Россия и мусульманский мир № 5 / 2011

КОНФЛИКТУ ЦИВИЛИЗАЦИЙ – НЕТ!

ДИАЛОГУ И КУЛЬТУРНОМУ ОБМЕНУ

МЕЖДУ ЦИВИЛИЗАЦИЯМИ – ДА!

РОССИЙСКИЙ ВЫБОР: СДЕЛАН,
ОТСРОЧЕН, ОТМЕНЕН?

Игорь Пантин, доктор философских наук, (Институт философии РАН)

Сразу же подчеркнем: выбранный в качестве заголовка статьи набор вопросов сформулирован не автором, он повторяет название темы одного из межсекционных заседаний на III Всероссийском конгрессе политологов. Самое парадоксальное заключается в том, что на каждый из вопросов можно дать положительный ответ. В каком-то смысле демократический выбор России сделан, в другом – отсрочен, в третьем – отменен. Как ни странно, но любому из этих ответов соответствует позиция и идеология какой-то части российского политического класса, за каждым стоят социальные группы и определенные представления о будущем нашей страны. За подобного рода неоднозначностью скрывается реальность: выбор россиян не стал, да, пожалуй, и не мог стать принятым решением всех или большинства. Процесс трансформации старой политической системы в новую, как правило, асинхронен: демократический выбор раньше всего выражается в создании представительных институтов, формировании системы партий, проведении свободных, альтернативных выборов; затем – в идеологической сфере, где еще некоторое время имеют место разнонаправленные тенденции; лишь значительно позже начинаются изменения, затрагивающие духовную сферу, менталитет народа.

В России, как нигде, очевидна справедливость той истины, что свобода, как и демократия, – не просто естественная данность, а результат становления, развития. Свободными не рождаются, а становятся. А раз это так, то любому обществу, в особенности российскому, предстоит проделать свой нелегкий путь к свободе и демократии, прежде чем они наполнятся конкретным содержанием. Короче, выбор приходится рассматривать как сложное многомерное явление: что-то ушло вперед, что-то догоняет, что-то активно сопротивляется новому.

Все в России сегодня осознают или чувствуют, что исторический вектор движения огромной страны поменялся, стал другим. Однако относительно того, куда мы идем, каким должно быть будущее страны, существует множество противоречивых, а порой и взаимоисключающих мнений. Примирить их почти невозможно ни с помощью политической науки – «вопрососпособность» в ней явно превалирует над «ответоспособностью», – ни с помощью существующих в нашей стране партийных идеологий и программ. Для того чтобы появились действительные решения и политические механизмы, способные преобразовать общие условия нынешней жизни людей, в стране должно появиться общественное движение – не по этикетке только, а по существу. Как появляются, развиваются подобные движения, в каких условиях утрачивают свое политическое качество, мы попытаемся рассмотреть на примере событий в России, происходивших конце XX – начале XXI в.

Прежде всего? в понимание целого придется ввести историческую составляющую нашего недавнего прошлого. Возмущенные вероломством коммунистических заговорщиков, сотни тысяч людей вышли в августе 1991 г. на улицы Москвы и Ленинграда, чтобы не дать «хунте» (ГКЧП) повернуть колесо российской истории вспять, к прежним коммунистическим порядкам. Эти люди не были демократами по убеждению, сформированному опытом и изучением политических явлений. Их демократизм был скорее чувством, верой, активным протестом, чем продуманной позицией, а тем более – идеологией. Собравшись 20 августа 1991 г. у Белого дома, они своим сопротивлением хотели доказать и доказали коммунистической «хунте», что единственный источник власти – народ, который сам способен выразить собственную волю.

Впервые после 1905 г. требования свободы, прав личности и суверенитета народа стали делом населения, пусть даже его меньшинства, а не диссидентов или интеллигентских групп. Ощущение первейшей ценности свободы на миг охватило широкие слои советского (тогда еще советского!) народа, породив стремление бороться за свою самостоятельность. Миллионы людей, озабоченных лишь проблемами непосредственного существования, неожиданно поднялись до понимания связи между улучшением условий своей жизни, уважением своих прав и политической свободой, демократией.

Коммунистический режим рухнул. Он не был свергнут в ходе массового политического движения, а как бы «просел» под тяжестью собственных противоречий. Власть буквально упала к ногам демократов и (в союзных республиках) националистов. Целое поколение либерально настроенных интеллигентов, представителей партийной и советской номенклатуры, втайне ожидавшее наступления кризиса и обсуждавшее его на кухнях, склонное к упрощению идей преобразования и идеализации Запада, внезапно, по стечению обстоятельств, оказалось в Москве и Ленинграде во главе сопротивления путчистам. Провал путча открыл этому поколению двери в общественно-политическую жизнь, а затем и во власть. То, что в других странах являлось итогом тяжелой и упорной борьбы, подготовленной предшествующими революциями, в России было получено – вернее, казалось полученным, – в одно мгновение в результате натиска на коммунистический ГКЧП, незаконно (даже по советским законам) присвоивший себе власть.

Однако действительность оказалась иной, совсем не похожей на то, что представляли себе участники событий августа 1991 г. Получив в 1991 г. неожиданно для себя власть в стране и не имея сколько-нибудь реальных планов по построению нового общества (плюс отсутствие массовой поддержки), либералы и демократы-антикоммунисты России попали в импровизаторский и демагогический циклон. Вместо трезвого анализа переживаемого страной хаоса, связанного с весьма своеобразным «первоначальным накоплением капитала», с коренной ломкой уклада жизни десятков миллионов людей, с ростом сепаратистских настроений, Б. Ельцин и его администрация, насколько это было возможно, отворачивались от действительности, тешили себя и других иллюзиями, будто знают выход из тяжелейшего кризиса. Рынок все устроит и все расставит по своим местам – эта идеология ориентировала ельцинскую администрацию и либералов из интеллигенции на оппортунизм по отношению к «новым русским» и их криминальному богатству. В результате последовали реформы Т. Гайдара, которые стали худшими из всех возможным вариантов выхода. Ни для ни кого не была секретом сила коммунистических привычек и традиций в массе населения. Однако бороться с ними первые демократы предполагали старыми способами: пытаясь ввести закон о люстрации, грозя судом над КПСС, над И. Сталиным и тому подобным. Момент «снятия» (в гегелевском смысле этого слова) просто игнорировался нашими радикалами: социализм выступал для них в одном-единственном ракурсе – иррационального вторжения в историю и жизнь страны внешних и чуждых для нее факторов. Они не сумели понять, что отвергаемый ими социализм поднял ряд важнейших проблем российского общества, которые он, разумеется, не решил и решить не мог, но с которыми предстояло столкнуться российской демократии и вслед за тем решать их новыми средствами, на новой почве.

В итоге российская демократия, рванувшись прямиком из пролога в последний акт (нужно «устроить все, как на передовом Западе», – не меньше), застряла на начальных ступенях преобразований, не решила ряда важнейших проблем политического и социального переустройства страны.

Главное, что не удалось сделать демократическим силам в России, – это изменить сложившиеся веками отношения между властью и обществом. Как и раньше, новая власть оказалась закрытой от общественного мнения и гражданского общества, насколько оно себя проявляло. Как и раньше, выбранные на альтернативной основе «слуги народа» быстро превратились в центре и на местах в повелителей, стоящих над народом, над которыми не властен ни закон, ни обычай. В такой обстановке, когда никто не огражден от произвола администрации, выборной или невыборной – все равно, европейские демократические учреждения потеряли свой прогрессивный, цивилизующий характер и стали служить привычному рутинно-бюрократическому порядку дел.

Подтверждением отката первой демократической волны стали исчезновение с политической арены «Демократической России» – организации, которая была стержнем массового сопротивления в августе 1991 г., обстрел Белого дома в октябре 1993 г., разграбление государственной собственности путем ваучерной приватизации, залоговых аукционов, намеренного обанкрочивания предприятий «новыми русскими», резкое падение жизненного уровня трудящихся, разрушение социальной и экономической инфраструктуры и тому подобной. И все это происходило на фоне развала народного хозяйства, массовой «утечки мозгов», безудержного обогащения нуворишей, названных «олигархами», увеличения их влияния на центральную и региональную власти, невиданной ранее коррупции чиновничьего аппарата, гигантского роста криминала при полной неспособности государства справиться с ним, и так далее и тому подобное.

Было бы нелепо, говоря об откате демократической волны, не учитывать некоторые особенности нашего недавнего прошлого. Ни в одной стране не было такой плотности, такой универсальности тоталитарных связей, пронизывавших все сферы общественной жизни, как в СССР / России. Ни в одной из европейских стран не сохранилось народной культуры, сформировавшейся до частной собственности и в противовес ее морали. А если добавить к этому государственную собственность на все средства производства, исключающую любые законные формы частного бизнеса, вспомнить о господстве военно-промышленного комплекса в экономике, громадной армии, разветвленном аппарате КГБ, идеологической и политической монополии КПСС, то станет ясно, что демократии, перенесенной с Запада, так же, как и капитализму, предстоит укореняться и прорастать в России на весьма каменистой почве.

И все-таки не только факторы исторического порядка встали на пути демократического политического и общественного строя в России. Причины, думается, лежат глубже. Они связаны с условиями, в которых произошел политический переворот, с характером сил, перехвативших политическую инициативу, наконец, с проблемами, которые предстояло решить. В отличие от ряда крупных общественных переворотов прошлого, например, Великой французской революции, эпохе нынешних реформ в России, предполагавшей резкий разрыв с накопленным историческим опытом, не предшествовала революция в умах и нравах, в мышлении. Разумеется, в России были просветители, люди, по складу своего ума стремившиеся к полноте всеобъемлющего понимания явлений жизни, к проникновению в «причины причин» политического развития страны после 1917 г., которое образовало эпоху в российской и мировой истории и одновременно обусловило тупики нашего сегодняшнего существования. Были просветители, но не существовало Просвещения, готовившего общество к переменам. Вот почему историческая специфика предстоявшего переворота не была в нужной мере осмыслена, отрефлектирована так же, как не были вполне продуманы ни задачи реформировании государства и общества, ни план демократизации. Отсюда судорожные, далеко не всегда плодотворные попытки найти точку опоры в западном опыте – европейском и американском. В известной мере они были неизбежными, поскольку в России практически отсутствовала собственная демократическая традиция (народничество не в счет). Забывали, однако, что всякая демократия, опираясь на чужой опыт, должна быть ориентирована на свои национальные проб-лемы.

Далее. Россия приступила к реформам, сделала выбор в отсутствие общественного субъекта преобразований. Ни одно общественное движение, ни одна политическая партия (я уже не говорю о группах населения) не дотягивали до политической, культурной гегемонии. Наоборот, в обстановке хаоса и деморализации, охватившей население в годы «шоковой терапии», происходит отток активных, т.е. демократических элементов из сферы политики, их место занимает новый «политический класс» – журналисты, юристы, люди, получившие «должность» после переворота, аферисты и тому подобные. Потребность, толкавшая разные силы на борьбу с коммунизмом, была общей, однако взгляды на будущее и далекое, и близкое – существенно разнились, а иногда и радикально противоречили друг другу. Антикоммунизм, объединивший на время все мало-мальски активные слои общества, по определению не способен был стать эффективным средством демократизации, вывести большинство простых людей из состояния пассивности и направить их в организованное и цивилизованное русло освободительного движения. Более того, антикоммунизм сеял иллюзии легкости движения к демократии, сбивал людей с пути, поскольку пристегивал их фантазии и ум к утилитарным ценностям западного образа жизни, обуржуазивал – в худшем смысле этого слова – сознание масс, побуждая активные слои общества стремиться не к лучшему политическому и социальному порядку, а к вульгарному личному обогащению, «прихватизации».

В итоге во главе преобразований, называвшихся то либеральными, то демократическими, встали общественные силы, интерес которых заключался главным образом в разрушении старой экономики и в приватизации государственной собственности. Демократизация поменяла свое содержание, она стала прикрытием своекорыстных устремлений определенного слоя людей, использовавших бюрократический аппарат государства в целях собственного обогащения. При этом способы «демократического» грабежа государственной собственности не имели значения: они могли быть «законными», а если надо, то и криминальными.

Ужасающими выглядят и последствия подобного рода «реформ». Десятки миллионов людей, насильственно вброшенные в рыночные отношения, без средств к существованию, без опыта, без поддержки государства, вынуждены были во имя выживания действовать на свой страх и риск. Сотни тысяч пошли в криминал, чтобы погибнуть в бесчисленных бандитских разборках и в столкновениях с милицией. В стране полупатриархальной морали за три-четыре года сформировался огромный рынок проституции. Казино, ночные клубы, «массажные» салоны росли, как грибы после дождя. Промышленное производство топталось на месте, более того, стагнировало. Рабочих и служащих увольняли. Квалифицированные кадры сотен НИИ очутились на улице. Миллионы людей превратились в «челноков», торгуя товарами из Турции, Польши, Китая. Бывшие «теневики», кооператоры, подпольные миллионеры с помощью подкупленных чиновников за бесценок приватизировали «бесхозное» государственное имущество: заводы, шахты, магазины и т.п. Жульническая ваучеризация (вклад государства в ограбление своих граждан), всевозможные финансовые пирамиды, создававшиеся при попустительстве власти с целью изъять у населения последние накопления, подставные фирмы, куда переводились полученные «грязные» деньги, разрушение социальной инфраструктуры, созданной при советской власти, духовный кризис и деморализация народа – вот что стояло у истоков современного российского капитализма. И если в развитом состоянии затушевываются черты генезиса, что происходит у нас на глазах с российским капитализмом, то многие «родимые пятна» его криминального происхождения еще долгое время будут напоминать о себе обществу.

«Демократизация» 90-х годов XX в. расколола российское общество на две неравные части. С одной стороны, это слой крупных собственников («олигархи»), часть чиновников, сконцентрировавших в своих руках огромные богатства и, главное, контроль над важнейшими сферами экономической и общественной жизни; с другой – основная масса населения с мизерными доходами, бесправная перед чиновничьим произволом. Сгладить эту поляризацию общества могли бы средние слои, но их формированию мешали и мешают до сих пор коррумпированное чиновничество и криминал – оборотная сторона политической монополии крупного капитала. Таким образом, политический и социальный прогресс, осуществляемый «сверху», административно, стал реальностью. Государственный аппарат стал сам себя реформировать, разумеется, по правилам чиновничьей логики и в противовес интересам общества. Новое государство, мыслившееся как подотчетное и подконтрольное гражданскому обществу, народу, стало самостоятельной, самодовлеющей силой, стоящей над обществом, над народом.

А теперь от описания событий начала политических перемен в стране перейдем к политико-философскому осмыслению произошедшего исторического сдвига, его проблем и противоречий под углом зрения и в контексте всемирного развития. Такого рода рассмотрение проблемы небезразлично для понимания существа и объективного содержания политической эволюции совершающегося в нашей стране. Подчеркнем прежде всего: воздействие исторической среды – международных отношений, экономических и культурных связей – играет сегодня огромную роль в победе того или иного вектора развития страны. Россия в этом смысле не исключение: в эпоху глобализации мира эволюция нашей экономики должна соответствовать мировым тенденциям. Экономические отношения с Западной Европой, США, шире – со всем миром, культурные взаимосвязи, торговля, обмен передовыми технологиями, опытом хозяйствования составляют в своей совокупности важнейший, но отнюдь не однозначный фактор исторического развития любой страны. В этом смысле можно говорить об определенной, хотя и асимметричной корреляции развития Запада и России. Но проблема соотношения Запад – Россия неизмеримо сложнее, чем это кажется нынешним «западникам» и «почвенникам». Современный глобализированный социум с его всесторонними экономическими и культурными связями между странами заставляет народы – иногда во имя сохранения самобытности! – быстро перенимать опыт и достижения Запада и Востока, перерабатывая их в соответствии со своими потребностями и внутренними условиями, историческими и этнонациональными особенностями, менталитетом населения, наконец. Формируется совер-шенно иной тип разнообразия, когда каждая страна или группа стран выступают в качестве исторически особой и вместе с тем интегральной части всемирного целого. Различия, связанные с преобразованием стихийных географических и естественно-исторических условий, с автохтонностью развития, отступают на второй план.

Сказанное нельзя понимать в том смысле, что глобальная капиталистическая экономика обусловливает неизбежность перехода всех стран к демократическим режимам. Это далеко не так. Все зависит от исторического и социокультурного развития народа, от его способности вбирать и перерабатывать опыт стран и народов, ушедших вперед. В одних странах, таких, например, как Россия, воздействие исторической среды катализировало разложение старой государственно-бюрократической организации общества, благодаря чему процесс распада старых форм значительно обогнал рождение новых, демократических. В других странах (Китай) коммунистический режим, сумевший приспособиться к современному капиталистическому развитию, укрепил, по крайней мере на время, свои позиции, получив пространство для социального маневра. Вот почему так важно понять, как именно тот или иной народ подошел к переменам, какое содержание он вкладывает в понятие «демократические преобразования». Короче, реализация социальных и политических реформ – это конфликт и равнодействующая разных, порой противоборствующих тенденций, итог борьбы которых предвидеть заранее невозможно.

Не только воздействие Запада (экономическое, культурное) определило крах командно-административной экономики и политических отношений в России, хотя и сыграло существенную роль. С высоты сегодняшнего дня становится очевидным, что кризис, разразившийся в России в конце XX в., носил не столько политический, сколько системно-экономический характер. Если не обольщаться демократической фразеологией, а вдуматься в суть перемен, последовавших за августовским переворотом, то станет очевидным, что значение 1991 г. в связке с 1993 г. в итоге сводится не столько к демократизации страны (здесь как раз сделано очень мало), сколько к решению вопроса, важнейшего для России: какая экономика – рыночная, капиталистическая, или командно-административная, «социалистическая», – соответствует реалиям конца XX – начала XXI в., положению страны в глобализированном мире? Ход событий у нас в стране и в мире поставил под вопрос само интегрировавшее общество основание – тотальное огосударствление экономики. Государственная форма собственности и централизация народного хозяйства, послужившие в 20 – 30-х годах XX в., несмотря ни на что, орудием модернизации производства и создания индустриального могущества СССР, в конце столетия превратились в оковы для поступательного движения общества, стали решающим фактором экономического застоя, нетерпимого на фоне экономических успехов стран Запада. Обновление экономики страны на базе рыночных отношений стало неустранимой потребностью, порождая системный кризис старого «социалистического», а на деле командно-административного общества.

Переход к рыночной экономике и капитализму в современной России имеет ряд особенностей. Прежде всего он был вызван скорее экономической необходимостью, нежели исторической. Объективная неизбежность рыночной, капиталистической экономики обусловливалась в конечном счете невозможностью иной, антирыночной, тотально огосударствленной. В самом деле, страна с непропорционально раздутым военно-промышленным комплексом просто-напросто не могла дальше развиваться, опираясь только на свои собственные экономическое ресурсы. Обострившаяся продовольственная проблема – результат коллективизации сельского хозяйства в конце 20–30-х годов XX в. – заставила закупать зерно за рубежом. Для этого понадобились валютные резервы, но они-то оказались практически исчерпаны к концу 1980-х годов, так как к этому времени резко упали цены на нефть – главный источник пополнения запасов валюты. Что касается экспортной промышленной продукции, то она была неконкурентоспособной на мировых рынках. «Железный занавес», отгородивший СССР от остального мира, сыграл с нашей страной злую шутку: с каждым годом мы все больше и больше отставали от экономически развитых стран. В эпоху высоких технологий и научно-технического прогресса страна по-прежнему наращивала свой экономический потенциал за счет увеличения производства стали, угля, нефти и т.п. Прервать эту инерцию экстенсивного развития можно было лишь одним путем – покончить с «холодной войной» и, сломав «железный занавес», наладить нормальные экономические отношения со всеми странами мира.

Несовпадение экономической и исторической составляющих генезиса российского капитализма оказало решающее воздействие на форму перехода к капитализму. Когда буржуазные экономические преобразования становятся неустранимыми, а общество в силу своих исторических традиций (Октябрьская революция 1917 г., носившая, несмотря ни на что, народный характер), воспоминаний о недавнем прошлом (победа Советского Союза над фашизмом в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.), наконец, в силу природы коммунистического режима, обрекавшего народ на политическую неразвитость, оказывается неготовым к радикальным переменам, тогда экономическая необходимость прокладывает себе дорогу через крайне болезненное для масс разрушение старой социальной формы действиями сил, прежде всего государственной власти, оказавшихся на высоте назревшей исторической задачи.

Словом, как это не раз бывало в истории России, потребность в реформах, обусловленная воздействием европейских и общемировых тенденций, сложилась прежде, чем общество, его передовые силы созрели для кардинальных перемен, тем более проводимых демократическим путем. А потому, как и раньше, инициативу преобразований перехватила государственная власть в лице ее высших звеньев. Отсюда ограниченный характер реформ и бюрократический способ их проведения.

Нужно отметить, что российский вариант «ускорения истории» связан прежде всего с чередой революций «сверху». Не противоречат этому утверждению и три русские революции (на деле это были три этапа одной и той же революции): гигантский выплеск народной энергии был канализирован большевиками и вылился в самую разрушительную для народа форму модернизации – форсированную индустриализацию и насильственную коллективизацию крестьянства. В основе такого рода общественной и экономической модернизации («европеизации»), как правило, лежала инициатива государственной власти, ее высших звеньев. Петр I не просто «прорубил окно в Европу», он задал своеобразную матрицу прогрессивного движения России. А. Герцен назвал ее «петрограндизмом», а мы – «революцией сверху», «догоняющим» развитием. С Петра начинается специфически российский способ «европеизации» страны, когда власть, ломая прежний уклад жизни населения, искусственно насаждает новые сообразные с Западом формы отношений в обществе и экономике. Интересы развития страны вырываются из сферы самодеятельности общества и противопоставляются ему в качестве предметов правительственных мероприятий. Менялись «формации», системы, режимы, но административно-принудительный характер модернизации страны оставался прежним.

В основе такого рода движения по «перевернутой» схеме, когда на роль субъекта преобразований выдвигается государственная власть, лежали слабость, неразвитость общественных сил, чьи интересы совпадали с переменами, вынужденный, недобровольный характер проводимых реформ (иногда под угрозой национальной катастрофы), наконец, политическая апатия основной массы населения. Но не только это. На протяжении трех последних столетий потребность в реформах была обусловлена воздействием сил европейского (в конце XX в. – мирового) масштаба, причем складывалась она, как правило, раньше, чем народ созревал для перемен, и независимо от его осознанных потребностей. Вот почему «верхи» (власть, элиты), а не «низы» (общество, народ) оказывались на высоте исторической задачи. Отсюда «искусственные» способы внедрения нового в социальный организм. Насаждение крупной промышленности самодержавием в пореформенные десятилетия XIX в., сталинская форсированная индустриализация страны, либеральные реформы и «шоковая терапия» 90-х годов XX в. – все это этапы становления России как современного государства. Все они связаны с громадными бедствиями для народа, поскольку государство, присвоившее себе право вести по пути прогресса массы, еще не готовые к самостоятельному выбору, способно прокладывать этот путь только с помощью принуждения «сверху».

Здесь не место анализировать такой тип движения. Подчеркнем лишь, что он диктовался необходимостью для России проделать за три-четыре десятилетия путь, который западные страны проходили столетиями.

Движение по «перевернутой» схеме – сначала инициатива «верхов», затем преобразование с помощью рычагов государственной власти социальных отношений и экономики, создание на этой основе предпосылок для рывка вперед – такая форма движения, как показывает исторический опыт и России, и других стран, далеко не оптимальна. Более того, продвигая страну вперед, она чревата серьезными опасностями и тупиками.

Во-первых, в отсутствие серьезной политической оппозиции начинаниям «верхов» реформа приобретает односторонне бюрократический, а порой и разрушительный характер, порождает глубокие внутренние разломы в обществе.

Во-вторых, модернизация вдогонку Западу не считается с социально-культурной спецификой страны, ее прошлым, третируя их как подлежащий упразднению анахронизм. Внедряемые «наскоро» (В. Ключевский) «западные» элементы разрушают системную целостность сложившейся цивилизации, деформируют ее, порождая скорее новые трудности и проблемы, нежели решая старые.

Все это придавало и придает Российскому государству особый характер, отличный от европейского, который только отчасти передается понятием империи. Вообще говоря, это не государство в собственном смысле слова, а своеобразный «социум власти» (М. Гефтер), стягивающий к себе огромную сумму интересов и лиц и управляющий страной с помощью бюрократического механизма. Предпосылкой его существования являлись и являются, без сомнения, слабость гражданского общества, рыхлость и бесформенность действительного общественного организма, беспомощность и несамостоятельность движений «снизу».

Когда-то великой русский демократ Н.Г. Чернышевский писал в подцензурной статье «Франция при Людовике – Наполеоне», прозрачно намекая при этом на Россию: «Столетия, проведенные под управлением произвола, до такой степени вкоренили в умах французов (конечно же, русских, – понимал читатель) мысль о его необходимости, что, желая произвести реформы, они постоянно впадали в роковую ошибку, в ложное убеждение, что нужно только заменить старую власть новой властью и на эту новую власть перенести все те чрезмерные права, которые принадлежали старой». Не случайно поэтому основной своей задачей Чернышевский считал борьбу с распространенным в российском обществе предрассудком, «будто государственная власть может заменить собой результаты индивидуальных усилий в общественных делах», воспитание у нарождавшейся русской демократии чувства «гражданской самостоятельности, которое только одно может упрочить здоровье нации». К сожалению, участие рядовых граждан в общественных делах так и не стало ведущей ценностью в теоретических построениях российских либералов и демократов. Им казалось, что замена старой власти новой сама по себе, без привлечения в политическую жизнь массовых сил, без коренного расширения сферы сознательной общественной деятельности способна обеспечить демократические перемены в стране. Иго российской политической традиции, связывающей любые перемены в обществе только с инициативой государственной власти, тяготело над демократами 1990-х годов точно так же, как когда-то над русскими либералами, а затем народовольцами и большевиками.

Но не только несовпадение экономической и исторической (политической) составляющих оказало воздействие на способы проведения демократических реформ в России. Немалое значение имел характер сил, выступивших за обновление страны, их идеологические установки.

В свое время, в конце 20-х – начале 30-х годов XX в., А. Грамши предвосхитил появление ситуаций, подобных российской. В своих «Тюремных тетрадях» он писал, что далеко не всегда «движущая сила прогресса» будет совпадать с «широким экономическим движением» в данной стране. В условиях экономического и культурного взаимодействия между странами носителем новых идей и освободительного импульса может быть «не экономическая группа» (класс), а «слой интеллигенции». И тут же глубокое и тонкое замечание: в этом случае «понимание пропагандируемого государства видоизменяется: оно понимается как вещь в себе, как рациональный абсолют».