Угнать за 30 секунд

Пролог

За приволжским городком Ровное, что в двадцати километрах от Волгограда, росла туча. Она была провозвестником ночной тьмы, и, хотя еще не было так поздно, чтобы ночь начинала чувствовать себя полновластной хозяйкой на остывающей земле, все вокруг потемнело, словно постаревший воздух тронулся складками и морщинами, как кожа старухи.

Вадим Косинов остановил машину у стадиона «Темп». Место было совершенно пустынное. Кариесным остовом чернела развалина трибуны. Микроскопической пародией на Триумфальную арку громоздились облупленные каменные ворота. Облезлый черный кот демонически вышагивал по карнизу заброшенного дома с кривой надписью «СТО» – станция технического обслуживания. Тут же, у ворот, стоял, растопырив гидравлические упоры, кран с тремя бетонными плитами.

Кран почему-то напомнил Косинову огромного железного паука. Зловещего паука.

Косинов вжал голову в тощие плечи и подумал, что ему давно не приходилось видеть более заброшенного места. Он поправил покривившиеся на переносице очки и прокашлялся. Откровенно говоря, ему было жутковато, хотя он совершенно точно знал: человек, пообещавший ему встречу, не мог организовать подставу или засаду. Если не верить ему, то кому же тогда верить?

Косинов несколько раз кашлянул, и тут же в глухой и надсадный звук кашля вплелся осторожный и вкрадчивый гул, а потом в уши Вадима мягко прянул шорох чужих шин, звуки открываемых дверей автомобиля и негромкие отрывистые голоса. Он повернул голову: к его машине шли люди.

Косинов откинул пряжку ремня, и в это самое мгновение в салон его машины сели сразу трое – сели совершенно синхронно, через три одновременно открытые дверцы.

– Сидите спокойно, не крутите головой, если хотите, чтобы с вами говорили так же вежливо, как сегодня по телефону.

– Но я… – начал было Вадим, однако его неспешно, мягко и настойчиво прервали:

– Но – вы? Что касается вас, то вы сначала выслушаете, что я вам скажу. А это вот что: вы, Косинов, очевидно, не понимаете, во что хотите влезть. Но никто не будет этого объяснять. Вы думаете, что у вас есть некий компромат, способный взорвать ситуацию. Вы заблуждаетесь. Даже если вы пойдете в милицию или в известный серый дом на улице Грибоедова, где заседают комитетчики, – все равно это ни к чему хорошему для вас не приведет. Вы чрезвычайно симпатичный человек и выдающийся специалист в своей области, и, кажется, вы даже получили некий грант на сто тысяч долларов…

– Пятьдесят…

– Вот видите. А где пятьдесят, там и сто. И я не вижу никакого смысла прерывать столь удачно развивающуюся карьеру и такую блестящую работу. Нет, я вам отнюдь не угрожаю. Я ведь тоже в некотором роде ваш почитатель и представляю, таким образом, часть общественного мнения. У политологов же есть такое понятие, как давление общественного мнения, не так ли?

– Я не политолог.

– Вы не политолог, я не политолог. Но мы оба понимаем, о чем говорим. Все-таки мы умные люди, Косинов. Не надо, не надо нас провоцировать. Понимаете? Я ведь желаю вам только добра.

– Я надеюсь, – сказал Косинов. По его спине струился холодный пот: этот вежливый голос с аристократическими интонациями вгонял в его вены металл игл, через которые, как страшный наркотик, впрыскивался липкий животный ужас.

– Вот видите, – еще раз отчетливо повторил невидимый собеседник. – Так что вы, как человек умный, сумеете сделать правильные выводы. Бывают сферы человеческой жизни, в которые не следует допускать людей со стороны. Вы хотели проникнуть в одну из таких сфер. Будьте осторожны, Вадим Анатольевич. Ну что ж, всего наилучшего.

И одна за другой захлопали двери: так и не идентифицированные Косиновым визитеры покинули его старенькую «девятку». Вадим некоторое время сидел как соляной столб, не в силах шевельнуть рукой или ногой, потом пальцами размял окоченевшую шею и повернул голову, но увидел только удалявшиеся серые спины.

Ему внезапно стало душно. Вадим протянул руку, чтобы открыть дверь, но дверь почему-то не открывалась.

Косинов содрогнулся.

– Что за… черт? – глухо выговорил он. Подергал дверцу еще раз – она не шелохнулась. Косинов попробовал ударить в нее локтем, но добился только того, что удар пришелся в локтевой нервный узел, и рука онемела от брызнувшей во все стороны ослепительно яркой боли. – Машину, что ли, парализовало… после этих ублюдков?

Сзади послышался какой-то гул. Вадим подумал, что это начался дождь, и стал включать зажигание. Еще не хватало попасть в ливень.

Дождь в самом деле начался и за несколько секунд превратился в сплошную стену. Косинов поспешно поднял стекло в заевшей дверце и продолжил борьбу с внезапно захлебнувшимся стартером. Невзрачный унылый гул не прекращался, и Вадиму показалось, что какая-то черная тень легла на его машину. Глупости.

Он тряхнул головой, но ощущение было очень навязчивым, царапающим, и потому, снова опустив стекло, он попытался выглянуть наружу.

И замер от ужаса.

Прямо на крышу его автомобиля опускалась огромная бетонная плита. Из числа тех, что мирно покоились на кране. Только теперь кран не стоял в бездействии: его громадная металлическая стрела опускала плиту прямо на машину Вадима Косинова.

Дур-рак! Идиот!

Необычайно ярко полыхнуло в голове то, первое, впечатление от крана: железный паук. Кран же никогда не оставляют на ночь с выпущенными гидравлическими упорами. Никогда! Значит, на нем еще собирались работать!

Вадим испустил вопль ужаса и задергал так некстати и так предательски заевшую дверь. Взгляд его впился в панель управления, и вдруг он увидел, что бензин на нуле. Стрелка плотно лежит на столбике ограничителя. Между тем Вадим всего час назад залил двадцать литров бензина, и он явно не мог израсходовать их на те двадцать или пятнадцать километров, что отделяли стадион «Темп» в городке Ровное от его, Косинова, дома в Волгограде. Не мог!

Плита продолжала опускаться, и Вадим, перегнувшись, поочередно задергал оставшиеся три двери. Но ни одна из них не поддалась.

Тогда, прислонившись спиной к дверце со своей стороны, он несколько раз ударил ногами в стекло противоположной дверцы. Стекло треснуло и как бы нехотя начало вываливаться под отчаянными ударами Косинова. Как раз в этот момент хрустнула крыша, конвульсивно застонали стойки салона, затрещали и стали прогибаться. Кривая трещина наискосок распорола лобовое стекло, потом оно начало выгибаться и сыпаться лохмотьями.

Косинов удвоил свои усилия, боковое стекло наконец вылетело, и он, просунув ноги, хотел было выпростать и все тело из ставшего ловушкой, мышеловкой салона – но тут страшно треснули стойки, крыша просела, и рваный край железа задел обе ноги Косинова.

Вадим закричал от боли и машинально отдернул обе ноги, инстинктивно поджав их под себя. Перепачкал руки в крови.

Жуткая мысль обожгла Косинова: ведь плита раздавит автомобиль и его вместе с ним, и никто не сможет установить, кому принадлежит тело. Но он уже плохо соображал, и руки сами нашли нужный карман, потянули уголок паспорта… И красная книжечка, развернувшись в полете и захлопав страницами, как бабочка крыльями, вылетела из автомобиля и упала в лужу.

И тут крыша быстро пошла вниз и схлопнулась с полом. Ничего этого Косинов уже не увидел и не почувствовал. Лишь в голове его задавленной мышью дернулось воспоминание детства: маленький Вадик валяется в песочнице и колотит руками и ногами, а сверху массивной тридцатикилограммовой тушкой пыхтит и удерживает упрямого неподатливого сопляка старший товарищ – Васька из соседнего двора. Васька был тяжелым и однажды в пылу игры сломал маленькому Вадику ребро…

Плита села. Вместе с ней – где-то там, за серыми тучами, как глаз за закрытым веком неба, – село солнце.

…Через час после смерти Вадима Косинова к плите, накрывшей «девятку», пришли двое. Нельзя было ошибиться в том, зачем они сюда пришли. Заросшие лица и лохмотья, торчащие из-под болоньевых драных курток образца прошлого века, ясно обличали во вновь пришедших представителей славного и столь многочисленного на Руси-матушке племени алкашей. Дождь к тому времени унялся, и одинокий покосившийся фонарь у ворот стадиона давал скудную пищу воображению a la Блок.

– Ночь, улица… ф-фонарь, аптека… б-бессмысленный и тусклый свет… – чуть заикаясь, пробормотал первый мужичок, низенький и толстый, словно опухший, в покосившихся очках на давно не мытой переносице.

– Живи еще х-хо-оть четвег'ть века… все будет так… исхода нет… умг'ешь – начнешь опять сначала… – картавя, подхватил второй пьянчужка, длинный и худой, в зеленой вязаной шапочке, похожей на узбекскую тюбетейку. – Сначала-а откг'ой бутылку ног'мально! – рявкнул он на своего собутыльника. – Не человек, а… сказка! Беляночка и г'озочка…

– Ну, н-насчет «беляночки» с «розочкой» – это тебе виднее, бр-рат… Т-ты у нас в этом деле эксперт, – отозвался первый, присаживаясь на плиту. – Не зря в наркологии три раза лечился.

– А ты два!

– А-арифметика… Лобачевский нашелся… Пиф-фагор, – бормотал низенький, высвобождая из-под лохмотьев бутылку с любезным сердцу каждого чистопородного российского алкаша пойлом под названием «Анапа». Открыл зубами и отхлебнул такой глоток, что длинный завыл, танцуя по плите:

– Ну… во дает! Думаешь, если ты кандидат филологических наук, то вот так… по полбутылки за г'аз выхлебывать можно?

– У м-меня, м-между прочим, диссертация по «Заповеднику» Довлатова, – сообщил низенький.

– И что?

– А там все пью-у-ут!

Утешившись равноценным глотком портвейна, длинный поправил тюбетейку и начал притопывать по плите. Потом остановился и стал разглядывать плиту.

– Что это тут, эта, начег'тано? Я чего-то… не пойму! Ну, ты, специалист по г'оссийской словесности, пг'очти-ка…

Низенький подошел и стал близоруко тыкаться носом поочередно в каждую из букв надписи, вольготно раскинувшейся через всю плиту.

– Да-ва-е… ба-ва-е…

– Может, «Баваг'ия»? – предположил длинный алкаш.

– П-пиво, что ли?

– Клуб футбольный! Немецкий, из Мюнхена…

Дискуссия могла длиться долго. Под лохмотьями у длинного было еще три бутылки портвешка, и подогретое им воображение в контексте рассеянного, как просыпанная под ветром мука, света фонаря могло продиктовать алкашам любую интерпретацию надписи на плите.

А на бетонной строительной плите, ставшей надгробной для Вадима Косинова, было написано белой краской из баллончика для graffity: «Давление общественного мнения».

Глава 1

– Максим был прекрасным, достойнейшим человеком.

Я обернулась. Тетушка Мила, склонив голову на плечо и придав лицу в высшей степени назидательное выражение, смотрела на меня. Я перевела взгляд с нее на висящий на стене портрет. Это была фотография, строгая, черно-белая, с выпуклыми переходами оттенков и светотенями. Фотография мужчины лет сорока, с правильными чертами лица, широко расставленными глазами, прямой и открытый взгляд которых давал понять, что это человек достаточно откровенный, простой, но в то же самое время властный и привыкший к тому, чтобы ему беспрекословно подчинялись. Дисциплинированность и строгий самоконтроль сквозили в складке жесткого рта, в легко обозначенных морщинах на высоком, с начинающимися залысинами, лбу. Характерно обрисованные надбровные дуги обличали в мужчине некоторую прямолинейность и упрямство.

Все вышеизложенное в сочетании с генеральским мундиром, в который был облачен человек на фотографии, составляло весьма полную картину, к которой еще час назад мне было нечего добавить, потому как я полагала, что знаю об этом мужчине все. Еще бы! Все-таки это был мой покойный отец, генерал-майор Охотников Максим Прокофьевич.

Но сегодня произошло событие, которое дало мне понять: не зарекайся. Не думай, что ты знаешь о ком-либо все, даже если этот кто-либо – твой отец или ты сама. «Недаром на храме в Дельфах, – отчего-то пришло в голову неожиданное воспоминание, – начертано изречение местного оракула: „Познай самого себя“.

– Он был честным человеком, – повторила тетушка.

Я очнулась. Конечно, тетя Мила имела в виду не Дельфийского оракула. Нет. Она говорила все о том же – о моем родителе, о генерале Охотникове. Вот уж воистину не знаешь, где найдешь, а где потеряешь!

Но все по порядку. Сегодня утром я получила заказное письмо, ознакомившись с содержанием коего пришла в шок. Это обстоятельство прямо указывает на то, что письмо следует привести полностью. Итак:

«Высокочтимая Евгения Максимовна! Человек, который к Вам адресуется, ни разу Вас не видел, если не считать какого-то репортажа по ТВ, где Вы попали в кадр вместе с высокопоставленным чинушей из тарасовской администрации. Кажется, сей бюрократический продукт – я имею в виду чиновника – обязан Вам сохранностью своего дряблого животика, яйцевидной черепушечки, да и всей своей незамысловатой, если не считать личного „мерса“, собственного кабинета в присутственном месте да вкладов в банках, персоны. Надо сказать, что Вы, Евгения Максимовна, меня изрядно удивили. Я и раньше полагал, что нет предела совершенству, но Вы существенно раздвинули мои жизненные горизонты. Как писал в одной из своих нетленок г-н Пелевин, „каждый, кому двадцать четвертого октября девятьсот семнадцатого года доводилось нюхать кокаин на безлюдных и бесчеловечных петроградских проспектах, знает, что человек вовсе не царь природы“. Но перейду к делу, тем более что я пьян.

Известно ли Вам, почтенная Евгения, что Ваше имя переводится как «благородная»? Если нет, сочту своим долгом довести это до Вашего сведения. И, вне всякого сомнения, Вы, как благородная леди, не станете отрицать нашего с Вами несомненного родства. Не только душ, разумеется. Горькая правда жизни состоит в том, что двадцать семь лет тому назад некий военный проезжал по Приволжской железной дороге и в связи с задержкой поезда в Волгограде сошел в сем городе-герое и отправился весело проводить время. А что он проведет время весело, то полагать так он имел все основания. Ибо в указанном городе-герое имел любовницу.

Простой расчет указывает, что именно эта задержка поезда и дала отсчет новой жизни. Любовница бравого военного забеременела и после известного срока родила мальчика, которого назвала в честь отца Максимом.

Так появился на свет человек с этаким лермонтовским именем и отчеством: Максим Максимович. Когда Максиму Максимовичу было шестнадцать, его родительница приказала долго жить. Долгое время М.М. гневил бога своими малосущественными рассуждениями о том, что, простите, все люди как люди, а он – хрен на блюде. Без родственников, без моральных устоев, без, видите ли, оснований вращаться в приличном обществе, на которое он имел право самим фактом своего рождения. Все-таки он имеет честь происходить от генерал-майора Охотникова, который, как говорят, служил в КГБ и вообще был большой ведомственной величиной. Правда, весь запас своей родительской любви он расходовал на одного лишь отпрыска, коим, Евгения Максимовна, являетесь Вы. О своей побочной волгоградской поросли он за давностью лет и множеством дел запамятовал, а потом и вовсе умер. Это, конечно, печально, но у нас с Вами повод встретиться, я полагаю, есть. Так что еду к Вам из Волгограда на поезде 118 Астрахань–Москва, а если фигурально – лечу на крыльях любви и родственной привязанности. Прибуду скоро.

В случае если Вы, почтенная сестрица, сомневаетесь в моей личности, то готов немедленно представить соответствующие документы, подтверждающие факт моего рождения от генерал-майора М. П. Охотникова. Но основное доказательство, прошу прощения за ссылку на анатомию, – это моя личность, в частности, физиогномика оной.

Наше Вам с кисточкой, сестрица. С сим остаюсь Ваш брат Максим Максимыч».

Когда я прочитала данный, с позволения сказать, опус, то подумала, что это чистой воды издевательство. Однако… Тетушка, видя мое недоуменное лицо, перехватила у меня листок и, нацепив очки, тоже столь шокировавшую меня писанину прочла. Ее лицо отвердело, стало серьезным и каким-то печально-вдохновенным.

– Какой-то придурок… – обрела наконец я дар речи. – На прошлой неделе мне уже присылали какую-то ерунду о том, что «палица господня занесена…», ну и прочий бред. Оказалось, алкаш из соседнего подъезда написал. Я его по почерку вычислила. Это, в принципе, довольно просто оказалось.

– По почерку? – заинтересовалась тетушка. – Это что же… как Шерлок Холмс, что ли?

– Совершенно верно, – сказала я, – как Шерлок Холмс.

– А что ты можешь сказать об этом письме? – спросила тетя Мила.

– Да какая разница! – пожала я плечами. – Честно говоря, этот кретинизм меня мало интересует. Мне сегодня ехать по делам нужно. Вот еще, буду я снова графологическую экспертизу проводить из-за какого-то чокнутого.

– Тебе неинтересно?

– Нет.

– А совершенно напрасно. Потому что этот человек написал правду.

Я посмотрела на тетушку так, как рассматривала ее в последний раз около месяца назад, когда она по ошибке засыпала в стиральную машинку муку и крахмал вперемешку. Вместо стирального порошка-то!

– Не поняла, – только и смогла произнести я.

Вот с этого момента тетушка и начала свои рассуждения о том, что ее брат, а мой отец, был честным и порядочным человеком.

– Тебе, конечно, будет тяжело слышать то, что я скажу, но с твоей мамой у него не все складывалось так, как хотелось бы, – заговорила она. – И многое из того, что тут, в этом письме, изложено, я знала. Что у него в Волгограде кто-то есть, какая-то Ира, например. И что у нее от него ребенок, мальчик. Но больше мне Максим ничего не говорил, хотя и доверял больше всех. Но ты не должна разочаровываться. Максим, твой отец, был прекрасным, достойнейшим человеком.

– Тетушка, я даже и не думала разочаровываться в нем, – отозвалась я несколько озадаченно, – но ты сама меня пойми… Приходит какое-то идиотское письмо, как будто для издевательства написанное, а потом еще оказывается, что в нем – сущая правда. Если даже и так, то где мой братец Максим был все двадцать шесть лет своей жизни?

– Он же написал…

– Или хотя бы последние десять? Ведь его мать умерла как раз десять лет назад, мой отец – примерно тогда же. Мог и объявиться. Да и ты, дорогая тетушка, если знала, то… Эх! – Я махнула рукой. – А теперь вот изволь принимать этого братца. Что за тип еще окажется…

– Ты, я смотрю, настроена неблагожелательно.

– А с чего мне быть благожелательной? Ладно… посмотрим, что он за индивид, скоро уже приедет. Кстати, поезд сто восемнадцатый Астрахань – Москва когда прибывает в Тарасов?

Тетя Мила развела руками:

– Ну так… позвони в справочную вокзала.

– Сейчас так и поступим.

Оказалось, что поезд прибывает в Тарасов сегодня в двенадцать часов семь минут дня. Дежурная сказала, что он на полчаса опаздывает, так что ожидается без двадцати час.

Я взглянула на часы: они показывали половину первого. Следовательно, если прикинуть время на то, чтобы добраться от вокзала до нашей улицы, найти дом и квартиру, – то примерно через час родственничек, вдруг нарисовавшийся в моей жизни, может уже позвонить в дверь. Впрочем, ничто не указывает на то, что приедет он именно этим, а не следующим астраханским поездом, завтра.

– Глупости, – сказала я. – Черт знает что! Вот ты сама, тетушка… ты ведь одни детективы в последнее время читаешь, что не лучшим, надо признать, образом на тебе отражается… что можешь сказать о письме? В частности и главным образом – о почерке? Все-таки ты юрист, логика развита… попробуй, попробуй! Спрогнозируем, каков из себя этот наш новый родственничек.

Тетушка снова нацепила очки, а потом с угрожающим видом вооружилась и двояковыпуклой лупой.

– Ну что же, – наконец сказала она, – о том, что этот Максим – человек развитый и не лишенный чувства юмора, мы можем судить хотя бы по стилистике и уровню грамотности, отраженным в этом послании. – «Послание! – раздраженно подумала я. – Публий Овидий Назон на берегах Понта Евксинского!» – Я, конечно, не эксперт по графологии, но тем не менее могу сказать, что писал человек, уверенный в себе, самодостаточный… Взгляни, Женечка, на соединения букв… Кроме того, он эмоционально ярок, о чем свидетельствует манера написания заглавных букв и… м-м-м…

– Достаточно, – сказала я, – теперь позволь мне, мой дорогой Ватсон. Большая часть твоих выводов, тетя, как и положено у Ватсона, ошибочна. Уверенный, самодостаточный, эмоционально ярок… Все это общие слова, причем отнюдь не бесспорные. Во-первых, могу сказать, что послание писано в кабаке на пластмассовом столике, из чего делаю вывод, что кабак дешевый. Правда, ручка хорошая, дорогая, но тем ярче она отражает условия, в которых оно сочинялось. А теперь взгляни на свет. Видишь вот тут, в углу, отпечаток пальца? Так вот, этот палец перемазан в шоколаде. Плюсуем в общую копилку качеств неаккуратного сладкоежку.

– Но, Женечка, ты…

– Не буду тебя долго мучить, тетя Мила, – прервала ее я. – В наш век куда проще не корпеть над бумагой, а устроить графологическую экспертизу по всем правилам современной науки. В общем, так: у меня в компьютере есть современная экспертная программа, которая «расколет» этот почерк, как орешек. Через несколько минут мы будем знать о нашем Максиме Максимовиче все.

– Прогресс ну совершенно убивает романтику, – вздохнула тетя Мила. – Как представишь себе мистера Холмса, запускающего образец почерка в сканер, чтобы программа графологической экспертизы распознала и проанализировала… Нет, это решительно дурно!

– Ну-ну, – скептически откликнулась я, – теперь пошли рассуждения в духе: «Кибернетика – буржуазная лженаука!»

Тетушка принялась возражать, а пока она произносила свою прочувствованную речь, я вложила письмо в сканер и активировала программу. Скоро весь этот Максим Максимович сосредоточится в одной коротенькой распечатке.

Наконец зажужжал принтер. Я подхватила лист и проглядела резюме, созданное на основе экспертного анализа почерка. И, конечно же, образ «уверенного и самодостаточного человека», нарисованный тетушкой, растаял на глазах.

– Ну, что? – спросила она.

Я лицемерно откашлялась и взглянула на нее с лукавой улыбкой:

– Вот, получи своего «эмоционально яркого». Не буду зачитывать все резюме, скажу в общих чертах. Итак, образец почерка принадлежит мужчине двадцати пяти – тридцати одного года, роста скорее высокого, до метра восьмидесяти пяти, астенического, то есть слабого, телосложения. Темперамент сангвинно-меланхолический, со склонностью к унынию и депрессии. Выражено слабоволие и подчеркнутое отсутствие инициативы. Интеллектуальный уровень – прошу обратить внимание! – выше среднего, достаточно высокий творческий потенциал, развито ассоциативное мышление. Возможны сезонные осложнения в психике, подавленность, диктуемая… гм… Ну, дальше совсем уж заумь пошла, – подвела я черту своим сообщениям. – В общем, переводя с экспертного на человеческий, получаем мы этакого дерганого ироничного фрукта, мрачного, тяжелого на подъем и, возможно, склонного к запоям. Раз про депрессии сезонного характера сказано, так, значит, и до маниакально-депрессивного психоза недалече. Вот такой красавец, – проговорила я, – а то – «уверенный», «самодостаточный».

– Ты просто какого-то маньяка описала, – проговорила тетушка. – А твоя эта… программа в компьютере… не может ошибаться?

– Не может, – отрезала я. – Конечно, незначительные отклонения, так сказать, погрешности, возможны, но основные, магистральные выводы – тут ошибка исключена.

– К тому же – хлипкого телосложения… – проговорила тетя Мила. – И с чего бы это? Максим был мужчина видный, я бы даже сказала – атлет. А этот, которого ты сейчас описала, астенического телосложения. Проще говоря, длинный, тощий и с цыплячьими плечиками, так?

– Так, – усмехнулась я.

И тут прозвучал звонок в дверь. Я взглянула на часы: двенадцать пятьдесят пять. Рановато, если это он, родственник новоявленный. Впрочем, не исключено, что явился сосед дядя Петя, который накануне позаимствовал у нас «на минуточку» утюг и до сих пор ошивался с означенным бытовым прибором черт-те где. Не исключено, что уже и продал его за пару литров спирта. Дядя Петя хороший мужик, но когда выпьет…

Я направилась открывать.

Перед нашей квартирой стоял явно не дядя Петя. В дверной «глазок» я разглядела ухмыляющуюся физиономию некоего индивида, который крутил головой и гмыкал. У посетителя было довольно привлекательное лобастое лицо, широко расставленные серые глаза, массивные щеки и весьма немалый нос. Если учесть, что я видела его впервые, то дядя Петя отпадал, а описанию, данному в резюме графологической экспертизы, пришлый индивид не соответствовал в корне.

Я хотела было спросить, кто такой к нам пожаловал, но подумала, что ничего оригинального не услышу, и открыла без вопроса.

Увидев меня, посетитель расплылся в широкой улыбке, показавшей, помимо радушия, и то, что гость наплевательски относится к своему здоровью, в частности, к вопросам стоматологии: справа не хватало одного зуба, передний был немного и характерно сколот. Такой скол образуется у тех, кто имеет вредную привычку открывать зубами пивные бутылки.

– Только что с поезда, – не вдаваясь в подробности, провозгласил индивид. – Я не знал, что ты так близко к вокзалу живешь, и зачем-то такси поймал. Проехали два квартала, и таксист заявил: приехали, плати сотню. А за что платить-то? Нашел дурачка. Сотню ему плати, а?

– В самом деле – дорого за два квартала, – деревянным голосом отозвалась я.

Посетитель повертелся на пороге, впрочем, не обозначая желания представиться и войти в квартиру, а потом и вовсе отскочил на площадку и стал заглядывать в лестничный пролет.

– Что там такое? – спросила я. – Вы кто вообще такой?

– Погоди!.. – отмахнулся он. – Ну конечно! Опять его колотят. Э-эх, Микиша, даже от водилы спрыгнуть не может. Пойду вытащу. Эта-а… ты ведь Женя… Ты – Женя, да?

– Д-да.

– Похожа! – громогласно заявил визитер и скатился по лестнице. За моей спиной возникла тетушка и произнесла:

– Хулиганят?

– Ну… что-то вроде того.

– Надо сходить за утюгом к Пете, – задумчиво произнесла она, между тем как снизу слышалось какое-то натужное пыхтение, бухтение, потом недовольный мужской бас взрезал воздух: «Не, вы платить будете?!» Затем раздались звон битого стекла, писк, как будто наступили мыши на хвост… Тетя Мила повернулась на пятках и произнесла:

– Милицию, что ли, вызвать?

– Не надо. Не надо, – сказала я, прислушиваясь к звуковому оформлению невидимой мне батальной сцены. – Не надо пока никого вызывать, там, кажется, все к завершению идет.

Я оказалась права. Послышались приближающиеся шаги, и появился недавний посетитель. Теперь он не улыбался и был не один. Он буквально волок за шкирку высокого тощего типа с вытянутым лицом нищего художника, в серой куртейке, коричневых штанах и вязаном сиреневом берете, как будто позаимствованном у какой-либо из околоподъездных старушек. Тип слабо брыкался, но в целом вел линию поведения человека, покорного событиям.

– Вот! – объявил первый, снова широко улыбаясь. – Говорил ему, чтобы первый выходил, так нет же… Совесть, видите ли, его мучает! Ты что, Микиша, думаешь, что этот таксюган с голоду помрет, если ты ему не заплатишь? Нет, вы только на него взгляните, вы взгляните! – с жаром призвал он.

– Да я смотрю, – машинально откликнулась я. – Простите, молодые люди, может, вы все-таки ошиблись дверью?

– И не надейтесь! – заявил здоровяк. – Никак не ошиблись. Вот и Микиша подтвердит. Ми-ки-ша! – Он тряханул длинного так, что голова того заболталась, как у тряпичного Петрушки.

Многострадальный Микиша пробулькал:

– Под-тверж-даю!..

– Вот-вот, – сказал крепыш, продолжая улыбаться. – Так что посторонись, сестренка, дай-ка я вкачу этого цуцика в квартиру. Ему полежать надо. Не надо кровати! – вдруг решительно заявил он, как будто ему усиленно эту самую кровать предлагали. – Сойдет и какой-нибудь топчан. У вас есть собака? Я к тому, что если есть, то собаку нужно согнать, а на ее подстилку уложить Микишу.

– У меня нет собаки.

– Ну и ладно! На пол ляжет или на матрас. А то у него боязнь высоты. Он как-то раз сверзился с двухуровневой кровати – со второго этажа, понятно, – так с того времени завязал спать на кроватях. Вот я вижу, вы мне не верите, Женя. А зря-а-а! Между прочим, я – человек правдивый. Мне даже Грузинов верит. Иногда.

– Не знаю, о каких грузинах вы говорите, но вам определенно не сюда, – сказала я, теряя терпение и собираясь захлопнуть дверь. – Кто вы такой, в самом деле?

– Не надо меня тиранить, Женя, – заявил лобастый. – Мы ж вам прислали это… уведомление. Я – Максим. Из Волгограда, ну? А я вот тебя сразу узнал! – без обиняков сообщил он и хотел было полезть ко мне обниматься, но хлипкий Микиша, лишившись опоры в лице своего могучего друга, едва не соскользнул на пол. Пришлось здоровяку оставить мысль заключить меня в объятия – он снова подхватил товарища, служа тому чем-то вроде длинной подпорки.

Да они и походили на некий садово-огородный ансамбль: толстая, мощная пролетарская подпорка, а вокруг нее плющом обвивается длинный, слабый, зыбкий стебель благородного сорта.

– Я – Максим Максимыч, – повторил крепыш и, захлопнув за собой дверь, окончательно вкатился в квартиру.

Я прищурила глаза: в самом деле, его круглое добродушное лицо, выпуклый шишковатый лоб, широко расставленные серые глаза и массивные нос и подбородок – все удивительно смахивало на черты, запечатленные на портрете, висящем у меня на стене, портрете отца, генерала Охотникова. Только если на портрете черты были строги, упорядоченны и властны, то у явившегося ко мне толстяка они представлялись в этакой комической ипостаси. Вроде бы сходство несомненно, но в то же самое время – нет, не то. Ну что это за карикатура?..

Тетушка одной фразой развеяла мои сомнения. Она, казалось бы, не заметила ни сомнительного сопровождения Максима Максимыча, ни его плебейской экипировки. Она приблизилась и, приспустив очки, выговорила:

– Похож, похож! Ну вылитый Максим Прокофьевич! Только потолще… поплотнее. Здравствуй, Максим. Что ж ты такой расхлябанный?

Она скользнула мимо меня и приобняла Максима Максимыча за плечо. Потом перевела взгляд на болтающегося, как что-то там в проруби, Микишу и спросила:

– Максим, а это кто? Я не понимаю, как можно быть в час дня в таком недисциплинированном виде. Вот отец бы тебя не похвалил за такое!

Я люблю свою тетушку за все. Но, в частности, за то, как непринужденно – особенно для своего поколения – она умеет обращаться с людьми. Ведь и не видела этого волгоградского родственничка никогда, а говорит с ним так, будто он отлучился днем раньше, немного набедокурил, а теперь вот получает законное порицание.