Кожаный месяц
Кожаный месяц во влажной пещере,
где сталактиты жемчужно-светлы,
плавно владеет в умеющей мере
мигом любовным в просторности мглы.
Он проникает то мелко, глубоко,
глядя в ресничные два озерка
и на изгибы то сверху, то сбоку,
ивову крону лаская слегка
девы-природы – владелицы грота,
чей так извилисто камень внутри
трогает серп, чьи наполнены соты
соком, пульсируя в жажде реки,
млечной дорожки, желая излиться,
путь проложить, из себя ток пролив.
Нежно и страстно о стеночки биться
он продолжает до спазма всех жил…
Обиженность
Кварцевый спрут и железные сопла,
с вязкою смесью из пота и слёз.
Кремния пыль, будто кровию тёплой,
в венах ползёт, как шиповия роз.
Крошкой морозною холод спадает,
пеплом присыпав сухие цветы,
мёртвые радости, так и не тает, -
так боль хоронит сырые росты.
И разрастается хищник средь тела,
живь выедая, себя в новь внося,
чтобы уже не дышала, не пела,
и не знавала ответов, спрося…
Высится, ширится – этим теснея
в большем селеньи досадной души
(яро раздутой от горечи, снега).
Окаменяет хозяйку в тиши…
Идея Просвириной Маши
Тьмище
Кофе остывшей золою
вянет в сухом сквозняке,
вязкие крошки смолою
слиплись лепёшкой на дне.
Туч обгорелая вата,
что наклубилась, как пар,
виснет, как тряпка, над садом,
луг оцепив и амбар.
Шарики яблок на ветках,
будто вокруг Новый год,
вишен гирлянды так едко
светятся. Чувств хоровод.
Будто тропу затянуло
жижею чёрной с болот.
Тиной, листвою пахнуло,
мёдом из этих чернот.
Лестница – мама забора,
что на бочок прилегла.
Век аж не видывал вора
старый замок, а стекла
тёмное зеркало блёкнет.
Койка в предвестии нег.
И от тоски сердце ёкнув,
дальше продолжило бег.
Только фитиль папиросы
тьму освещает, горчит…
Может быть, так перворосы
бури страшились, ночи?
Дряхлый шалашик веранды,
будто бы плот на волнах
моря бескрайнего, ада…
Стог сена, будто бы вал
шторма. А я капитаню.
Чуть ум качает табак.
Трапы порожков все тают -
это печальнейший знак
невозвращенья, крушенья,
неприхожденья утра.
И великаны-деревья.
Сотня синонимов драм.
Воют собаки иль волки,
будто чудовища вод.
Тьмище единое колко.
Суша? Река? Небосвод?
Смолкли певучие птицы,
дав волю юрким сверчкам
и мотылькам, думам виться.
Вечер разбит по клочкам,
собран в темнющую кучу,
сравнен в единый цвет, вес.
Краски исчезли в той гуще.
Движется сонный завес…
Деревенская ночь
Язык костра в ночи сияет,
стан, души веток и ветра
ненасыщаемо съедает,
и не боясь с водой ведра.
И чёрный край немного ярче,
какой жуёт зверёк-огонь,
воспламеняясь выше, жарче,
но не касаясь трав и крон.
И оттого вся мрачь теплее.
Отраден чуть прохладный бриз.
И звёзды кажутся белее,
природней вдох и выдох, жизнь!
Здоровьем пышут ароматы,
цветеньем каждый лепесток.
И тут, наверно, есть и клады,
и Бог построил пруд, мосток,
и протоптал сюда дорожку,
и посадил той рощи чащь,
и бросил в пашню перву крошку…
И был сей акт переходящ
на наших предков, нас и внуков…
Наш путь направлен по прямой.
Так пахнет чудом, ночью, луком,
малиной, грушей за спиной,
и плещет хвост красивой рыбы,
что лишь на миг на всё глядит,
испрыгнув из воды с изгибом…
Прекрасна ночь, где я и ты…
Просветлённые
Питаясь лишь необходимым,
с благой молитвою в ответ,
внимая в Дух неоспоримо,
берём бутонами свой свет,
не больше, чем дано начально.
Умерен быт, наряд, улов.
Обряды родов и венчаний
творим у горных куполов.
И отдаём тела землице
лишь той, из коей вышли в жизнь.
Финал полезный. Не пылимся
и не дымим кострами ввысь.
И в нас все истинны поверья,
в умах молитв и букв тома.
И чтоб не рушить лад, деревья,
из камня строим мы дома.
И пьём источник без жадобы,
цветя с цветками наравне.
Внутри луч, вера высшей пробы
и божья сила, как и вне…
Живём одним, беззлобным родом,
с другим соседясь меж судьбой.
Так единимся мы с природой,
самим Создателем, собой…
Блеск в темноте
Завидуя свету, покою в уме,
величью того, кто даёт безвозвратно,
неверцы несут воду, жижу в ведре
к костру его речи, киша многократно,
будителя мух и трудящихся пчёл
на благо хозяйского дома и чрева,
что сахар им в зиму дешевле нашёл,
тряся жадной мышцой, которая слева.
И факелы палят и точат ость вил,
верёвки, чтоб в сноп увязать излученье,
на злобу ту тратя чрезмерие сил,
какие пошли бы на толк и ученье.
Он им, как заснувшему вспышка, гроза.
Уютная тьма примиряет и вяжет.
Сиянье горит и тревожит глаза
тем, что и в безграмотьи, липкою сажей
замазали очи. Им блески, как зло,
что будят и их катаракт размыкают,
куда-то зовя, к первосути основ,
толкают, глаголют, добром языкают…
Пророку не место, иль место во тьме…
Приход завершается казнью, пальбою,
прозрением пары… Все видят во сне
распятую святость бездумной толпою…
Оцеплённый
Звенья, как тягловый грех.
Цепи меня оковали,
свисли, одели, как мех,
холодом жгут и навалом
кости постёсанных плеч,
кожу железной одеждой,
что так сумела прилечь
чуть тяжелее, чем прежде.
И громыхает мой ход
(мне лишь подобное слышно)
снова, трудней новый год,
что прибавляет вес пышно.
Боли роятся копной,
ржавчина в ране кровится.
Коли искупишь дел зной,
в перья металл превратится.
И лишь тогда полетишь
к божьим вселенным поместьям,
грудь распахнув, воспаришь
наиспасительной вестью…
Lambrusco
Шиканье тающей пены
в шорохе летней листвы,
плотно налитые вены
жаждут питья и любви.
Локоны в ласковом ладе
мнёте, их чуть теребя.
Клади и рёбра веранды
дышат ветрами, скрипя.
Полнятся белые кружки
соком пьянящей лозы.
Брызги шипенья – мушки,
острая стружка грозы.
Линза сосуда мерцает.
Блеск пузырящих крупиц.
В ауре рыжей миг тает
магией всех заряниц.
Воздух играется платьем.
Губы мечтательно пьют.
Гладким пороговым камнем
вечер любуется чуть.
Поручень обняли ткани.
Нежно струится нектар,
и все невидные грани
он наполняет, как дар.
Озеро, сельские нивы…
Первая встреча из встреч…
Бриз, как мальчишка игривый,
вдруг оттолкнул влаги течь.
Капелька выпала к краю,
плавно направившись вниз,
ровно, медово стекая
тропкой прозрачной. Зернист
пенки клубящий надсадок.
Вами, соблазном пленим!
Вкус, что иссушено сладок,
вместе, прошу, пригубим!
Татьяне Ромашкиной
Мученица
Экзема хибары плешивой,
изрезы, терновый карниз.
Сознание с верою живы,
что взорят окошками вниз.
Кровавые раны и шрамы.
И крыши отпавший парик
клоками асбеста. По грамму
кровавят побои. Стан сник.
Паучат сетями решётки.
Подтёки от времени, мук.
Смирение с участью кротко.
И нет ей отбоя от мух.
Зудит гниль, под мышцы засевши.
И тремор от дыр и знобья.
Фундамента пояс осевший
не держит обносков тряпья.
И лампочек муть. Как калека.
Подкрашены тушью глаза,
ресницы и жалюзи-веки.
Печальны судьба, образа
святой и измятой отчизны
под громом разрухи и гроз.
В обличии женской России
веками наглядный Христос.
Мальчик под деревом
Пью сердцевину сырую кореньев,
глядя на крону, расправы ветвей,
бессеменное, без цвета варенье,
что уже кажется пряней, вкусней
с каждым глоточком и вдохом сюжета.
Плавно и вязко, изящно идя
розовым руслом и вкусами лета,
сочным нектаром втекает, сытя.
Лёжа на травке, расправив чуть ноги,
спело вздымая набухшую грудь,
снова и вновь изымаю чуть соки,
чутко вкушая всеженскую суть.
Я отыскал это чудное место,
мило раздвинув два корня на ширь.
И мочковатости ниток так честно
снова вдыхаю, вбирая сей пир.
Листья колышутся, трепет играет,
страстью тревожа красивую высь.
В солнечной неге неспешно питают
сливки прозрачно текущие вниз…
Просвириной Маше
Машунья-вышивунья
Плети сюжет картины
из ниточек иглой
как в дар себе, родимым.
Вей бисерной икрой
набросок чистый, добрый,
делец мастеровой
и рукодельник тёплый!
Тебе то не впервой.
И в явь верши задумку,
что так нова, жива,
веди струной рисунок,
мотив, миф вышивай.
Твори и сумрак слушай
пред самым чутким сном.
Слегка порадуй душу
чуть налитым вином,
чтоб слаже и воздушней
среди бетонных гор
ваялось на опушке
и плёлся сна узор…
Просвириной Маше
Салаты
Стихи – салат из вкусных слов,
как фруктов, мяса ль овощей,
как дополненье средь основ
приправы дум и букв, вещей.
Съедобный, колкий ли цветной,
и с солью, перцем вперемес.
В балансе вкус и вес живой.
С какой изюминкой иль без.
Один творит сто блюд в обед -
то кулинар, что рифмой пьян.
Иной – одно куёт пять лет.
Дан каждому гурман, профан.
Стихи под соусом тоски,
тоска под соусом стихов.
Вобьются веком в лоб доски
те, что порхали без оков
творца, героя, что крошил
порою на кусок листка
тот порох нот, и суть вершил,
как мастер, жил у верстака,
точил. А повар верил в высь,
готовил лучший свой рецепт,
и претворял идеи в жизнь,
чтоб угостить шедевром свет…
Садки
Ячейки холодного плена.
Бетонный садок для мальков.
И тянутся разные вены -
проводка и трубы с углов.
Как улей для пчёл однодневок
и трутней, и маток, трудяг,
иль клетка для птиц-недопевок,
укрытье от всех передряг
скитальцам, что ищут прохлады
от жара, тепла меж ветров,
и скит от звериного стада,
сеть рыбам усталым без снов.
Густое строенье проходов,
как Ноев всеобщий загон,
без правил, единства под сводом.
Безличный, сухой Вавилон.
Все эти цементные брёвна,
щиты глинобитны в стекле
ползучим даны, перелётным.
Предписаны даже и мне…
Масленица
Тепло всеместно покрывает
простор, всё оттепель мостит,
прицельно солнце прогревает
и наледь радужно блестит,
сползают снег, льняные грани,
накрытья с поля, троп и глыб,
и обнажаясь щебень, камни,
глядят, как очи древних рыб
из вод озёр на синь небесья.
Сквозняк срывает пелену.
Дождь удержавшие древесья
в стекольном замерли плену.
Капь по карнизовому краю,
по клавишам. Смычки теней.
Шуршащей светлостью играют
хрустальны струны всех ветвей.
И окна искрово сверкают,
скрипит сарай своим холмом,
и партитурой выступают
листы изогнутых домов,
где вещи – ноты для симфоний,
и иероглифы антенн…
Кружит поток живых мелодий,
поющий, вольный пересмен.
33
Тройка и три, как значок "бесконечность",
коли одна повернётся назад,
и разворот сотворит уже вечность,
да и скрепится вселенский разлад.
Нечто превысшее, суть ли Иисуса,
или двух цифр бесцельный повтор?
Шифр, загадка всё ширит, не узит.
Души масштабнее тел и их пор,
и бесфинальны, бессрочны родами,
ростом и возрастом старше Земли.
А оболочки-одежды с годами
трутся и блёкнут, копя боль, рубли.
Этот износ только временно горек.
Дата – средина, конец ли моста?
И получая год новый из троек,
не повторить бы судьбины Христа…
Бегство
Из стенок бетона, асфальтовой пашни,
сетей проводов и вонючих штанов,
и острых клешней, и тюремистой башни,
гудящих моторов, торговых шатров,
из кучи камней и стекла, и бумаги
(какую взымели леса изгубив),
где сэры не стали ни Богом, ни магом,
исконной природы тот идол срубив;
из тонн штукатурки и пудры, помады,
из жижи духов и бензиновых луж,
скоплений носов и волос, будто ада
и топи болот, на раздолье и сушь
сбежать бы, и в свежесть зелёного леса,
к невинным деревьям и чистой воде
из этих владений косматого беса,
что крошки и сопли скопил в бороде,
добро под когтями и вшей под бровями,
в зубах отгнивающих клочья людей
ещё непрожёванных, полных кровями,
отдавшим ему в жертву сотни идей,
мечтанья и силы во имя крох, дома.
Мне в пасти его не желается быть!
Хочу убежать к распусканьям бутонов,
речушкам и травам, где можно повыть
и выпустить криком озлобленность выше,
свободу впитать средь избы и куста…
Но там комары ждут, колючие ниши,
медвежьи лепёшки, гнилая листва…
Ambulance
Крестовый змей на белом облаке
цепляет челюстью мышей,
что в лодке скорченно и скомканно
плывут из разных этажей.
Так незаметно, звоном ль шаркая,
порой спеша, порой ползя,
глотает серых, ведь не жалко их,
живых, которых смять нельзя.
В любой сезон охотой славится,
скрипя чешуйностью пластин.
И ждущим смерти зверь тот нравится,
что к ним стремится из низин,
порою сверху… К зову чуток он.
Чуть опоздает – схватка, бой
бескровней и смиренней сгусток, тон
бессильной жертвы, чей покой
внутри себя утащит с шорохом
её всю кровь, филе, уста,
в туман снесёт умело, волоком,
исчезнув в ливне, тьме, кустах…
Располагающая к себе
Я Вами обглажен, как кот,
услышан, как путник, согрет.
Не ведал подобных щедрот
без малого тысячу лет!
Бронёю, пальто и душой
без страха, смущений любых
распахнут, откинувши слой
печалей и грязей былых.
Доверчив, хоть пуганый зверь.
И птахе побитой в былом
я снова открыл настежь дверь
грудины (что клеточный дом).
Касанье целуями Вас -
испитье цветочком воды.
Премножеством трепетных ласк
обвит я среди суеты,
и обнят прилипчиво, в такт.
Вы – дивно-насыщенный сад.
Всё это прекраснейший факт,
какому расширенно рад!
Просвириной Маше
Медоед
Жёлтые сливки на розовом блюде,
рамок нектар до изящества спел,
рот принимающий будет посудой,
сок собирая в раздвижности тел,
что пригласили к обеду друг друга,
вновь обещая вкуснейший изыск.
Сами себе пир, правители, слуги.
Скатерти отблеск наглажен, ворсист.
Капли, подтёки так лакомо-сытны,
с лёгкою влагой – пикантная смесь.
Два пировальщика ласковы, скрытны,
стоном тревожат обойный развес
леса и штор, травы сдвинув немного
кубьями торса, изгибом спины,
дугами рук и стопами, сосновый,
песенный ритмы вдохнув из весны.
Трапеза приторна, сочно-прекрасна,
аж распаляется страсть, аппетит!
Смотрят чуть узкие очи, как ясно
влажная мякоть на солнце блестит…
П.М.
Мески
Сцепившись с подраненным зверем,
что душу чрез кровь отдаёт,
впиваюсь и пью полной мерой
его сок, аж самка поёт
волшебным, прерывистым стоном, -
и это приятно вдвойне,
от сытости, звучного звона,
победы над нею – втройне.
И пасть моя, лик окунулись
в текущий, живой экстерьер…
Голодным, что в пир принагнулись,
неведом отказ и барьер!
Воитель, смирись с положеньем,
сведи до ничтожья суть фраз,
когда ты раздвинешь коленья,
даруй мне индейский раскрас!
П.М.
Renault
В значке "Renault" проделал дырку,
за неименьем пись-щелей.
Мне показалась Ваша пылкой,
среди иных стройней, милей.
И положив упруго руки
и не на "Honda", не "SsangYong",
я, солидолом смазав дуги,
взымел, засунув шланг в проём.
Творил с тоски, и без угрозы,
скользя по хромовым краям,
аж чуть яйцо не приморозил
к её прохладнейшим губам.
Надеюсь, Вы не обозлитесь,
придя к машине нетайком,
хоть сильно, знаю, удивитесь
замёрзшим брызгам над замком…
Пречистость
Мой личный храм из камешков и веток
среди лесов с тропинкою иль без.
И пусть молитвою не буду строен, меток,
и не средь тех его построил мест,
и без икон, ларца для возложений,
ведь тяжести монет мешают полететь,
без златости одежд, настенных украшений
и без свечей – во мне сияет свет,
и он для Бога лишь, не отопленья
монашьих рук, церковного всего.
Вовеки обойдусь без сана и молений,
Господь услышит ум и мыслей тишь и хор.
Аскет без грёз на лоне царь-природы,
и водомерка-Бог – по глади бегунок.
Тут каждый день чудес вершатся роды.
А куполом всему – обычный чугунок
над хижиной моей. От мира отщепенец,
где мусор улиц, дум внутри людей,
и неуютно так, коль там одни безверцы,
что крестятся, когда схватило посильней.
Уютно тут: среди снегов иль бури,
зверей и птиц в моей избушке лет,
наедине с сосной, источниками сути,
пречистостью идей, где безгреховный цвет…
Сигнальная ракета
Смотрели свой сон оборонцы
и вил свой мотив ветерок…
Но вспышка на очи-оконца
легла, как закат или рок.
Как звёздочка вдруг засветилась,
как уголь от взрыва ветров.
Опасностью всё озарилось
и шумом бегущих шагов.
Вдруг ожили звуки тревоги,
которых не ведали впредь.
Ракета, как будто бы рогом,
вспахала темнистую твердь.
Проснулись полки-волеборцы.
Трассируя нёбную грязь,
взметнулось последнее солнце,
прекрасно и красно взорвясь.
Что-то там
Колышется что-то на склоне плеча:
то ниточка лёгкая трогает кожу,
то ангел, в мечте ли топор палача,
который скривил в предвкушении рожу,
иль это чужая холодная нить,
(не вижу какого завива и цвета),
которая хочет немного пожить
на глади пока что живого поэта,
иль веточка это, от меха откол,
пушинки частица иль пёрышко птицы,
упавший в полёте пылинки помол,
пыльца то, иль пудра смогла приземлиться?!
Увы, не узнается тайны сюжет,
к чему мимолетное было то дело!
Быть может, причудилось, чувственный бред.
Как тронуло, также внезапно слетело…
Начало непогоды
Порыв природного разлада -
внезапный иль задумка слуг
отдела ливневого склада?
Вьют черви-улицы вокруг.
Удавы-трассы, люди-мыши
и луж трамбующийся плёс,
рифлёный вид у каждой крыши.
Шипит сквозняк и ход колёс.
Шум рушит ровности покоя,
меж туч искрит пила-гроза
и режет их клубы покроя,
как лесопил, залив глаза
вином, дождями так сумбурно,
и гром колышет ветхий дуб,
в гаражный бок стуча безумно,
как пьяный ночью в стенку тумб.
Ветрище треплет занавеску,
афишу сбив одним броском
и провода связавши леской,
бежит за порванным листком,
какой спасается за стенкой
забора, верен что судьбе -
стоять всегда, не дрогнув венкой.
А серость топит день в себе.
Бельё прибив к земле разрывом,
буянит шторм, грызя клыком
листву и стяги с ярым рыком.
Флагшток острится весь штыком.
И ход торопится к навесам.
Ах, не промок бы сдобы ком!
Спешу, ведь ждёшь меня чудесно,
паруя свежим кофейком…
Вы! Вы! Вы!
Вы – аура радуг и фея.
Одежд камуфляжная сеть,
волос кучерявых траншеи,
объятья спасают от бед.
И с Вами я – Бог, небезбожник.
В наряде любом Вы милы.
Лечебный листок-подорожник,
аналог всебожья, пчелы,
кудесница, диво сокровищ,
весна, совершенный магнит.
Не знаете лжи и злословищ.
Вас грех ни один не грязнит.
Вы грёзам моим откровенным
давно уже стали виной.
Я горд и польщён многомерно -
желанная всеми со мной!
Малый городок
В крестах замылены окошки -
провинций жалобная быль.
В грязи корявою лепёшкой
лежит матерчатая гниль.
И шелушатся рам наряды,
на вишнях гарью порох-тля,
как будто бы вчера снаряды
летали, стены, сад рыхля.
Тут старость квохчет, угасая,
топча двойную колею,
а зрелость камешки бросает
в тех юных, что живут, поют.
Спадает хрустко черепица,
былых балконов вянет грудь,
подол домов линяет, лица
глядят в разжиженную суть.
Навёрты липнут на колёса
чернистой глины. Бисер-сор.
Тут дураком прижжёны лозы,
что дали бы на вина сок.
Стыдятся ум и губы счастья
среди молвы, старух глумных,
среди бескрылых и несчастных,
чтоб не обидеть взлётом их.
Тут быть богатыми опасно.
Здесь вместо клюшек костыли.
Дух, нос сникают неподвластно
средь оглупленья и пыли…
Дома-воины
Дома, как воины с козырьком,
глядят навстречу трубам зла,
плюющим с мощным огоньком
картечью, ядрами с поста,
врагам в лицо, что бой чинят,
дырь рытвин в их портрет внося,
моргая стёклами, болят,
в ответ, подмоги не прося
у замков и сараев, древ.
Сражаясь, никнет верный строй.
Стан осыпается, истлев.
За их спиной живой покрой.
И наклонясь, хранят свой нрав.
Глаза, фуражки вниз летят.
И видит город-генерал
погибель рот, полков ребят…
Придут на смену сотни чад
и ветеранов с сетью швов,
что будут биться без пощад
за жизни хат, полей и рвов…
Lonely coffee
Порохом горячим
кофе слизь дробит
и горчинкой скачет.
Я стрельбою сыт.
Брызги чёрно мечут
свой сырой салют,
тем печали лечат.
Сахарный тот брют
патокой втекает,
мягкою смолой,
сердце подгоняет
молотой волной.
Вкус плетётся сочно.
Чистый, ёмкий вкус.
Жив рецепт построчный.
Низкой пенки мусс.
Влага, как из рая.
Пышный запах юн.
Приходи, родная,
нам двоим налью…
Черепки-2
Вязко и плохо, извечно в тоске,
жизнь непроглядна, и тесно, темно,
хмурые краски при каждом мазке.
Может, ты – просто сплошное говно?!
***
Полтысячи фрикций, встречаний,
совместных круизов и снов…
Но это лишь труд гениталий
и похоть, совсем не любовь!
***
В чужие объятья, событья,
к признаньям сухим и глухим,
чтоб быть незабытым, чуть сытым,
толкает страх быть тут одним.
***
Нет, не высоких принципов
морали, – все кривы.
Поэт, герои, принцы ли
земные, как все вы…
***
Эпичные профессии:
писатель, царь, солдат
и главы фирм, конфессии
просты в рутине дат.
***
Любой обычен праздник.
И все в семье чужды.
К веселью неприязни.
Совместный акт еды.
***
С любовью рождённые, с сердцем,
не с выгодой гонок, охот,
хозяина ждать чтоб у дверцы -
собаки дворняжьих пород.
***
Можно искать счастье год иль года,
тут обрести, на закате ли века.
Это прекрасно, волшебно, когда
космос сомкнётся в одном человеке!
***
Жую я шоколадки,
как пальчики, хрустят.
Стройны, сочны и сладки,
как пи*ьки негритят.
***
Маточный домик и яблоко, мяч,
сердце и череп, поэтность молекул,
яйца – и это всё мне для удач -
восемь даров одного человека.
***
Мы дарим планете сексящую хлюпь,
не требуя ласки и кубка взамен,
улыбки трёх пар обожающих губ,
в одну (поперечную) брызжет мой член.
***
Кузнечный ад – костёр и клещи,
котёл и жар, железный склад.
А для кого-то это вещи
похожи суммою на ад.
***
Реальность зла. Ночами слаще.
Ненужность вести, перемен.
И с каждым годом спим мы слаще,
готовясь к смерти каждый день.
Потребность в тепле
Потребность в чуде, ласке,
принятьи и любви,
заботе, взорах, сказке
живут в людской крови,
пуская глубже корни.
Нацелив к небу рост,
на мир не глядя сорный,
цветёт бутон волос.
Из тёплых чрев все вышли,
и вновь хотят тепла.
Валежник, рощи выжгли,
но мал тот жар добра
в сравненьи с материнским
и женским волшебством
даренья дальним, близким,
кто тянется с родством.
Так греет мать ребёнка,
и фараона Сфинкс,
рогатица – телёнка,
чай – ложку и сервиз.
Влеченье, тяга к небу,
где Бог прогнавший вон
из дома в хладь планеты.
Ах, если б не огонь,
какой украл с дебютом
тот Прометей для нас!
Нужда в лучах, уюте
дороже спичек, фраз…
Смотритель железнодорожной станции
Будильник рельс тревожит
с тоской смирённый ум.
Вагоны цепи множат,
несясь потоком сумм.
Смотритель, наблюдатель
за гладью трав и шпал,
сонливый маг, старатель,
дорожный аксакал
в оранжевом наряде,
с железною клюкой,
в привычнейшем обряде
глядит на люд изгой.
Как ветеран бывалый,
а мимо – эшелон.
В сезон морозный, талый
он смотрит через сон
на маски, длинь и шири
чугунных спиц и вой
гудков из будки жирно,
как пёс сторожевой.
Жив курс поездок, сметы
под ливнем, меж снегов,
а ход жив и бессмертен,
в отличье от него…
Рыбный фарш
Взрывно ревели пушки
потоком затяжным,
вздымая кверху сушу,
рвя списки послужных.
Так главный чёрт резвился,
плюясь всезверьем зла,
и вшою к трупам шился
так хищно среди сна,
рогатил тишь благую,
копытил целину,
как плеву дев тугую,
им ставя страсть в вину.
И весь зверинец дикий
направив в стан врагов,
срезал им руки, лики,
и множил полк волков.
Искрился хвост питонов
и нёсся кобры яд
из пасти этой злобной.
Кидал акул снаряд
в аквариум, где жили
с винтовками мальки,
портянки, раны шили
одной иглой. Быки
сносили вмиг постройки.
Летел огонь с ноздрей.
Плюясь напалмом горьким,
сметая стойки древ.
Царь-бес кидал шрапнелью,
метая крики ввысь.
Вгрызались в лоб, шинели
осколки-зубы, вниз,
впивались в шеи, щёки
разрывы хищных ртов,
смыкали жизнь защёлки
накровленных клыков.
Так демон веселился
зверями всех мастей.
Он в местность тут вселился
надолго, до смертей…
Так жёг он ночь сухую,
рвы, дзоты, гладь, блиндаж,
то зряча, то вслепую
мешая рыбный фарш…
Фасады
Тут челюсти балконов
хватают снег, листву
и брызги с серых склонов
стены, отдав кусту,
немного вниз отплюнув.
Роняют влажь с губы,
а ветер, резво дунув,
понёс ту нить слюны.
И чавкают так сыро,
песок с бород кроша,
свистят бетонны дыры,
чуть порослью шурша,
травой, порой кустками,
смотря стекольно вдаль.
Худеют, сохнут рамы,
ссыпая краски тальк.
Морщинно сводят жилы,
метель и жар жуют.
Недавно ж юны были,
и вот истленья ждут…
Законы природы
Симметрия счастье-несчастье,
порядок, всеместный баланс
безвластия, рабства и власти -
заведомый божий балласт.
Творенья по нуждам и кодам.
И споры людей нипочём
заветам начальной природы.
Кто жив тлёй, кустом и ручьём,
тот тоже в системе единой,
которой название "жизнь".
Свет, тени, протоки и тина
как общий живой организм.
Искусанных, съеденных, битых
и сытых всеобщий расклад.
Цепей пищевое соитье.
Пред бурей, за бурею гладь.
Союзы комедий, дел, драмы.
Созданья – ответ временам.
Широкий обгляд панорамы.
Какое же место в ней нам?
Старый дворник
Точёный клык кусает
сырую наледь зря,
бурит и лёд кромсает,
очами цель сверля.
Сапожья грубо пашут
всю рыхлость новых пен,
метлой, лопатой машут
иные в пару смен.
Луна своею лампой
наплавила каток,
залив ямищи, ямки
зеркальем средь досок.
В пороше мост, деревья
и площадь, блеск реки.
Зимой природа с ленью.
Домов, ларьков буйки
на выглади замёрзшей.
Стекло всех троп, дорог.
Все ёлки – белый ёршик,
а храм – молочный стог
с медовой, яркой шапкой.
Смех детский и коньки,
с рассветом ало, жарко
им всем. Глаз огоньки.
Лишь труд других потливый
гремит в расчистке гор
невесело, сварливо.
Порой с шестом топор
шинкует бель упорно,
хрустальной корки цвет.
Профессия покорна
всем непогодьям лет.
Всю утра тишь он будит,
рыбачит, взявши жердь,
кряхтя, звенит, гарпунит,
стуча в большую твердь.
Он – дворник лет преклонных.
Снег – волны, валуны.
Титан, что пуще оных,
ждёт яви солнц, весны.
Растворение в нирване
Всмотрись в тишину и покой,
наличье беззвучья и мрак,
в которых ты – тень и изгой,
как в почве (чужой почве) злак.
Проникнись молчаньем травы,
к пространной её немоте,
к несложности. Травы правы!
Прислушайся вмиг к темноте.
Ни звук и ни слог не внося
в заполненность эту ничем,
покорность твори, не прося,
не плача над горем совсем.
Откройся под чистый поток,
отринув кишащий мазут,
который несёт городок
из мяса, машинностей тут.
Забудь всё былое с родным,
и, слившись со всем, распадись,
и снова стань щедрым, одним,
лучами, добром расплодись.
Вникай, пропитавшись теплом,
прохладой, даваемой здесь,
цветочьем, невидимым льном.
Впусти гармоничную смесь
в прощелины, поры и ум,
и Бога в безвидьи увидь.
И только приняв меры сумм,
научишься правильно жить…
Детские дома
Вольеры, рассадники боли,
загоны несчастных и злых,
задверочный ад среди соли
раненьям, не видящим сны,
теплицы забытых детишек,
где каждый – обрезанный куст,
где ласки не будет, излишков,
где груда искусственных чувств,
где будут обноски одеждой,
где племя рычащих, немых,
где слёзно промокла надежда,
где чада для бойнь огневых,
где главный садовник тиранит,
где будет избит соловей,
где мэтры намеренно ранят,
где хищные тени друзей
средь плесени, стай паразитов.
Бой до совершенности лет.
И днями нет смысла грозить им,
ведь ночью не видит Бог бед.
Сникают поэты и леди
до пыли, нижайшей травы.
Бутоны великих наследий
репейником станут, увы…
Подростки
Как тощие птенцы,
буяны, что трезвы,
как глупые смельцы,
как блохи, что резвы,
как блики ярких чувств,
разрозненно легки,
отсутствуют боль, грусть,
как глина, снег мягки,
их звук – цыплячий шум,
пластичны голос, шаг,
и ум без тяжких дум,
проросты в сорняках,
как бабочек жуки,
как главы без седин,
как жизни без беды,
мальки в потоке льдин,
как слепки с рук родных,
наживки для китов,
в путях всё обходных,
просвет меж облаков,
живёт незнатый сорт,
дород иль недород,
поим вином их рот,
не млеком, свежий род.
Поток сознаний
Вдруг отщёлкнув сваи каменных ног,
нервы канаты и корни родивших,
плавно взлетаю, и слышу, как Бог
тихо зовёт из таинственной ниши.
Голос знакомый. Вне времени я
чисто качаюсь среди лабиринтов,
будто в невидимом племени. Яд
или лекарство из пен гиацинтов
телом владеет и памятью, всем!
Резко спадает солёная плёнка,
взорю я красок неведомых семь,
и растекаюсь, суммируясь тонко.
И созерцая блаженную жизнь,
и на оттенки мелодии глядя,
то превращаюсь в пиранью, то в слизь,
птичье перо, то в комочек помады,
в разное то, чего раньше не знал…
Вдруг ощущаю наличье похожих,
юных и старых пилотов в навал,
тенесплетенье, и снова расхожих…
Это всё души умерших, живых
или готовых чрез сутки родиться?
Сотни картин и сюжетов за миг,
и бессобытие щедро ветвится…
Тут исповедаться надо, молчать?
Молятся тут или просто витают?
В этом покое прозрачном, лучах
стоит забыться, забыть, чего знаю,
или всё вспомнить из прежних веков,
что вмиг замылили, замысел судьбам,
и наносное отринуть от слов,
мыслей и тела, что бренно и грубо?
Вхожий тут в ямы и ушко иглы,
мирно, ни тени, ни звука, курсива,
нет и молчания, тьмы и золы,
нет и цветенья, а всё же красиво!
Сладкие, пресные выдох и вдох.
Тут невозможно-возможно распасться.
Будто паденье в пушистейший мох.
Как невесомистый вакуум счастья!
Будто отплытье на ста кораблях
сотни частей близнецов издушевных.
Да и куда тут на миг не приляг,
мягко-духмяное стелище древних
трав и цветений, но с виду их нет, -
будто мираж для мечты неизвестный.
Кожа – мембрана, весь я – инструмент,
чьих-то касаний. Я – музыка в песне.
Тёплые среды, бесстрастье страстей
и возвышённо-безместное действо,
чудо-сосуд, бесконечье вестей…
Соки цветка – пречудесное средство.
Ленно втекаю в ничто существом,
вижу, как плавятся волны и тают,
как тишина, будто суть-вещество,
всё бестелесье моё обретает…
Круговорот жизней
Горы, метели, расплавы позёмки,
лава листочная, каменный ком,
льдины – застывшие серые лодки,
пламя, ползущее белым снежком,
жжёт их невидимо глазу людскому,
их щекоча языками огня.
Зимние выси, разломы мирского
тайно живут, изменяясь во днях.
Голые ветки – сухие кораллы,
что по весне нитевидно живут,
но по июлю дадут плоды ало,
а в ноябре без сраженья умрут.
Быт переменчив единых законов.
Вышли из низа, взросли, пали вниз.
Но по дождю, солнцу встанем мы снова.
Год, день и месяц, как новая жизнь.
Преклассная
Чарует твоя красота -
имеет волшебье и лад,
на кою цари, босота,
плебеи дурманно глядят.
Узорны поступки и речь.
Средь старостей ты молода,
средь зрелых – изящности плеч,
средь юности – сочно-спела.
Певуньей превольно поёшь,
не знаешь плененья в узде,
кудесницей нити плетёшь,
танцуешь принцессой везде.
Мила твоя каждая длань,
в зрачках опьяняющий круг.
Как юная, стройная лань
средь стада линяющих сук.
Когда ты вдали иль стоишь,
я сердце душой тереблю.
Всю тьмищу собой озаришь!
Ещё чуть, и я полюблю!
Просвириной Маше
Неродившийся
Ты был бы воином разудалым,
иль инвалидом за окном,
боксёром, чьи сильны удары,
дворовой девкой за углом,
портовым пьяницей горячим,
певцом, сказителем поэм,
царём, гоняющим подьячих,
холопом, что услужлив, нем,
бунтарской искрой революций,
иль самым рьяным палачом,
иль не дожил бы до поллюций,
иль одарённейшим врачом,
маньяком, рубящим умело
в кустах иль целый свой народ,
красоткой с царствующим телом,
иль опозорившей весь род,
Афиной, Вестой иль гетерой,
иль бесталанщиной средь муз,
и с некрасивой, низкой дермой,
соединительницей уз,
геройским, глупым генералом,
отдавшим Молоху весь полк,
иль промышляющей аналом
среди рябых за хлебный клок,
иль самой чистой, светлой леди,
мечтой для мальчиков, отцов,
и от которой были б дети,
прославивших семью творцов?!
Старые хрущёвки
Намятые ливнем, ветрами