Печатается по изданию: Сенкевич Г. Камо грядеши. – М.: изд. Д. Ефимова, 1901
© ООО «Издательство «Вече», 2011
© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2011
Об авторе
Генрик Адам Александер Пиус Сенкевич – великий польский писатель, прозаик и журналист. Родился 5 мая 1846 года в городке Воля-Окшейска в семье небогатого шляхтича, участника Польского национально-освободительного восстания 1830–1831 годов. Еще в детстве будущий писатель впитал в себя идеи свободы и мечты о независимости родины, ставшие основой всей его творческой и общественной деятельности.
Образование Сенкевич получил в Варшаве, куда его семья была вынуждена переехать после продажи имения. По окончании школы молодой Генрик поступил в Варшавский университет на факультет медицины, однако затем поменял специальность и перевелся на историко-филологический факультет. Здесь он всерьез заинтересовался польской историей и литературой и начал писать прозу и стихи. Из-за недостатка в средствах Сенкевичу не удалось закончить университет, и в 1871 году молодой литератор начинает свою творческую карьеру, обратившись к журналистике. За очень короткий срок он становится одним из ведущих журналистов страны, много путешествует, работая корреспондентом в Вене, Париже, Остенде и в США. Годы, проведенные за границей, были описаны Сенкевичем в книге «Письма из путешествия в Америку», имевшей в Польше большой успех. Вернувшись на родину, Сенкевич становится редактором одной из варшавских газет и начинает писать свои знаменитые исторические романы.
Первый же его роман «Огнем и мечом», создававшийся в период 1883–1884 годов, быстро завоевал статус одной из самых популярных книг в стране. Следом из-под пера писателя выходят романы «Потоп» и «Пан Володыевский», являющиеся тематическим продолжением первой книги. Эта трилогия была посвящена бурным событиям польской истории XVII века: борьбе с восставшей Украиной Богдана Хмельницкого и со шведским нашествием. Прекрасный стиль вкупе с большой реалистичностью исторических деталей делают эти книги популярными и по сей день.
В конце XIX века Сенкевич начинает работу над двумя своими самыми главными историческими романами – «Камо грядеши» и «Крестоносцы». Первый рассказывает историю драматической судьбы христиан во времена правления деспотичного императора Нерона, второй повествует об одной из самых славных и знаменитых страниц польской истории – героической борьбе с Тевтонским орденом. Оба этих романа сделали Сенкевича самым популярным писателем Польши на рубеже веков. В 1905 году писатель становится лауреатом Нобелевской премии по литературе «за выдающиеся заслуги в создании эпических произведений, воплотивших в себе дух польской нации».
Великий романист скончался 15 ноября 1916 года в швейцарском городке Веве, где несмотря на болезнь самоотверженно возглавлял Комитет помощи польским жертвам Первой мировой войны.
Творчество Генрика Сенкевича сыграло большую роль в истории польской культуры и получило всемирное признание. Его высоко ценили Л. Н. Толстой, Н. С. Лесков, А. П. Чехов и другие выдающиеся писатели и общественные деятели. Большинство романов Сенкевича экранизировано.
Избранная библиография Г. Сенкевича:
«Старый слуга» (Stary sługa, 1875)
«Ганя» (Hania, 1876)
«Селим Мирза» (Selim Mirza, 1876)
«Наброски углём» (Szkice węglem, 1877)
«Янко-музыкант» (Janko Muzykant, 1879)
«Из дневника познанского учителя» (Z pamiętnika poznańskiego nauczyciela, 1879)
«За хлебом» (Za chlebem, 1880)
«Бартек-Победитель» (Bartek Zwycięzca, 1882)
«Огнём и мечом» (Ogniem i mieczem, 1883–1884)
«Потоп» (Potop, 1884–1886)
«Пан Володыевский» (Pan Wołodyjowski, 1887–1888)
«Без догмата» (Bez dogmatu, 1889–1890)
«Семья Поланецких» (Rodzina Połanieckich, 1893–1894)
«Камо грядеши» (Quo vadis, 1894–1896)
«Крестоносцы» (Krzyżacy, 1897–1900)
«На поле славы» (Na polu chwały, 1903–1905)
«Омут» (Wiry, 1910)
«В пустыне и пуще» (W pustyni i w puszczy, 1912)
«Легионы» (Legiony, 1914)
Часть первая
I
Петроний проснулся лишь около полудня, по обыкновению чувствуя себя очень разбитым. Накануне он был у Нерона на пиршестве, которое затянулось до поздней ночи. С некоторых пор здоровье стало изменять Петронию. Он говорил сам, что по утрам просыпается почти окоченевший и долго не в состоянии собраться с мыслями. Но утренняя ванна и тщательное растирание тела, производимое искусными рабами, ускоряли его вялое кровообращение, восстановляли силы, возвращали бодрость, так что из бани Петроний выходил точно обновленный, с живым и веселым видом, помолодевший, еще полный жизни и изящный до неподражаемости, так что даже Отон не мог бы сравниться с ним, – настоящий «arbiter elegantiarum»[1], – как называли его.
В общественных банях Петроний бывал редко, он ходил туда только в тех случаях, когда там появлялся какой-нибудь возбуждающий удивление ритор, о котором много говорили в городе, или если в эфебиях происходили какие-нибудь особенно интересные состязания. У Петрония были собственные бани на своей вилле, которые Целлер, известный помощник Севера, расширил и устроил с таким изяществом, что даже Нерон признавал их превосходство над банями Цезаря, хотя эти последние были и просторнее и по отделке гораздо роскошнее. Итак, после вчерашнего пиршества, на котором Петроний, утомившись бессмысленным шутовством Ватиния, вместе с Нероном, Луканом и Сенекой принял участие в диспуте: «есть ли у женщины душа?», он встал поздно и по обыкновению принял ванну. Два рослых раба только что положили его на кипарисовый стол, застланный египетским виссоном необыкновенной белизны, и натирали его выхоленное тело руками, смоченными благовонными маслами. Петроний, закрыв глаза, выжидал, когда банная теплота и натирание устранят его разбитость.
Наконец он заговорил. Открыв глаза, он стал расспрашивать о погоде, о драгоценных камнях, которые ювелир Идомен обещал прислать для осмотра. Погода, несмотря на легкий ветерок с Албанских гор, оказалась прекрасной, драгоценные камни еще не были присланы. Петроний снова закрыл глаза и приказал перенести себя в «тепидарий». В это время из-за занавески показался «номенклатор» и доложил, что прибывший только что из Малой Азии молодой Марк Виниций пришел навестить Петрония. Петроний приказал впустить гостя в тепидарий, куда перешел и сам. Виниций был сын старшей сестры его, вышедшей замуж за Марка Виниция, консула времен Тиверия. Молодой Виниций служил под начальством Корбулона и участвовал в войне против парфян и теперь, когда война кончилась, возвратился в Рим. Петроний питал к нему некоторую слабость, почти привязанность, потому что Марк был красивый молодой человек атлетического сложения и, кроме того, умел соблюсти известную художественную меру в нравственном отношении, что Петроний очень ценил.
– Привет мой Петронию, – произнес молодой человек, входя твердыми шагами в тепидарий, – да ниспошлют тебе боги всякое благополучие, в особенности же Асклений и Киприда: под их двойным покровительством ничто дурное с тобой не может случиться.
– Добро пожаловать! Пусть будет тебе сладок отдых после военных трудов, – ответил Петроний, протягивая ему руку из-под мягкой, нежной ткани, которою он был окутан. – Что нового в Армении? Не заезжал ли ты в Вифинию, когда был в Азии?
Петроний в былые времена был правителем Вифинии и правил ею справедливо и энергично, что совершенно не согласовалось с характером человека, отличавшегося изнеженностью и любовью к роскоши. Он любил вспоминать о тех временах, так как они служили доказательством того, чем он мог быть, если бы хотел.
– Мне пришлось побывать в Гераклее, – ответил Виниций. – Меня выслал туда Корбулон за подкреплениями.
– Ах, Гераклея! Я знавал там одну девушку родом из Колхиды, за которую готов был бы отдать всех здешних женщин, не исключая и Поппеи. Но это было так давно. Расскажи-ка лучше, что слышно у парфян? Правду сказать, надоели мне все вологезы, тиридаты, тиграны, все эти варвары, которые, если верить молодому Аруламу, ходят у себя дома на четвереньках и только в нашем присутствии прикидываются людьми. Теперь о них много говорят в Риме, быть может только потому, что говорить о чем-нибудь другом небезопасно.
– Война идет неудачно и могла бы кончиться полным поражением, если бы не Корбулон.
– Корбулон! Клянусь Вакхом, это настоящий бог войны! Марс! Великий вождь! И в то же время горяч, честен и глуп! Я люблю его уж за одно то, что Нерон боится его.
– Корбулон не глуп!
– Может быть, ты и прав, а впрочем, не все ли равно! Пирон говорит, что глупость ничуть не хуже ума и ничем от него не отличается!
Виниций стал рассказывать про войну, но, когда Петроний снова закрыл глаза, молодой человек, увидев истомленное лицо его, с участием принялся расспрашивать о его здоровье.
Петроний открыл глаза.
– Здоровье?.. Так себе…
Он не чувствовал себя здоровым, правда, он не дошел до того, до чего дошел молодой Сиссен, который настолько утратил сознание, что по утрам, когда его вносят в ванну, он спрашивает: «сижу ли я?» Но все-таки он нездоров. Виниций только что поручил его покровительству Аскления и Киприды. Но он, Петроний, не верит в Аскления. Ведь неизвестно даже, чей сын этот Асклений – Арсинои или Корониды? А если даже матери нельзя назвать с уверенностью, то об отце и говорить нечего! Теперь никто не может с уверенностью указать на собственного отца.
Петроний рассмеялся и продолжал:
– Правда, два года тому назад я послал в Эпидавр три дюжины живых петухов и золотую чашу; ты, надеюсь, понимаешь почему? Я сказал себе: поможет или нет, но во всяком случае не повредит. Хотя люди и приносят еще жертвы богам, но, я думаю, все они смотрят на это так же, как и я! Все!.. исключая разве погонщиков мулов, поджидающих путешественников у porta Capena. Кроме Аскления обращался я и к Асклениадам, когда был болен в прошлом году. Я знаю, что они обманщики, но тоже подумал: чем это может повредить мне? Мир держится на обмане и вся жизнь тот же обман. И душа тоже обман! Нужно только иметь достаточно ума, чтобы уметь отличать обманы приятные от неприятных. В своем «гинокаусе» я приказываю топить кедровым деревом, пропитанным амброй, потому что вообще предпочитаю благоухание смраду. Что же касается покровительства Киприды, которому ты тоже поручил меня, то пока оно выразилось только в том, что у меня в правой ноге появилось покалывание! Впрочем, она добрая богиня. Я думаю, что и ты в скором времени понесешь на ее жертвенник белых голубей.
– Правда, – отвечал Виниций, – парфянская звезда не тронула меня, но зато стрела Амура меня сразила самым неожиданным образом, всего в нескольких стадиях от городских ворот.
– Клянусь белизной колонн Хариз! Ты расскажешь мне это в свободную минуту, – сказал Петроний.
– Я именно пришел за твоим советом, – отвечал Марк.
В ту же минуту вошли «эпиляторы», которые занялись Петронием. Марк, по приглашению Петрония, сбросил тунику и вошел в ванну с теплой водой.
– Я, конечно, не спрашиваю, пользуешься ли ты взаимностью, – сказал Петроний, глядя на молодое тело Виниция, как бы выточенное из мрамора. – Если бы Лизипп увидал тебя, ты украшал бы теперь в виде статуи Геркулеса ворота, ведущие в Палатину.
Виниций самодовольно улыбнулся и погрузился в воду, расплескивая ее по мозаике пола, на котором была изображена Гера, просящая Сон усыпить Зевеса.
Петроний смотрел на юношу как художник, который удовлетворен тем, что он видит перед собой.
Когда Виниций окончил купанье и в свою очередь перешел в руки эпиляторов, вошел «лектор» со связками бумаг в бронзовом ящике.
– Хочешь послушать? – спросил Петроний.
– Если это твое произведение – с удовольствием! – отвечал Виниций, – а если нет, то предпочитаю продолжать разговор. В наше время поэты на всяком перекрестке ловят слушателей.
– Это правда! Нельзя пройти ни мимо базилик, ни мимо бань, ни мимо библиотеки, ни мимо книжной лавки, чтобы не увидать поэта, который размахивает руками, как обезьяна. Агриппа, возвратясь с Востока, принял их за бесноватых. Впрочем, такое теперь время. Цезарь сочиняет стихи, и все следуют его примеру. Запрещено только сочинять стихи, которые были бы лучше его стихов, и потому я немного боюсь за Лукана… А я пишу прозой, но не угощаю ею ни себя, ни других. Лектор собирался прочесть записки этого несчастного Фабриция Вейента.
– Почему «несчастного»?
– Потому, что ему приказано предпринять одиссею и не возвращаться к домашним пенатам впредь до распоряжения. Положим, эта одиссея для него легче, чем для самого Одиссея, потому что жена его не похожа на Пенелопу. Да тебе незачем объяснять, что с ним поступили глупо. Вообще, здесь на вещи смотрят слишком легко. Эта книжка довольно плоха и скучна, на нее накинулись только с тех пор, как автора подвергли изгнанию. Теперь со всех сторон только и слышишь: «скандал, скандал!» Очень может быть, что некоторые вещи и вымышлены Вейентом, но я, зная город, зная патрициев и наших женщин, смею тебя уверить, что все у него гораздо бледнее, чем на самом деле; но тем не менее там всякий ищет себя со страхом, знакомых – с наслаждением. В книжной лавке Авирна сотня писцов списывает это сочинение под диктовку, так что успех его обеспечен.
– О твоих выходках там нет?
– Есть… но относительно меня автор ошибся: в действительности я гораздо хуже, но зато и не такой пошлый, каким он изобразил меня. Видишь ли, мы все давно потеряли представление о том, что дозволено и что преступно, да мне самому кажется, что между этими понятиями фактически нет никакой разницы, хотя Сенека, Музоний и Тразея делают вид, что понимают ее. А для меня это безразлично. Клянусь Геркулесом! я говорю то, что думаю; сравнительно с другими у меня есть только то преимущество, что я в состоянии отличить безобразное от прекрасного, чего, например, наш меднобородый поэт, возница, певец, борец и шут, не умеет делать.
– Жалко мне Фабриция! Это такой хороший товарищ.
– Его погубило самолюбие. Все подозревали его, но наверное никто не знал; сам он не умел держать язык за зубами и по секрету болтал на все стороны. Ты слыхал историю Руффина?
– Нет!
– Перейдем для охлаждения в «фригидарий», и я там тебе расскажу.
Они перешли в фригидарий, посередине которого бил фонтан с окрашенной в бледно-розовый цвет струей, издававшей запах фиалок. Тут они расположились в нишах, обитых шелками. Несколько минут длилось молчание. Виниций задумчиво глядел на фавна, обнявшего нимфу и жадно искавшего губами ее губ, и наконец сказал:
– Вот кто прав! Это самое лучшее в жизни!
– Более или менее. Но ты, кроме этого, любишь войну, которую я не люблю, потому что от постоянного пребывания в палатках лопаются ногти и теряют свой розовый цвет. Впрочем, конечно, у всякого есть свои слабости. Меднобородый, например, любит пение, в особенности свое собственное, а старый Скавр – коринфскую вазу, которую ставит на ночь около своей постели, и когда ему не спится – целует ее. От этих поцелуев у нее нет уже краев. Послушай, ты сочиняешь стихи?
– Нет! Я никогда не написал ни единого гекзаметра.
– Может быть, играешь на лютне? поешь?
– Нет!
– Ну, правишь лошадьми?
– Когда-то я принимал участие в ристалищах в Антиохии, но успеха не имел.
– Ну, тогда я спокоен за тебя. А в цирке к какой партии принадлежишь?
– К партии зеленых.
– Я совершенно успокоился, тем более что хотя у тебя большое состояние, но все же ты менее богат, чем Паллас или Сенека. У нас, видишь ли, очень хорошо тому, кто сочиняет стихи, поет под аккомпанемент лютни, декламирует, участвует в состязаниях в цирке, но все же лучше или, вернее, безопаснее тому, кто не пишет стихов, не играет на лютне, не поет, не принимает участия в состязаниях. Лучше же всего тому, кто восторгается, когда все это проделывает Меднобородый. Ты красив, поэтому тебе, может быть, грозит опасность, что в тебя влюбится Поппея. Впрочем, навряд ли: она в этом отношении слишком опытная! Любовью она достаточно насладилась при двух первых мужьях, а теперь, при третьем, она заботится кое о чем другом. И вообрази, этот глупый Отон до сих пор до безумия в нее влюблен… Бродит по скалам в Испании и вздыхает; так отстал от своих прежних привычек и так мало обращает на себя внимания, что на прическу ему теперь хватает всего только три часа ежедневно. Кто мог это подумать, а главное, относительно Отона?
– Я понимаю это, – возразил Виниций. – Но все-таки я и в его положении нашел бы себе другое занятие.
– Какое же?
– Я вербовал бы верные легионы из тамошних жителей гор. Иберийцы – народ храбрый.
– Виниций, Виниций! Я почти убежден, что ты не был бы способен сделать это. И знаешь почему? Потому, что такие вещи делаются, но о них не говорят. Что же касается лично меня, то, будь я на месте Отона, я смеялся бы над Поппеей и собирал бы легионы, но не из иберийцев, а из иберянок. В крайнем случае сочинял бы эпиграммы, но никому бы не читал их, как этот бедняга Руффин.
– Да, кстати, ты хотел мне рассказать его историю.
– Я расскажу тебе ее в «унктуарии».
Но там внимание Виниция было им отвлечено красивыми рабынями, поджидавшими их. Две из них – негритянки, похожие на роскошные изваяния из черного дерева, стали умащать тело Виниция и Петрония нежными аравийскими благовониями; другие – фригиянки, умеющие искусно причесывать, держали в мягких и гибких, как змеи, руках полированные стальные зеркала и гребни, а две, подобные греческим богиням, девушки с острова Косса, в должности vestipicae[2], ждали приказаний, чтобы уложить тоги художественными складками.
– Клянусь громовержцем Зевсом! – воскликнул Виниций, – какой у тебя подбор!
– Я предпочитаю качество численности, – отвечал Петроний. – Вся моя фамилия[3] в Риме не превышает четырехсот человек, и полагаю, что только проходимцы могут нуждаться в большем количестве слуг для домашнего обихода.
– Более красивых рабынь нет даже у Меднобородого, – произнес Виниций, у которого ноздри стали раздуваться.
– Что же, – ты мой родственник, – отвечал Петроний с дружеским пренебрежением, – а я вовсе не такой эгоист, как Басс, и не такой педант, как Авл Плавций.
Услыхав это имя, Виниций мгновенно забыл о косских девушках и, подняв голову, быстро спросил:
– Почему тебе пришел в голову Авл Плавций? Знаешь, я разбил руку неподалеку от города и более десяти дней провел у них в доме, так как раз в минуту несчастья проезжал Плавций и, видя мои нестерпимые страдания, взял меня с собой в дом, где его раб, врач Мерион, вылечил меня. О Плавции я и хотел переговорить с тобой.
– А что? Уж не влюбился ли ты в Помпонию? В таком случае мне жаль тебя: она не молода и добродетельна. Я не могу себе представить ничего хуже сочетания этих двух свойств. Бррр…
– Не в Помпонию, нет! – ответил Виниций.
– Так в кого же?
– И сам не знаю в кого! Я даже не знаю ее имени: Лигия или Каллина? Дома ее называют Лигией, потому что она происходит из лигийского племени, но у нее есть и свое варварское имя: Каллина. Странный дом у Плавциев: народу в нем много, а тишина такая, точно в рощах Субиакских. Почти десять дней я и не подозревал, что в нем живет такое божество. Как-то раз, на рассвете, я увидал ее: она купалась в фонтане в саду. И клянусь тебе пеной, породившей Афродиту, что лучи зари пронизывали насквозь ее тело. Я думал, что, когда взойдет солнце, она рассеется в его лучах, как сияние утренней звезды. После этого я видал ее еще два раза, и с тех пор я не знаю, что такое покой, и нет у меня других желаний, не хочу знать, что может дать мне Рим, не хочу женщин, не хочу золота, не хочу коринфской меди, ни янтаря, ни жемчуга, ни вина, ни пиршества, и хочу только Лигию. Я говорю тебе откровенно, Петроний, я тоскую по ней, так как тосковал Сон по Пайзифае, изображенный на мозаике в твоем тепидарии, тоскую днем и ночью.
– Если это рабыня – выкупи ее.
– Она не рабыня.
– Кто же она такая? Вольноотпущенница Плавция?
– Так как она никогда не была рабыней, то не может быть и вольноотпущенницей.
– Ну так кто же она?
– Не знаю: царская дочь или что-нибудь подобное.
– Ты возбуждаешь мое любопытство, Виниций.
– Если ты согласишься меня выслушать, я сейчас же удовлетворю твое любопытство. История не слишком длинная. Ты, может быть, лично знал Ванния, царя свевов, который, изгнанный из своей страны, долгое время жил здесь в Риме и даже прославился счастливой игрой в кости и искусным управлением колесницей. Цезарь Друз снова возвел его на престол. Ванний, который в сущности был человек очень разумный, сначала правил очень хорошо, но впоследствии стал драть шкуру не только с соседей, но и с самих свевов. В то время Вансион и Сидон, его племянники по сестре, дети Вибилия, царя германдуров, решили принудить его снова вернуться в Рим… попытать счастья в игре в кости.
– Я помню, это ведь было во времена Клавдия!
– Да! Началась война. Ванний призвал на помощь язисов, а его милые племянники – лигийцев, которые, наслышавшись о богатствах Ванния и прельстившись надеждой на добычу, прибыли в таком количестве, что даже сам цезарь Клавдий стал бояться за свои границы. Клавдий не хотел вмешиваться в войну варваров, но все-таки написал к Ателию Гистеру, который был начальником придунайских легионов, чтобы он зорко следил за ходом войны и не позволял нарушать ничьего покоя. Тогда Гистер потребовал от лигийцев, чтобы они присягнули, что не нарушат границ, и лигийцы не только согласились на это, но и дали заложников, среди которых находилась жена и дочь их вождя… Ведь ты знаешь, что варвары выходят на войну с женами и детьми… Так вот моя Лигия и есть дочь этого вождя.
– Откуда ты знаешь все это?
– Мне рассказал это Авл Плавций. Действительно, лигийцы не нарушили границ, но варвары налетают как буря и исчезают так же. Так исчезли и лигийцы со своими турьими рогами на головах. Они разбили свевов и язисов Ванния, но царь их был убит, после чего они ушли со своей добычей, а заложники остались в руках Гистера. Мать скоро умерла, а ребенка, не зная, что с ним делать, Гистер отослал к правителю всей Германии, Помпонию, который, окончив войну с каттами, возвратился в Рим, где Клавдий, как ты знаешь, разрешил ему отпраздновать триумф. Девочка шла тогда за колесницей победителя, но после окончания торжества Помпоний тоже не знал, что с ней делать, и отдал ее своей сестре Помпонии Грецине, жене Плавция. В этом доме, где все, начиная с хозяев и кончая последней курицей, добродетельны, она выросла и сделалась такой же добродетельной, как сама Грецина, и такою прекрасною, что даже Поппея в сравнении с ней казалась бы осенней смоквой рядом с исперийским яблоком.
– Ну что же?
– Повторяю тебе, что с той минуты, когда я увидал, что солнечные лучи пронизывают насквозь ее тело, я влюбился в нее без памяти.
– Так, значит, она так же прозрачна, как минога или сардинка?
– Оставь свои шутки, Петроний. И если тебя удивляет откровенность, с которой я сам говорю о своей любви, так знай, что под блестящей одеждой часто кроятся глубокие раны. Я должен тебе также сказать, что, возвращаясь из Азии, я провел одну ночь в храме Мопса, чтобы увидеть пророческий сон. И действительно, во сне ко мне явился сам Мопс и предсказал, что в моей жизни произойдет большая перемена, и что причиной тому будет любовь.
– Я слыхал, как Плиний говорил, что он не верит в богов, но верит в сны, и он, может быть, прав. Мои шутки не мешают мне иногда думать, что действительно существует только одно божество вечное, всемогущее, творящее – это Venus Genitrix[4]. Она связует души, соединяет тела и предметы. Эрот из хаоса создал мир, хорошо ли он сделал – это другое дело, но раз это так, мы должны признать его могущество, хотя мы можем и не благословлять его за это…
– Ах, Петроний! Гораздо легче философствовать, чем дать добрый совет.
– Да ты скажи мне, чего ты, собственно, хочешь?
– Хочу иметь Лигию. Хочу, чтобы мои руки, которые теперь обнимают один только воздух, могли обнять ее и прижать к груди. Хочу надышаться ее дыханием. Если бы она была рабыня, я б отдал за нее Авлу сто девушек с ногами, побеленными известью[5]. Я хочу ее иметь в моем доме до тех пор, пока голова моя не будет так же седа, как вершины Соракты зимою.
– Она не рабыня, но тем не менее принадлежит к «фамилии» Плавция, а так как она, кроме того, круглая сирота, то ее можно считать «воспитанницей». Плавций мог бы уступить тебе ее, если б захотел.
– Разве ты не знаешь Помпонии Грецины? Кроме того, они оба привязаны к ней, как к собственному ребенку.
– Помпонию-то я знаю, настоящий кипарис: если бы она не была женой Авла, ее можно было бы нанимать как плакальщицу. Со дня смерти Юлии она не сбрасывает с себя темной одежды и в общем имеет такой вид, точно она при жизни еще ходит по лугам, поросшим асхюделями. Притом она «унивира», и поэтому она нечто вроде феникса среди наших жен, разводившихся по четыре, по пять раз… Кстати, слыхал ли ты, что в верхнем Египте действительно появился феникс, ведь это случается не чаще, чем раз в пять столетий?
– Петроний! Петроний! Мы о фениксе поговорим как-нибудь в другой раз.
– Ну что же я могу тебе сказать, Марк? Я знаю Авла Плавция, который хотя и порицает мой образ жизни, но все-таки питает ко мне некоторую слабость и уважает меня больше, чем всех остальных, потому что знает, что я никогда не был доносчиком, как, например, Домиций Афр, Теггелин и вся шайка друзей Меднобородого. Не выдавая себя за стоика, я часто порицал такие поступки Нерона, на которые Сенека и Бурр смотрели сквозь пальцы. Если ты думаешь, что я могу сделать что-нибудь для тебя у Авла, то я к твоим услугам.
– Думаю, что можешь. Ты имеешь на него влияние, а, кроме того, твой ум найдет тысячу способов убедить его. Если бы ты ознакомился с положением дела и поговорил с Плавцием?..
– Ты слишком высокого мнения о моем уме и о моем влиянии, но если дело только в этом, я поговорю с Плавцием, как только они переедут в город.
– Они уже два дня, что здесь.
– В таком случае перейдем в триклиний, где нас ждет завтрак, а потом, подкрепив силы, мы прикажем отнести себя к Плавцию.
– Ты всегда был мне дорог, – отвечал Виниций с живостью, – но теперь я прикажу поставить твою статую среди моих ларов, вот такую же прекрасную, как эта, и буду приносить перед ней жертвы.
Сказав это, он повернулся в сторону статуй, которые украшали целую стену комнаты, и указал рукой на изваяние Петрония в виде Гермеса, с посохом в руке и добавил:
– Клянусь лучами Гелиоса! Если «божественный» Александр был похож на тебя, я не удивляюсь Елене.
И в этом возгласе было столько же искренности, сколько и лести, потому что Петроний, несмотря на то что был старше Виниция и не так атлетически сложен, но лицом казался все-таки красивее его. Римские женщины восхищались не только его умом и вкусом, которому он обязан был своим прозвищем «arbiter elegantiarum», но также и телом его. Это восхищение можно было прочесть даже на лицах косских девушек, которые в эту минуту укладывали в складки его тогу. Одна из них, по имени Эвника, любившая его тайно, глядела ему в глаза с покорностью и обожанием.
Но он даже внимания не обратил на это и, улыбавшись Виницию, вместо ответа стал цитировать мнение Сенеки о женщинах:
– Animal impudens…[6] и т. д. – И потом, обняв его за плечи, повел в триклиний.
В унктуариуме две греческие девушки, фригийки и две негритянки принялись убирать благовония. Но в ту же минуту из-за опущенного занавеса, отделявшего фригидарий, показались головы бальнеаторов и послышалось тихое: псс!.. На это приглашение одна из гречанок, фригийки и обе эфиопки быстро вскочили и в одно мгновение исчезли за занавесом. Наступило время бесчинств и разгула, надсмотрщик рабов не препятствовал, так как часто сам принимал участие в этих оргиях. Петроний догадывался о них, но, как человек рассудительный и не любивший наказывать, глядел сквозь пальцы.
В унктуарии осталась одна Эвника. Некоторое время она прислушивалась к голосам и смеху, удалявшимся по направлению «лаконика», потом, взяв стул, украшенный янтарем и слоновой костью, на котором только что сидел Петроний, осторожно пододвинула к статуе его.
Унктуариум был залит лучами солнца и разноцветными отражениями их от мраморных стен. Эвника влезла на стул и, очутившись на одной высоте со статуей, вдруг охватила руками ее шею и, откинув назад свои золотистые волосы и прижимаясь своим розовым телом к белому мрамору, с восторгом стала целовать холодные щеки Петрония.
II
После завтрака, к которому друзья приступили в то время, когда простые смертные давно успели пообедать, Петроний погрузился в легкую дремоту. По его мнению, было еще слишком рано навещать знакомых. Правда, есть люди, которые начинают свои посещения чуть не с восхода солнца и даже считают это древним римским обычаем. Но он, Петроний, считает это варварством. Самое удобное время для посещений – после обеда, но, тем не менее, не раньше, чем солнце перейдет в сторону храма Зевса Капитолийского и искоса станет смотреть на Форум. Осенью в это время бывает еще жарко, и люди обыкновенно спят после еды.
Теперь приятно послушать плеск фонтана в атрии и, пройдя обязательную тысячу шагов, вздремнуть при красноватом свете, пробивающемся сквозь пурпурный наполовину задернутый velarium[7].
Виниций согласился с Петронием, и они принялись ходить, беседуя довольно небрежно о том, что слышно на Палатинском холме в городе, и даже слегка философствуя. Потом Петроний отправился в кубикул, но спал недолго; через полчаса он вышел и, приказав принести вервены, стал ее нюхать и натирать руки и виски.
– Ты не поверишь, – говорил он, – как это оживляет и освежает. Ну, теперь я готов.
Носилки давно уже ждали их; они сели и приказали нести себя на Vicus Patricus[8], к дому Авла. Инсула Петрония находилась на южном склоне Палатинского холма, около так называемых «Carinae»[9]; поэтому ближайший путь лежал несколько ниже Форума, но так как Петроний хотел еще зайти к золотых дел мастеру Идомену, то приказал нести их через Vicus Apollinis[10] и Форум, в сторону Vicus Sceleratus[11], на углу которого находились всевозможные лавки.
Рослые негры подняли носилки и двинулись в путь; впереди их шли рабы, которые назывались скороходами. По временам Петроний подносил к носу свои руки, пахнувшие вервеной, казалось, обдумывая что-то, и наконец сказал:
– Мне пришло в голову, что если твоя лесная нимфа не рабыня, то она сама могла бы покинуть дом Плавциев и перейти к тебе. Ты бы окружил ее любовью и засыпал богатством, как я свою обожаемую Хризотемиду, которая, между нами будь сказано, надоела мне во всяком случае не меньше, чем я ей.