Вечные спутники

В конечном счете их всегда только двое. Два сознания, две души – открытые друг другу или танцующие замысловатый танец с масками. Писатель и читатель.Свидетельство другого времени – которое мы еще успели застать. Время зачитанных до дыр детских книжек, бабушкиных шкафов с неожиданными жемчужинами среди пыльных собраний. Небольшие дачные библиотечки, перечитываемые каждое лето. Первые «взрослые» книжки на собственной полке – с гордой подписью владельца, одалживаемые друзьям.Свидетельство еще более далекого времени – когда читали сложное. Зачастую дети начинали свой путь с лучших образцов классической литературы (книжный шкаф матери был и книжным шкафом ребенка), которые сейчас и у взрослого читателя вызывают недоумение. А тогда – в силу ли неспешности времени? – не боялись ни многословности, ни разреженности сюжета, ни (о ужас!) авторских отступлений и описаний.Из перечитываний и неторопливости, из обостренного внимания, не распыляемого на информационный шум, рождался тот самый диалог. Удивительное общение сквозь века и страны – и у юных читателей появлялись вечные спутники, сделавшие бы честь и королям.Не стоит ждать обилия фактов, литературоведческого анализа, здесь только живые и очень личные впечатления, недоумение и восхищение – и много-много поэзии.Впервые мне было интересно читать о пресловутых «поэтических мечтаниях», тех самых, что Он пел разлуку и печаль,И нечто, и туманну даль…Вот Мережковский в Акрополе, думает о прошедших веках и юном солнце, непостижимой гармонии древнегреческой культуры. Вот, в сыром петербургском кабинете чувствует на лице ветер с римских вилл. Книга проникнута пассеизмом, модной на рубеже веков тоской по прошлому. «Спящая красавица» Чайковского, «Версальские грезы» Бенуа – сладостный и понятный мне феномен. Это как в Гондоре грустить по Нуменору, если позволите мне такое сравнение.Снова и снова убеждаемся, что мы совершенно не оригинальны. Мережковский на примере Марка Аврелия формулирует проблему любой веры:«Вот почему вера – величайшее утешение и вместе с тем величайшее страдание души. Она дает жизнь сердцу и сжигает его, пожирает, как сильное пламя – сухое дерево. Только великая душа способна выдержать эту борьбу; слабые гибнут или успокаиваются на внешних догматах.»Слабо представляю себе, как можно вписать эту книгу в современный темп жизни. Половина описываемых Мережковским авторов почти не читается (Марк Аврелий, Плиний Младший, Кальдерон, Монтень, Майков).Другая же половина, наоборот, слишком замусолена и слишком прочно утверждена в списках «100 самых важных книг» – настолько, что их никто по-настоящему и не читает. Это Пушкин, Гончаров, Достоевский, Сервантес.Но представьте себе на минутку, что весь живой ум Пушкина – только для вас. Не для отписки в школьных сочинениях и «до дня рождения Ал-Сергеевича осталось», а только для вас.Может быть, именно Мережковский сможет помочь вам в этом – восстановить диалог с автором, увидеть в писателе не шута, а собеседника.

Мережковского, даже если отвлечься от содержания литературных изысканий, читать сплошное удовольствие. Мягкое, плавное повествование. Он не спорит с читателем, не утверждает каких-то истин, не убеждает в правильности своего мнения. Он рассказывает так интересно и увлекательно, что, поневоле, слушаешь раскрыв рот. Вот, например, мне совершенно безразличен Плиний младший, но Мережковский так «вкусно» рассказывает о нём, что забываешь о своём равнодушии. А уж если писатель в числе тобой читаемых, а паче любимых, да ещё твоё восприятие его творчества совпало с твоим – удовольствие получишь незабываемое.Да, мнение Мережковсого во многом субъективно. Но именно этим оно и ценно. В «Вечных спутниках» находишь для себя не растиражированные истины из учебника, а личный, передуманный-пересмотренный взгляд на писателя, на его творчество. Под этим взглядом «общество мёртвых поэтов» становится живым, родным, близким и понятным. Даже если тебе кажется, что уж Достоевского, Тургенева, Толстого и Пушкина ты зачитал до дыр, и нового про них и про их книги не скажешь. Скажет, ещё как скажет, и тем самым удивит, а иногда и поразит.Расширилась моя симпатия к Дон Кихоту, ещё больше влюбилась в Гончаров, нашла ещё повод «усомниться» в Тургеневе. Просто дышала Достоевским и Пушкиным. Открыла для себя Майкова, захотелось полистать томик его стихов. Разве это не самое главное?

Перед каждым, кто надумает читать эту книгу, откроется удивительная галерея из 13-ти портретов, написанных всемирной литературой с помощью Дмитрия Мережковского. Портретов, любовно отобранных и оформленных с крайней тщательностью и педантизмом.Тринадцать, а точнее двенадцать (первый очерк под названием «Акрополь» Мережковский посвящает «духу свободного, великого народа», а не какому-то конкретному литератору. Эллинам, создавшим Акрополь, Парфенон, Пропилеи и прочие памятники архитектуры и искусства, так вдохновлявшие автора) личностей не так уж много, чтоб не перечислить их всех разом: неизвестный автор «Дафниса и Хлои», Марк Аврелий, Плиний Младший, Кальдерон, Сервантес, Монтень, Флобер, Ибсен, Достоевский, Гончаров, Майков и Пушкин. Все эти люди совершенно разные: творцы разных эпох, жанров, судеб. Но Мережковскому удаётся их объеденить. Практически каждого он рассматривает сквозь призму одного-двух произведений (часто – ключевых в творчестве каждого отдельно взятого поэта/писателя). В каждом, без исключения, очерке видна аналитическая работа, которую, на поверку, вёл не один автор: большинство статей изобилуют отсылками к мнениям современников, оценкам других критиков. Так, например, самым насыщенным (и самым объёмным – шутка ли, четверть от всего объёма книги) разнообразнейшими мыслями, оценочными суждениями, цитатами, фактами является очерк о Пушкине. Для меня он стоит особняком, так что хоть хронологически Пушкиным замыкается цикл статей сборника, я хотела бы сказать о нём в первую очередь.В глубине почти всех русских суждений о Пушкине, даже самых благоговейных, лежит заранее составленное и только из уважения к великому поэту не высказываемое убеждение в некотором легкомыслии и легковесности пушкинской поэзии, побеждающей отнюдь не силою мысли, а прелестью формы.По большому счёту, это и есть тот тезис, тот краеугольный камень полемики Мережковского со всеми, кто придерживался подобного мнения. Нет, не был Пушкин пуст и легкомысленен. Лёгкость – это вообще не о нём. Непростая жизнь, непростое, выстраданное творчество – вот каким рисует нам автор этого «великого мыслителя, мудреца».Вся поэзия Пушкина – такие отрывки, разрозненные отрывки, разбросанные гармонические члены, обломки мира, создатель которого умер.Чтоб раскрыть всю суть одной-единственной статьи понадобится отдельная рецензия, ведь в её ткань вплетены Достоевский, Толстой, Тургенев, Гончаров, Флобер, Гете, Байрон, Данте, Магомет и это еще далеко не все, кто высказывается или же просто упоминается в пушкинском контексте. Количество упомянутых персоналий, равно как и произведений, с помощью которых Мережковский анализирует «беспечного армазасского Сверчка, Искру» свидетельствует о монументальности «пушкинского духа в нашей литературе».Мережковский – не просто ключник, открывающий двери в очередную залу, и приподнимающий пыльную завесу над очередным портретом. Он (и, кажется, настало время об этом сказать) – тонкий знаток человеческой души и, бесспорно, литературы. Его отдельные цитаты так точно передают самую суть, что я уже минут 20 бьюсь над тем, чтоб приписать что-то своё о «Дафнисе и Хлое», но лучше, чем уже сказал автор, всё равно не скажу. Так что в этом случае (и ему подобных, а такие будут) просто приведу, проникающие в самую суть, цитаты. "Дафнис и Хлоя". Из какой почвы, из какой среды, из какого быта и эпохи вырос этот редкий, даже, по-видимому, единственный, нежный до болезненности и все-таки свежий цветок поздней эллинской культуры?Ничего не может быть проще замысла поэмы. И в то же время, как он глубок в своей простоте и ясности! Бог любви принял участие в детях, покинутых людьми. Здесь уже чуется влияние и близость нового, более человечного и сентиментального миросозерцания, из которого вышло христианство.Марк Аврелий. Эпоху Марка Аврелия Мережковский называет осенним днём. Самого же его рисует правителем, предпринявшим попытку сделать человечество мудрым. Пусть это длилось недолго и снова увенчалось победой человеческой глупости, но ведь дало же нам великое литературно-философское произведение – дневник Марка Аврелия.Вы почувствуете, что это – одна из тех бесконечно редких книг, которые сердцем не забываешь и о которых приходится вспоминать не в библиотеках, ученых кабинетах и аудиториях, а в жизни, среди страстей, искушений и нравственной борьбы.Плиний Младший. Живший среди ужасов домицианового Рима, описавший извержение Везувия и гибель Помпеи, «открывающий своё сердце с благородною простотой» – он по праву занимает своё место в галерее вечных спутников."Письма Плиния Младшего" – одна из самых удивительных книг, какие нам оставила древность, – особенный род литературы, близкий нашему современному вкусу, исключающий все условное и внешнее, немного поверхностный, но зато грациозный, очаровательно разнообразный.Кальдерон. Придворный поэт короля Филиппа IV, «величайший гений эпохи» – как сказал о нём Лопе де Вега, драматург великой нравственно-религиозной идеи.Кальдерон выбирает для декорации самые живописные, мрачные и дикие пейзажи; он любит резкие эффекты, фантастические приключения, загадочные интриги, фабулы, напоминающие сказки; он рисует сцены поругания монахинь в кельях монастыря, пробуждение святых чувств в душе злодеев, молодых девушек в роли атаманов разбойничьих шаек.Сервантес."Дон Кихот" – произведение, как оказалось, которого Сервантес стыдился. Говорил о нём скромно и даже робея, как о в шутку написанном романе. Ставил выше него свои посредственные стихи, и уж точно не осознавал всей его гениальности. Но при всём этом, описывал идальго и его верного помощника используя все краски – от ярких эффектов до самых нужных полутонов. Ну и пару противоречивых слов о главных героях:Конечно, не одно мелочное честолюбие было мотивом его деятельности: у ламанчского рыцаря очень много горячей преданности делу, благородства и бескорыстия.Его, Санчо, шутовство, его наивность, граничащая с глупостью – только прозрачный покров, под которым таится поэтическое обобщение.Монтень. Бесстрашен и искренен. Беспорядочная, пёстрая смесь мыслей, записок, цитат, шуток, стихотворений в прозе, рассказов, хроник, воспоминаний.Флобер. Выше жизни ценил искусство, да и в принципе, – только искусство и ценил. Должно быть, в душу Флобера в светлой области Идей запал слишком яркий луч красоты.Ибсен. Человек сложной судьбы, выброшенный своим отечеством, а потом снова им подобранный. Одновременно он и классик, и романтик, и натуралист.Можно хвалить или порицать Ибсена, но во всяком случае нельзя не согласиться, что он стоит как художник совершенно вне практических условий жизни, что он хочет показать нам только высшую красоту бескорыстного взгляда на жизнь и пленяет божественной стороной чувства любви.Достоевский. Говорить о Достоевском можно бесконечно, но я, пожалуй, не стану, да и не смогу. Сажу только, что Мережковский выбрал ключевым произведением «Преступление и наказание». Сравнивал ФМ – с Толстым и Тургеневым.Достоевский роднее, ближе нам. Он жил среди нас, в нашем печальном, холодном городе; он не испугался сложности современной жизни и её неразрешимых задач, не бежал от наших мучений, от заразы века.Достоевский – этот величайший реалист, измеривший бездны человеческого страдания, безумия и порока, вместе с тем величайший поэт евангельской любви. Любовью дышит вся его книга, любовь – её огонь, её душа и поэзия.Гончаров. Первый великий юморист после Гоголя, оптимист в отношении смерти, «понимающий поэзию прошлого». Гончаров, проходя равнодушно мимо ярких эффектов, относится гораздо внимательнее и любовнее к простому и будничному.Майков. Мережковский говорит о Майкове как об одностороннем поэте, но в то же время его повсеместное подражание античной поэзии называет точным и исполненным чувства меры. И в поэзии он остался живописцем, неподражаемым пластиком. У него нет образа, который не мог бы быть изображен на полотне или даже высечен в мраморе.Все тринадцать спутников из книги Дмитрия Мережковского вряд ли встретились бы в таком составе у кого-то еще. Я думаю, что таким галопом проскакав по разным эпохам, странам, жанрам, можно не просто устроить себе ликбез по некоторым авторам (для меня таким оказался Майков), но и примириться с литературой, понять как в ней всё устроено, изнутри произведения пощупать того, кто его создавал. Во всяком случае, именно такой мне показалась эта книга.