© Сенча В. Н., 2023
© Иллюстрации. Граблевская О. В., 2023
© ООО "Издательство Родина", 2023
Художник Ольга Граблевская
* * *
Моей жене, Марине Викторовне,
посвящаю…
Введение
Вonjour, Paris!
A priori[1].
Это не Рабле, не Вольтер, не Гофман.
Это Бальзак.
Из журнала «Revue des Deux Mondes»
Трясущийся «боинг» вынырнул из чернильного облака и плавно пошёл на посадку. Ещё минута – и лайнер, мягко коснувшись земли, мчится по накатанному асфальту, напоминая со стороны огромного гуся, с шумом пытающегося сбить скорость мощными каучуковыми лапами. Развернулся в направлении аэровокзала, проехал чуть-чуть, притормозил и, недовольно заурчав, встал как вкопанный. Кажется, приехали…
В салоне снуют, отдавая последние распоряжения, стюардессы. Белозубые улыбки в пол-лица. Даже если бы во время полёта в иллюминатор не заглядывало любопытное солнце, всё равно было бы светло уже от этих улыбок.
Два с половиной часа – и ты на месте. Полёт промелькнул, как взмах крыла бабочки. И всё они – вездесущие трудяги заоблачных высот.
– Сок, вино? – поинтересовалась у меня сразу после взлёта одна из стюардесс-француженок.
– А вино Наполеона есть?
– Наполеона? – удивилась та и, смутившись, спрятала на миг белозубое светило.
– Шардоне или кло-де-вужо?..
– Да-да, шардоне… – обрадовалась девушка, ловко достав откуда-то маленькую бутылочку виноградной слезы.
Где-то за час до приземления подошла ещё:
– Чай? Чёрный, зелёный, эрл грей?..
– А как насчёт напитка Бальзака? – решил пошутить я, но опять получилось, что издеваюсь.
– Бальзака? – нахмурила лоб красавица. – А, понимаю: зелёный чай сенча с улуном?
– Кофе, сударыня. Блек кава. Желательно мокко, двойной.
– Мокко нет, – окончательно смутилась стюардесса. – Могу предложить… просто кофе. С круассаном.
– Ну что ж, отлично, благодарю, – киваю я, стараясь быть как можно вежливей. – Тогда просто кофе… с двумя круассанами.
Вот и сейчас, перед выходом в терминал, на вопрос стюардессы, понравилось ли в полёте, благодарю от души. Всё было замечательно, рассыпаюсь в комплиментах, особенно – белозубые улыбки и… кофе. С двумя круассанами. Между прочим, напиток Бальзака. При упоминании имени писателя-земляка девушка слегка зарделась, не преминув заметить, что уж это-то она запомнит…
К иллюминаторам не протиснуться, каждый норовит выхватить за окном первое, самое запоминающееся, впечатление. Хотя, смотри не смотри, ничего нового не выглядишь, везде – как под копирку, будь то Новосибирск, Москва или Париж. И лишь по едва уловимым штрихам можно отличить парижский Орли от подмосковного Шереметьева. Вот промелькнула развесистая пальма; а на взлётку въезжают сразу два безразмерных лайнера, виляя огромными хвостами с полосатыми флагами: прибыли частые гости Парижа – американцы. Кругом самолёты самых разных расцветок – от небесно-голубого до ядовито-зелёного и ярко-оранжевого. По периметру аэродрома чинно выстроились аккуратненькие домики под черепичными крышами, какие у нас увидишь разве что на старинных гравюрах или коврах послевоенной поры.
Ещё одна примета: отсутствие родной кириллицы. Куда ни посмотришь – не за что глазу зацепиться: одни «самсунги» и «люфтганзы» на западный лад. А что вы хотели, «ваше высочество»? В чужой монастырь, как известно, со своим уставом не ходят. Приехал в гости – будь добр, смотри и удивляйся…
И только очутившись в чреве огромного аэровокзала, по-настоящему ощущаешь, что где-то рядом, всего в каких-нибудь полчаса езды, гудит, бурлит и тяжело дышит другое «чрево» – гигантского города, имя которому – Париж.
Париж многолик, загадочен и таинственен, если не сказать больше – мистически своеобразен и неповторим. Для Хемингуэя это был «праздник, который всегда с тобой»; для Золя – город, имевший безразмерное «чрево». А вот Бальзак называл Париж пустыней. В середине своей жизни, когда уже были вкушены первые плоды славы и признания, он вдруг почувствует себя в многолюдной и равнодушной столице одиноким, беззащитным и бесприютным. Писателю вдруг покажется, будто никто ему не рад и нет никакой возможности «жить во Франции и среди отчаянных битв», пожирающих не только здоровье, но и жизнь. И Париж едва не отвергнет гениального «Прометея» человеческих душ.
Итак, «пустыня». Впрочем, даже Сахара бывает интересна – особенно своими оазисами. Кто-то едет в Париж, чтоб очутиться в хемингуэевском «празднике»; кто-то – с головой окунуться в его неуемное «чрево». Пустыня – всегда загадка. Но в Париже есть то, что неведомо песчаным дюнам: оазисы времени. И заглянуть туда для нас было бы большой удачей…
Часть первая
Разбег
Глава первая
A posteriori[2].
Время – единственное достояние тех, у кого весь капитал – это их ум.
Оноре де Бальзак
Мир – это бочка, усаженная изнутри перочинными ножами.
Оноре де Бальзак
…Гильотину придумал отнюдь не благонравный парижанин Жозеф Гильотен. Её изобрел совсем другой человек. Имя «мыслителя», додумавшегося «быстро и легко» отправлять слабого человечишку в мир иной, Антуан Луи, парижский хирург и костоправ. А вот то, что «машинка» заработала в полную мощь в кровавые годы Великой французской революции, следует винить совсем не костоправа, а законодателей. Хотя и тут не обошлось без эскулапа (кто возразит, что благими намерениями вымощена дорога в ад?). Среди авторитетных и уважаемых депутатов Учредительного собрания Франции оказался прославленный профессор анатомии в Сорбонне Гильотен. Именно сей учёный муж, заинтересовавшись циничной продуманностью «адской машинки», дававшей возможность испустить дух без страданий и боли, и предложил народным избранникам хитроумное приспособление для умерщвления себе подобных, а точнее – «для оздоровления прогнившего общества».
– Этой машинкой я в одно мгновение отрублю вам голову так, что вы ничего не почувствуете! – цинично пообещал Гильотен на одном из заседаний депутатам.
Возможно, именно красноречие доктора Гильотена и перевесило чашу весов, от которой зависело быть или не быть гильотине. Предложение коллеги депутатам понравилась. И не только им. Как известно, в проекте, представленном на утверждение королю за полгода до его свержения, лезвие ножа гильотины имело полукруглую форму.
– К чему такая форма лезвия? – сделал замечание Людовик. – Разве шеи у всех одинаковы?
И собственноручно заменил на чертеже полукруглое лезвие на косое (позже Гильотен дополнительно внесёт усовершенствование: «идеальным» окажется угол среза в сорок пять градусов).
Очень скоро «госпожа Гильотина» заработает в полную силу. И будет действовать быстро, чуть ли не молниеносно. Депутаты не могли нарадоваться: такая казнь вполне в духе революционного времени, да и для толпы зрелищна и назидательна. Жертва и пикнуть не успевает, как тут же «чихает в мешок». Словом, гуманизм в действии.
Когда одумались – было поздно. Доктору Гильотену, в отличие от большинства депутатов, удалось-таки отвертеться от ненасытного ложа «госпожи», а вот Людовику не повезло (как, впрочем, и королеве): под гогот толпы династия Бурбонов была обезглавлена. Одно отрадно, вздыхал Гильотен, умерли без боли: «машинка» с лезвием под углом в сорок пять градусов сбоев не знала.
Вообще, вся история Франции – от Карла Великого до наших дней – соткана из тончайшей вязи проб и ошибок, а порой и откровенных нелепостей. Орлеанская дева, Жанна д’Арк, спасшая страну от иноземного владычества, в муках погибнет на инквизиторском костре. Отец французской трагедии Пьер Корнель перевернулся бы в гробу, узнав, что его правнучка, Шарлотта Корде, ударом кухонного тесака расправится с флагманом Великой революции Маратом. Кто бы подумал, что государство, растерзавшее собственного короля, вдруг мимикрирует в Империю?
Впрочем, не весь ли этот хаос исторической путаницы сделал Францию такой, какой мы её знаем сегодня?..
1799 год, казалось, не обещал обагрённой революционным террором стране ничего, кроме новых потрясений. В России правил «бедный Павел», готовясь к войне с якобинской Республикой; в самой же Франции назревали серьёзные события. Тот год стал определяющим как для революционного государства, так и для набиравшего влияние доселе известного лишь в узких кругах генерала Бонапарта.
С точки зрения логики и хода политических событий, 1799 год должен был покончить с корсиканцем раз и навсегда. В египетских песках под усмешки тысячелетних пирамид находили бесчестие и позор и не такие коротышки. Бросив изнурённую боями и чумой французскую армию на генерала Клебера, Бонапарт, рискуя попасть в плен к Нельсону, умчался на фрегате через Средиземное море обратно во Францию. Позор, который иному полководцу стоил бы карьеры. Но только не для ушлого корсиканца, знавшего толк в политических интригах.
Генерала Бонапарта помнили в Париже ещё с 1795 года, когда 13 вандемьера IV года Республики он отличился при подавлении в столице роялистского мятежа, искромсав повстанцев артиллерийским огнём близ парижской церкви Св. Роха. Бонапарт стал дивизионным генералом и командующим войсками тыла, а Париж обрёл своего героя.
Сейчас страну раздирали внутренние противоречия; государство нуждалось в сильной руке. Потому-то многие при появлении в столице боевого генерала склонили пред ним головы. Дело оставалось за малым: с горсткой преданных соратников разогнать не способную к решительным действиям Директорию и прибрать оказавшуюся не у дел власть к надёжным рукам. Что и было сделано 18 брюмера VIII года Республики (9 ноября 1799 года). Позорное бегство из Африки превратилось в триумфальное шествие.
1799 год выдался особенным. Он породил двух гениальных романтиков – от власти и от пера. Явившись прологом становления великой Империи, этот год стал судьбоносным для Франции, впервые услышавшей доселе незнакомое ей имя – Наполеон. Именно ему, Наполеону (а не безродному генералу Бонапарту), суждено будет стать первым императором Франции. Пройдёт ещё немного времени, и взойдёт звезда другого великого француза – Бальзака, родившегося тогда же, за год до нового столетия…
При рождении младенец, появившийся в семье Бернара-Франсуа и Анны-Шарлотты Бальзак, был худосочным и слабым, чем очень встревожил молодых родителей. И тревожиться было отчего. За год до этого судьба уже одарила супругов первенцем. Несмотря на то что юная мать кормила новорожденного Луи-Даниэля грудью, через месяц и три дня малыш умер. Появившийся на свет после него Оноре мог повторить судьбу своего несчастного брата, но на этот раз родители были начеку и отдали младенца кормилице – жене жандарма из соседнего села.
Так уж, видно, было угодно судьбе, чтобы этот человек остался жить. Империя подарила Франции двух великих людей – Императора Войны (Наполеона) и Императора Пера (Бальзака). По крайней мере, именно под таким именем сегодня знают гениального Оноре де Бальзака.
Промчавшиеся на небосклоне Франции яркими кометами, эти двое изменят её до неузнаваемости, заставив восхищаться собой и своими делами весь мир…
* * *
Не скрою, писать о Бальзаке – значит, взять на себя не просто ответственность, но нечто большее: Бальзак необъятен. И это следует понимать. Понимая же, отдавать себе отчёт в том, что, во-первых, необъятное не объять; а во-вторых (и это – следствие первого), описывая столь масштабную личность, можно рассказать лишь малую толику того огромного, загадочного и незаурядного, что связано с великим французским романистом.
Хотя в наши дни Бальзак – даже уже не человек. Он – некая литературная Вселенная, впитавшая в себя не только девятнадцатый век, но и все человеческие страсти. Бальзаковский мир настолько глубок и безграничен, что даже вездесущие критики его творчества, как бы ни старались, постоянно буксуют, раз за разом выставляя себя невидимыми карликами, снующими вокруг гигантской планеты. Подчеркну – планеты. Ибо всё творчество писателя, как уже было сказано, это Вселенная. Ну а планета, вокруг которой сломано столько копий, конечно же, бессмертная «Человеческая комедия», написанная автором в противовес дантовой – такой же бессмертной «Божественной комедии».
Но и здесь, если сравнивать с Данте, Бальзак намного шире, глубже и, конечно же, реалистичнее. Планета по имени «Человеческая комедия» вместила в себя более сотни таинственных миров и континентов – романов, повестей, этюдов, набросков и неоконченных работ. Примечательно, что всё это густо заселено яркими, запоминающимися персонажами, коих на страницах плодовитого писателя почти три тысячи! Многие из этих персонажей (скажем, Гобсек или Растиньяк) стали нарицательными образами на все времена. Удивительно, но «Человеческая комедия» тоже часть огромного целого. Часть бальзаковской Вселенной.
«Помимо неё, – пишет Грэм Робб, – в его творчество входят ранние “коммерческие” романы, от которых он отрекся и позже переиздал под другими названиями; несколько еще более ранних попыток нащупать почву почти во всех мыслимых жанрах; свыше тридцати эротических рассказов, изящно стилизованных Бальзаком в форме средневековых французских фаблио; несколько пьес – комедий и драм. Кроме того, Бальзак два десятилетия трудился в жанре литературной критики и написал немало политических статей. Интересны его свидетельства очевидца о Франции эпохи Луи-Филиппа. Нельзя забывать и о пяти томах писем – длинных, дополненных еще пятью сотнями рассказов о финансовых и душевных катастрофах и триумфах, которые читаются как романы с продолжением. Письма Бальзака к будущей жене, вышедшие отдельным изданием, составили необыкновенно подробный писательский дневник – точнее, гигантский роман с реальными прототипами, объем которого равен примерно четверти “Человеческой комедии”. Есть также записки, наброски, отрывки, книги, подписанные другими, самореклама, предисловия, манифесты, памфлеты, проекты законов, анекдоты, афоризмы и несколько интереснейших дорожных записок XIX в., или, говоря современным языком, травелогов».{1}
Надеюсь, теперь читателю понятно, с какой осторожностью автору этих строк пришлось буквально подкрадываться, чтобы ступить-таки на тернистую тропу, ведущую хотя бы к одной из этих таинственных планет. Стоит заметить, подготовка к столь решительным действиям проходила в достаточно суровом режиме.
Для начала пришлось, конечно же, перечитать почти всего г-на де Бальзака («почти» – не случайное наречие: на русский переведены далеко не все произведения этого романиста). Далее понадобилось внимательно изучить тяжеловесную «Историю Консульства и Империи» Луи Адольфа Тьера, а также пройтись по страницам многотомных «Записок герцогини д’Абрантес». И это – не считая больших и малых мемуаров современников нашего героя. Для чего, спросите? Да всё для того же: чтобы понять не только мир героев Бальзака, но и его самого; главное же – эпоху, породившую Императора Пера.
Считаю свои долгом напомнить читателю, что поистине неоценимый вклад в исследование биографии Оноре де Бальзака внесли многие литературные классики – такие как Стефан Цвейг, Андре Моруа, Анри Труайя; нельзя не отметить и фундаментальные работы на эту тему Пьера Сиприо, Грэма Робба и Франсуа Тайяндье, выдержки из которых часто цитируются на страницах данной книги. И в знак благодарности мне остаётся лишь снять перед «классиками» шляпу…
Большим подстпорьем и истинным кладезем бесценной информации для автора явился отечественный сборник «Бальзак в воспоминаниях современников» (под ред. И. Лилеевой; М.: Художественная литература, 1986). Огромную работу составителей указанной книги невозможно переоценить.
Мы привыкли ощущать (видеть, слышать, осязать) лишь подвластные этим ощущениям реалии, совсем не задумываясь, что не всё ощущаемое есть существующий мир. И совсем особый мир – то, что было: далёкое, влекущее прошлое, скрытое от глаз, ушей и рук потёмками Времени. Иногда эти потёмки способны предстать некими сгустками исторического пространства.
Нам с тобой, уважаемый читатель, предстоит пройти нелёгкий, но интересный путь по следам великого французского романиста – человека необычного и противоречивого. Кто-то называл его счастливчиком, кто-то – баловнем судьбы, а другие – его же словами: «невольником пера и чернил».
«Был ли он счастлив? Да, ибо жил своей собственной жизнью, работал по своему усмотрению и желанию, – замечает Пьер Сиприо. – Но, в сущности, он не был создан для той жизни, какую вел. Будучи гурманом, вынужденно ограничивал себя в еде; он любил бродить по городу, но был прикован к креслу; обожал сюрпризы, но из месяца в месяц жизнь его текла, словно река по плоской равнине; зная толк в приятной беседе, он ни с кем не встречался».{2}
Таков Бальзак на первый взгляд. Но только на первый. Изобразить писателя несколькими мазками ещё не удавалось никому – слишком уж противоречивой была его деятельная натура. А для того, чтобы «прочувствовать» дух бальзаковского времени и ощутить его мнимое присутствие, мы иногда будем внимательно приглядываться к обстановке и времени великого романиста. Но, как говорится, чтобы что-то сделать – нужно начать…
* * *
Рассказ о знаменитости обычно принято начинать с его рождения в каком-нибудь захолустном уголке, описывая родословную знаменитости чуть ли не до седьмого колена. И зачастую повествование превращается в этакое грустное чтиво про отца-тирана главного героя и его многострадальную мать, с трудом вырастившую «любимое дитя». Однако в случае с Бальзаком всё было как раз наоборот: он имел хорошего отца и мать, «отравившую» ребёнку детство.
Бернар-Франсуа, отец Оноре, к моменту рождения сына трудился на довольно «сытной» должности поставщика провианта для французской армии в провинциальном Туре.
Вообще, этот человек заслуживает того, чтобы о нём было рассказано подробнее.
Бернар-Франсуа Бальса, старший из одиннадцати детей в семье, сделал себя сам. Всё началось с того, что отличавшийся с самого рождения некоторой природной леностью, малый сей достаток компенсировал другим отличительным свойством – чрезвычайной сметливостью. Поэтому быстро усвоил один из уроков жизни: для того чтобы вырваться из путины деревенской глуши, нужно как минимум хорошо владеть грамотой и не ловить ртом мух. А так как ловить мух этот парень явно не любил, то пошёл к местному приходскому священнику и попросил научить его азам грамоты. Поняв в скором времени что к чему и освоив аз, буки и веди, Бернар-Франсуа устроился клерком в конторе стряпчего.
Так потихоньку к тридцати годам отец нашего героя, поработав какое-то время в банкирском доме Думерга, благодаря умению держать нос по ветру пробрался сначала в контору государственного обвинителя, а затем и в секретариат Королевского совета, помогая составлять отчёты докладчику Жозефу д’Альберу. Невероятная карьера для крестьянского сына из провинции! Тем не менее и там, наверху, секретарь Королевского совета продолжал карабкаться туда, где ещё не бывал – скажем, в кресло личного секретаря морского министра г-на де Мольвиля.
Правда, вместе с должностями следовало менять и имидж. Для начала – избавиться от простяцкой, как ему казалось, фамилии «Бальса», сделав её более благозвучной – например, «Бальзак» (не забыв добавить к ней аристократическую «де»). Последнее было сделано для того, чтобы указать на своё (довольно сомнительное) родство со старинным дворянским родом. Тогда же Бернар-Франсуа де Бальзак шагнул ещё выше на одну ступеньку: он стал масоном. Ну а потом… Потом была Великая французская революция, обезглавливавшая всех и каждого, кто был оттуда, сверху. Но только не секретаря Королевского совета! Ведь все знали, что гражданин Бальзак (забудьте про «де»!) – самый ярый республиканец, каких ещё поискать. А если верить полицейским донесениям, то в ночь с 6 на 7 августа 1792 года именно его видели размахивающим ржавой саблей и призывающим «обезглавить короля и королеву». Обезглавили. И Людовика, и его вдову; разъярённая толпа растерзала даже бывшую подругу королевы – несчастную г-жу де Ламбаль.
Когда же маховик террора добрался до самих террористов, Бернар-Франсуа, рискуя собственной жизнью, сумел спасти от гильотины нескольких своих бывших покровителей. Правда, для него самого это едва не обернулось угодить в объятия «госпожи Гильотины». После того как тучи над головой бывшего секретаря Королевского совета сгустились до лиловых сумерек, спас несчастного… Дантон. «Он – свой!» – гаркнул громовым голосом «рупор революции», добившись отправки соратника на север страны для организации продовольственных поставок, в коих так нуждалась республиканская армия.
Так семья Бальзаков оказалась в Туре.
«Город Тур на Луаре представляет самую типичную Францию, – пишет Франсуа Тайяндье[3]. – Собор, мост через реку, старые дома из белого камня – мягкого известняка, который легко обтёсывается и быстро выветривается, старые улочки, где до сих пор сохранились средневековые фахверковые дома с голубятнями. Среди знаменитостей можно упомянуть третьего епископа Тура – известного святого Мартина, того самого, который разорвал свой плащ надвое, чтобы помочь страждущему от холода бедняку, а также нашего первого историка Григория Турского, автора “Истории франков” (“Historia francorum”)».{3}
К тому времени, когда туда переселились родители Бальзака, никого из бывших влиятельных друзей и покровителей отца почти не осталось, в том числе и Дантона, успевшего «чихнуть в мешок» задолго до того, как у его партийного товарища родился гениальный сын. В Турени, куда перебрался вчерашний секретарь, ему сильно помогли масонские связи. Все, кто чего-либо добивался в Туре и его окрестностях, являлись масонами – генералы, городской прокурор, судьи и даже уважаемый всеми местный лекарь. А потому Бернар-Франсуа, умевший ладить с людьми, почувствовал себя в этом «оазисе Рабле» карасём в болотистом омуте. Достаточно сказать, что он вполне мог стать и мэром, если бы… не отказался сам, предпочтя возглавить местный госпиталь, где было тише и спокойнее.
Впрочем, было бы наивно полагать, что Бальзак-старший добился всего благодаря принадлежности к масонской ложе. Нельзя достичь многого, не обладая на то достоинствами сильного человека. Сила Бернара-Франсуа заключалась в его умении не отступать от намеченной цели. (Вообще, это называется целеустремлённостью.) Этого человека правильнее было бы назвать целеустремлённым циником. Именно такие люди, как известно, в жизни добиваются многого.
В доказательство приведём один случай, произошедший с отцом Бальзака по приезде того в Париж. Для этого придётся послушать самого писателя, обожавшего рассказывать о данном эпизоде отцовской юности, в передаче устами Теофиля Готье.
«Г-н Бальзак-отец получил место у прокурора и, по обычаю того времени, обедал вместе с другими клерками за столом патрона. Подали куропатку. Прокурорша, украдкой поглядывавшая на новичка, спросила его: – Господин Бальзак, умеете вы резать мясо? – Да, сударыня, – отвечал молодой человек, покраснев до ушей, и храбро схватил нож и вилку. Совершенно не зная кухонной анатомии, он разделил куропатку на четыре части, но с такою силой, что расколол тарелку, разрезал скатерть и поцарапал деревянный стол. Это было неловко, но великолепно. Прокурорша улыбнулась, и начиная с этого дня, – добавил Бальзак, – с юным клерком обращались в доме с необыкновенной мягкостью».{4}
Как видим, чтобы быть целеустремлённым, ни в коем случае нельзя прослыть робким и нерешительным. Назвался груздем – полезай в кузов! Поэтому быть безбоязненным «груздем» с годами для Бернара-Франсуа стало неким жизненным кредо.
И всё-таки Бернар-Франсуа всегда оставался романтиком! «Ничто так не воодушевляет Бернара-Франсуа, как утопические планы, – подмечает А. Труайя. – Он одновременно наивен и напыщен, полон добрых намерений и мелких хитростей. Состояние его никак нельзя назвать скромным: в 1807 году в анкете он сообщает о ренте почти в тридцать тысяч франков. В том же году господина Бальзака можно обнаружить на девятом месте в числе тридцати пяти жителей Тура, облагаемых самыми большими налогами. Но ему нет равных по умению сколотить капитал на одних лишь человеколюбивых теориях».{5}
Должность поставщика провианта для французской армии была способна даже безмозглого недотёпу сделать богатым и успешным. А так как Бернар-Франсуа никогда не считался недотёпой, то к своим пятидесяти годам он сумел сколотить приличное состояние. Но, верный себе, он пошёл ещё дальше, осмелившись… жениться на молоденькой. Смазливая дочь парижского галантерейщика Анна-Шарлотта-Лаура Саламбье выскочила за «старикашку» исключительно по расчёту. И это понятно: ему пятьдесят два, ей – девятнадцать. Разница, исключавшая любовную гармонию уже по определению (разве что предполагавшая привязанность иного порядка – отцовскую). Правда, женитьба на Анне-Шарлотте со стороны «старикана» тоже оказалась не бескорыстна, ибо невеста являлась протеже одного из его начальников (г-на Думерка). Да и батюшка невесты был не из простых коммерсантов: помимо прочего, он ещё занимался снабжением парижских госпиталей (по другим данным – управлял ими), и ко всему прочему, как и Бальзак, являлся членом масонской ложи.
В годы Империи глава большого семейства Саламбье, г-н Гийом, занимавшийся снабжением наполеоновской армии обмундированием, не раз повторял сыновьям: «Видеть, как мимо проходит полк национальной гвардии, одетый в наше сукно, которое мы производим дешевле всех остальных… разбираться во всех пружинах торгового дела и ни разу не свернуть на кривую дорогу! Вот это жизнь!»{6}
Однако невеста не знала самого главного: муж-«старикашка» был себе на уме, рассчитывая не только дожить до ста, но, кто знает, возможно, даже пережить молодую супругу. По крайней мере, умеренный образ жизни, считал Бернар-Франсуа, не оставит избраннице и шанса стать «весёленькой вдовой». Редиску на завтрак, грушу – на ужин. Ведь вся беда – в сковородке, погубившей миллионы человеческих жизней! Да-да, мы совсем позабыли, что старый ворчун оказался ещё и философом.
Юной Анне-Шарлотте отступать было некуда. Поэтому оставалось единственное – рожать здоровеньких детей и заниматься их воспитанием. Ничего удивительного, что родившегося после смерти первенца младенца Оноре мамаша отдаст кормилице. «Мать возненавидела меня еще до того, как я родился…»{7} – напишет Бальзак в одном из своих писем.
Как бы то ни было, в 1800 году у Оноре появляется сестра Лора; через два года – ещё одна, Лоранс-Софи. Впрочем, Оноре об этом ничего не знал, ибо продолжал жить у кормилицы – в деревенской глуши, среди куриц-пеструшек и драчливого петуха, с которым у малыша периодически вспыхивали непримиримые баталии…
* * *
«21 мая 1799 г.
Сегодня, второго прериаля седьмого года Французской Республики, ко мне, регистратору Пьеру Жаку Дювивье, явился гражданин Бернар Франсуа Бальзак, проживающий в здешнем городе, по улице Арме д’Итали, в квартале Шардонне, в доме № 25, дабы заявить о рождении у него сына. Упомянутый Бальзак пояснил, что ребенок получит имя Оноре Бальзак и что рожден он вчера, в одиннадцать часов утра, в доме заявителя».{8}
Конечно, если сегодня съездить в городок Тур, вам обязательно покажут старинный уголок, где когда-то стоял родительский дом Бальзаков, и где он сам делал первые шаги. Но даже не побывав там, можно представить, как на родине прославленного романиста бережно чтут его память, а если точнее – тень земляка, – сдувая пылинки с какого-нибудь бюста взрослого писателя или с булыжников мостовой, помнящих мельчайшие подробности, которые неспособна вместить людская память. Уверен, там будет всё, кроме одного – духа Бальзака. Этакая цветастая вывеска. Оноре не слишком чтил родные пенаты. Ветреная красавица мать не любила Оноре. С первых же дней жизни младенца он, как уже говорилось, был «подброшен» кормилице, у которой прожил целых четыре года. Именно там, в доме кормилицы в Сен-Сир-сюр-Луар, формировались первые признаки сознания будущего писателя.
Бедняга, кого только в этой жизни он не видел! Молодую кормилицу и её супруга – вечно полупьяного мужлана; соседских детишек и дворового пса; полдюжины кошек, охранявших хозяйские амбары от грызунов; куриц, гоняемых непоседливым задирой-петухом… Вся эта жизненная суета мелькала перед глазами ежедневно – привычный, милый мир.
Но иногда в этот мир врывался некий призрак, при появлении которого маленькое сердце радостно замирало, а ноги сами несли броситься на шею. В такие мгновения его ласкали, гладили по головке и даже давали полакомиться чем-нибудь необыкновенным – например, монпансье. А потом… всё исчезало. И никому не было дела, что очередного появления матери он потом будет ждать целыми днями, а иногда и ночами. Но та приезжала настолько редко, что вскоре маленький Оноре перестанет её узнавать.
Позже один из его героев в «Лилии долины» («Le Lys dans la Vallée») скажет: «Не успел я родиться, меня отправили в деревню и отдали на воспитание кормилице; семья не вспоминала о моём существовании в течение трех лет; вернувшись же в отчий дом, я был таким несчастным и заброшенным, что вызывал сострадание окружающих».
Став взрослым, Бальзак признавался, что, заслышав в детстве голос матери, он сильно вздрагивал и искал, куда бы спрятаться. Его часто наказывали и совсем не дарили игрушек. Оставалось только мечтать и, мечтая, подолгу смотреть на звёзды…
* * *
Обратно домой его заберут уже четырёхлетним – взъерошенным дикарём, почти забывшим холодную, как ледяная глыба, мать и папашу, который в глазах мальчугана выглядел «чьим-то дедушкой». Потом и вовсе всё смешалось: семья переехала из дома № 39 по Итальянской улице (именно там родился Бальзак) на улицу Эндр-и-Луара, где был большой двор с конюшней, пять погребов, парадная и даже гостиная с отдельным входом[4].
В своих «Озорных рассказах» Бальзак даст точное описание этой улицы: «Улица эта… императоров достойна… улица о двух тротуарах… искусно вымощенная, красиво застроенная, отлично прибранная и умытая, гладкая, как зеркало; царица всех улиц… единственная улица в Туре, достойная так называться».
Правда, парадная в новом доме предназначалась не для малышей – то была вотчина матери, где она любила принимать гостей. Ну а Оноре отвели небольшую комнатушку на третьем этаже, куда ещё нужно было дотопать по крутым ступеням лестницы.
Но если бы только эта лестница! Очень быстро бедняжка осознал, как же ему легко и безмятежно жилось среди куриного кудахтанья у кормилицы, которая, хоть и была строга, но не беспощадна, как собственная матушка. Кто знал, что его мать с юности считалась максималисткой. Если ты истинная женщина, была уверена Анна-Шарлотта Бальзак, то обязана быть, по крайней мере, милашкой; если выходить замуж – то за достойного и, конечно, состоятельного. А уж если у тебя есть дети, то они должны быть самыми лучшими: воспитанными и умненькими – словом, образцовыми. Именно поэтому к своим малышам г-жа Бальзак была чрезвычайно строга. Ибо только строгостью, считала она, можно достичь желаемого результата.