000
ОтложитьЧитал
Незнакомец не двигается.
Самария вдруг решается обойти его боком и делает отчаянный шаг. Замирает. За спиной королевы ждёт черная бездна, а в нескольких сантиметрах перед Самарией желтеет смирительная рубашка. Отвратительно пахнет гнилью. Самария смотрит на желтоватую, старую ткань в багровых и коричневых пятнах и боится отвести взгляд.
Она делает ещё шаг боком, и тут человек поворачивается.
***
Самария открыла глаза. Она была у себя в комнате, в своей постели, но ледяные иглы ужаса не отпускали ее. В кресле напротив сидела Лиз и извечно-ласково смотрела своими карими глазами. Пахло гнилью.
– Лиз, кажется, я просила не спать в моих покоях.
– Да, Ваше величество, – кормилица склонила седую голову и поднялась.
– Ты меня пугаешь.
– Простите, Ваше величество. Я беспокоилась за вас.
На улице, как, впрочем, и в комнате, было темно. По витражным стёклам барабанил дождь – неровно и неспешно, точно перебирал в задумчивости водяными пальцами.
Кап-та-да-дам.
Самария постепенно приходила в себя после кошмара и теперь с омерзением ощущала, что лежит в мокрой постели.
– Принеси свечи, Лиз, что-то с простынями.
Кормилица вышла и быстро вернулась с высоким рыцарем-канделябром. Оранжевый шар света хлынул в покои, забрался на кровать и вырвал из сумрака мокрое белье – бледно-алое и сморщенное, будто сброшенная змеей кожа.
– Какой день, Лиз?
– Двенадцатое сентября, Ваше величество, – на лицо Лиз падали дрожащие тени, и невозможно было понять: испугана она, или спокойна. – Еще рано. Слишком рано…
***
Самария дрожала: от гуляющих по покоям сквозняков; от холодной воды, которой вместе с Лиз тщетно пыталась смыть кровь; от невыносимой боли в суставах; от страха, слабости, унижения… Самария дрожала, но не плакала.
А кровь неторопливо и как-то размеренно сочилась из ее тела – из носа, глаз и ушей, из волосяных луковиц. Кровь собиралась вязким комком горле, набухала под ногтями, стекала из промежности по усохшим ногам и капала, капала, капала на пол.
– Я разваливаюсь. Или гнию? – Самария посмотрела в зеркало: желто-пергаментное лицо, слипшиеся волосы. Почерневшие зубы шатались и выпадали один за другим, а десны набухали синюшными волдырями. И запах! Запах, что преследовал Самарию с момента пробуждения и казался лишь иллюзией, – исходил изо рта самой королевы.
– Вы поправитесь, Ваше Величество, – Лиз расправила и застелила чистую простыню. – Отдохнете и поправитесь. И съездите к вашему сыну, и…
– Почтовый голубь прилетал?
– Я положила у вашей кровати, Ваше Величество. Вы должны знать, что…
Самария уже не хотела ничего знать. Она бросилась к прикроватному столику и схватила конверт непослушными, с опухшими суставами пальцами.
«Матушка, я вас заждался. Неужто столько дел у государства?
Кажется, я понял, почему художник «Карающего рока…» нарисовал того палача – Лазаруса. Я все понял и…
Нет, по порядку.
302 год стал одним из самых кровавых в истории королевства. Убийства, человеческие жертвоприношения, восстания. И даже Арканвич поддался темному искушению – за неполный месяц в городке исчезли двадцать три девушки. Никто не мог понять, что происходит, пока один пьянчужка, что блуждал поздно ночью, не увидел убийцу, – тот выкидывал очередное тело в озеро. Представляете? Боже, а я там купался!
Кошмаром Арканвича оказался Лазарус. Да, как ни сложно поверить, но человек, вершивший правосудие, сам преступил закон. Как? Почему? Мне думается все дело в той ауре смерти, что и ныне пропитывает тюрьму от крыши до основания, – это место не могло не свести с ума любого, кто ежедневно проливал внутри кровь.
Знаете, я нашел несколько описаний палача и был поражен, до чего тот изменился за год работы в тюрьме.
На момент приезда в Арканвич это был «высокий, худощавый молодой человек, не лишенный приятных манер и какой-то юношеской робости».
А тут описание во время суда: «… горбун и скелет. Передние резцы больше обычного и желты, отчего заключенный выглядит как некое крысоподобное животное».
16 октября 302 года Лазаруса осудили на смерть через распятие. Приговор должен был быть приведен в исполнение на следующий день, и заключенного отвели ночевать в камеру шестьдесят семь. Понимаете?
Утром бывшего палача нашли с вскрытыми венами – он прогрыз их зубами.
Нехорошее место. Злое. Все жители Арканвича представляются мне теперь чудовищами, что приятной улыбкой заманивают жертв. Даже милейший в общении хозяин пансиона! А озеро? На дне его – тела двадцати трех несчастных девушек, и теперь всякий раз, когда я сажусь в обычную ванну, кажется, будто их руки тянутся ко мне.
Матушка, вы должны что-то сделать с этим местом. Прошу вас, приезжайте как можно быстрее. Ваш любящий… ваш любя…».
Не дочитав, не слушая вопросы Лиз, Самария вышла из своих покоев.
Темный коридор, еще один; спуск в никуда. Босые ноги Самарии шлепали по холодным плитам, и этот звук рождал многоголосое эхо, громом раскатывался по пустынному замку.
Наконец показалась Багряная зала – женщина кинулась к картине и тут же, еще приближаясь, стала узнавать их одного за другим: мужчину с мешками – в палаче, Марию – в женщине, человека в смирительной рубашке – в последней фигуре.
Самария почувствовала дурноту и, чтобы не упасть, прислонилась лбом к картине.
Люди, которые умерли в 67 камере. Разве это возможно?
Она вдохнула запах масляной краски, оперлась о стену руками, прикрыла глаза. Стена подалась вперед, наклоняясь под углом, словно сама комната поворачивалась по часовой стрелке, и пол подтолкнул королеву вверх.
Тошнота. Тьма. Проблеск?..
***
Бесконечная лестница. В круге света растет из ступеней огромное дерево. Среди его корней – могилка; у могилки стоит на коленях Мария.
Она поет – голосом красивым и воздушным:
– «Умер, леди, умер он,
Умер, только слег.
В голове зеленый дрок,
Камушек у ног».
– Мария?..
Девушка замечает Самарию и улыбается.
– О нет, все хорошо. Только грустно мне, что положили его в холодную землю.
– Кого?
– Мужа моего. Я убила его, она меня, и мы все в расчете. Или нет? Всё это какая-то куролесица. Все тут кого-то убивают.
– Кто? – замотала головой Самария. – О ком ты все время говоришь? Я никого не уби…
– Она – меня. Я – его. Неужели так сложно запомнить? Ах, вот и она, к слову.
Самария оглядывается, но свет гаснет, и только слышится хруст костей – его сменяет душераздирающий визг Марии.