. Смеяться захотелось! Жив! Но тут обернулся на состав – отъезжает. И все пассажиры через окна лупятся глазками своими мёртвыми, а я живой остаюсь здесь, один.
– Во-о-от, внучек! – с этими словами Потап закурил новую папиросу.
Внук растерянно моргал глазами:
– Что: вот? Дед? А к чему это всё? На электричках мне теперь не ездить или что?
– Балда ты! Слышу звон, да не знаю, где он! – Потап затянулся, привстал и сплюнул через в щель в зубах, – Говорю же, от бабки Насти я ехал! А бабушки у нас что? А?! Вя-я-яжут – вот что!
Дед указал на свой красный свитер крупной вязки:
– В деревне все говорили, что прапрабабка твоя колдуньей была. Этот свитер она мне связала и подарила тогда перед отъездом. Я и надел сразу, чтобы бабушку не расстраивать. А видать свитер из какого-нибудь волоса конька-Горбунка! Волшебный! А может, просто, зело тёплый! Так и выжил твой дед! Так что…вот держи, внучек! В добрый путь!
Потап стащил свитер через голову и протянул внуку. Тот рассмеялся:
– Ну ты и маркетолог, дед! Такую историю сочинил, чтобы одеть меня по-своему… ладно, давай. Всё равно раздеваться вряд ли где-то буду. Хотя… – внук нацепил свитер прямо на балконе, отдал деду халат и свитшот. Стал разглядывать себя в отражение в окне:
– Он, вроде, на меня прям. Смотрюсь, как хипстер! Ладно, побежал я!
Внук быстро собрался и вышел из квартиры.
Потап закурил очередную папиросу и наблюдал, как прячется солнце за горизонтом. Кутался в халат. Сзади послышался смешок:
– Потапчик! А, Потапчик?! Что же ты мёрзнешь стоишь, без свитера? Вот мы и свиделись снова!
Потап опёрся локтями на перила балкона. Курил, не оборачиваясь: «Какая разница, есть у смерти лицо или это только глупая фантазия?». Почувствовал, как по груди поползли холодные цепкие руки и потянули назад. Он попытался удержаться за перила, но в сердце что-то сильно кольнуло.
Старик упал на пол балкона. Несколько раз судорожно вобрал воздух в грудь и… отошёл.