Памяти Дмитрия Шостака
Андрей Воронцов
Руководитель семинара прозы Высших литературных курсов (ВЛК)
Обновление имен
В литературе с периодичностью в 20–30 лет должно происходить обновление имен. Не замена одних имен другими, а именно обновление. Если же этого нет, то на смену старым мастерам приходят бойкие на перо дельцы, и литература становится просто частью развлекательного бизнеса. Так произошло и с американской литературой, еще полвека назад весьма могучей, и с французской, немецкой, английской…
Окончательному превращению писателей в ремесленников обычно мешает национальная литературная традиция – даже если нет новых ярких имен. Та же Германия могла бы оставаться великой литературной державой исключительно за счет традиции, как это делает ее знаменитая футбольная сборная, никогда, при самых неблагоприятных обстоятельствах не бывающая слабой. Но, в отличие от земляков-футболистов, писатели и издатели свою традицию не сохранили. Оттого и немцы, «мужики торговые», имеют только одного приличного писателя – Патрика Зюскинда, да и тому уже за шестьдесят…
А вот самобытная русская литература, несмотря на свалившиеся на нее в последние годы невзгоды, по-прежнему существует. В немалой степени она обязана этим Литературному институту имени Горького, Высшим литературным курсам. Культивирующиеся здесь эстетические и творческие принципы не претерпели значительных изменений по сравнению с традициями, заложенными в нашей литературе Пушкиным. И что же – превратились мы от этого в литературный реликт? Ни в коем случае – как не стали реликтами принципы древнегреческого зодчества и скульптуры. Их можно только развивать, а отменить нельзя. Те, кто ругает традицию, никогда не задумывались: а в какую, собственно, сторону она развивается? В прошлое?
Традиция развивается только в одну сторону – в будущее.
А вот новаторство в отрыве от традиции, как это ни парадоксально, очень часто развивается только в прошлое. Почему? Да потому, что до возникновения реализма все так называемые нетрадиционные, «передовые» жанры в том или ином виде уже существовали в литературе. Писать прозу в «постреалистическую» эпоху так же, как писали, скажем, немецкие мистические романтики или Лоренс Стерн, – это все равно, как писать стихи в духе Тредиаковского, забыв о реформе стихосложения Ломоносова.
Писателю, независимо от выбранного им литературного направления, необходимо владеть основными принципами искусства прозы, включая реалистические, в той же степени, в какой архитекторы владеют классическими принципами древнегреческого зодчества. Иначе он попросту недоучка, халтурщик.
Литературный институт, ВЛК не могут сделать писателя гением, и писательская среда никогда сплошь из гениев не состояла. Но эта среда более литературно компетентна, чем растворенные в нетворческой среде писатели-любители. Да, отнюдь не все выпускники «Лита» и ВЛК хорошо пишут, но, как правило, суждение о литературе имеют профессиональное. Или, во всяком случае, более профессиональное, чем мнение соседа, которому вы решились показать рукопись. А это очень важно. Это литературная почва, которую не заменят никакие «сетевые» «Проза. ру» и «Стихи. ру», где толкутся сотни тысяч графоманов. Литинститут да ВЛК, объявленные в ноябре 2012 г. нашим удивительным министерством образования и науки «неэффективными», – больше никакой другой литературной школы у нас и нет, если не считать редких форумов молодых писателей и литобъединений, крайне слабых ныне. Ну, конечно, еще есть газеты, журналы, издательства, но они ведь пользуются тем, что уже взошло на литературной почве.
Я не знаю, какая писательская судьба ждет слушателей моего семинара прозы ВЛК, но искренне верю, что они и есть те самые новые имена, появление которых столь необходимо в литературе через каждые 20–30 лет. Они не стали ждать, когда редакции соизволят заметить их дарование (хотя многие из них уже печатались в газетах, журналах, а некоторые даже имеют книги), а создали свой сборник прозы. Я целиком поддерживаю это начинание. Художник творит наедине с самим собой, но в литературу лучше входить группой, чтобы голос писателя не был одинок в нынешнем далеко не дружелюбном к нему мире.
Непосредственным поводом для создания сборника «Точки» стала трагическая гибель в Крыму в конце августа 2012 года 28-летнего слушателя моего семинара прозы Дмитрия Шостака, которому осенью предстояло защищать дипломную работу. Название «Точки» – это название рассказа Дмитрия, в котором один герой сообщает другому «два последних откровения»:
Будда на самом деле
Читатель,
а мы всего лишь точки
типогра
фской
кра
ск
и
.
Горькая ирония, столь свойственная Дмитрию Шостаку… Однако, если Будда – читатель, а мы – всего лишь точки типографской краски, то Кто же писатель? Бог? Существует похожая теория о том, что художник – это не более чем зеркало, отражающее Божественный огонь. А отражением чего является точка? Поставим точку среди пустоты – и мы получим уже не пустоту, а окружающее точку пространство. И она будет центром этого пространства. Может быть, и Сотворение мира началось с точки? Тогда название этой книги приобретает несколько иное значение, чем в графическом стихотворении Шостака. Пусть мы всего лишь точки типографской краски, но это – точки сотворения мира. Литературного мира. Может быть, нового. Во всяком случае, хочется в это верить.
Познакомимся же с теми, кто этот новый мир населяет. Сборник открывают рассказы уже названного Дмитрия Шостака. Быть может, многое о взглядах Дмитрия на жизнь и даже о его трагической судьбе скажут слова в рассказе «Завтрак в пене прибоя»: «Я думал о том, что мечта о мире вечного лета и счастливых людях – это всего лишь миф. В погоне за ним сейчас следовало бы покупать билет на самолет. Слишком жестокий миф, из-за него люди с трудом переносят зимы и большие города, не живут, а с тоской ожидают следующего лета. Глупо было верить в этот миф, но и вернуться к прежней жизни не было возможности. Завтракая в пене прибоя, мне казалось глупым по девять часов в сутки перекладывать бумажки из одного лотка в другой, чтобы иметь возможность заказать в баре пиво подороже или съездить на более престижный курорт».
Екатерина Осорина с одинаковым успехом работает как в реалистическом, так и в фантастическом жанре, причем в обоих случаях стремится следовать лучшим образцам – философской фантастики и исповедальной прозы, что доказывает и вошедший в сборник рассказ «Пятилистник сирени». Отмечу также аналитический, образный, энергичный стиль ее дипломной повести «Жизнь, рассеченная пополам». Вот, например, прозаическая трактовка Осориной гамлетовского вопроса «Быть или не быть?»: «В первые дни после смерти Гарри заманчивой мыслью казалось ей познать ускорение свободного падения. 10 этаж позволяет, а можно еще забраться на крышу 26-этажного дома – это будет около 80 метров. Она часами стояла на балконе, судорожно вцепившись в подоконник, и всматривалась в серость асфальтовой дорожки под окном. Ее манила возможность увидеть в полете секундную метаморфозу – преображение от большого прямоугольника асфальта до крошечной крупицы битума. А если повезет, то и до отдельного атома. Но кто его знает, что там, после отдельного атома? Может там ее ждет Гарри, а вдруг там нет ничего?».
Нина Кромина – городской житель, но умеет и любит писать о деревне – причем именно о нынешней, даже не погибающей, а уже почти погибшей деревне. Таков и представленный в сборнике рассказ «Скворцы». На этом материале у Кроминой порой рождаются сильные, трагические образы. Вот один, очень актуальный для нашего времени: «… на Красную горку у них все поля непаханые горели (…), переметнулся огонь на кладбище. Взметнулся он чуть не посередине, факелом поднялся, а Абдула, он теперь в сельсовете, можно сказать, один за всех, и говорит: «Это у вас Вечный огонь зажегся». А бабки, которые еще живы, запричитали и заголосили: «Знамение! Знамение!». А Нина, которая раньше на их порядке жила, а потом за овраг переселилась, сказала: «Это кому Вечный огонь, кому – Знамение». Рассказы и повести Нины Кроминой исполнены веры, что незащищенное, наивное добро так же нужно людям, как и добро, умеющее себя защитить. Потому что если в мире и происходит умножение добра, то всё же не от того добра, которое с «кулаками», а от того, что способно тронуть человеческое сердце.
Мир, изображенный Гюльнар Мыздриковой, близок миру прозы Д. Лондона и Э. Хемингуэя, с его суровой поэтикой и героями – немногословными, внешне грубоватыми, но внутренне отзывчивыми и надежными людьми. При этом автор вовсе не идеализирует их, она просто и наглядно показывает, как такие характеры формируются. Другая тема рассказов Мыздриковой – загадочные совпадения в жизни людей, которые ощущают потребность в любви даже в пустынных и диких горах Приохотья, где осуществляют геологическую разведку. Речь идет о двух мирах, определяющих жизнь человека – прошлом и настоящем. Герой рассказа «Два залива», хирург, оперировал много лет назад на Чукотке героиню другого рассказа Мыздриковой, «Песня про зайцев». Теперь они встретились на средиземноморском курорте, пытаясь припомнить, где они уже виделись. Оба живут Москве и даже, как оказалось, на одной улице. Здесь, на курорте, на берегу залива, доктор видит другой залив, Чукотку, полярное сияние. «Он не боялся медведей, ходил на рыбалку, откапывал занесенный снегом вход в дом, ждал первых лучей солнца весной и первых заморозков осенью. Но делал это как-то отстраненно, не отдавая всего себя этому. Он любил книги и вместе с героями проживал чужие жизни». Теперь же ему предстоит встреча со своей, настоящей жизнью.
Проза Алексея Контаря (Смирнова) тоже напоминает рассказы Хемингуэя и Лондона. Вошедший в сборник рассказ о снайпере, у которого даже название хемингуэевское – «Со всеми это кончалось одинаково», продолжает тему дипломного сборника Контаря – «Морские волки». Жизнь, описанная в этих рассказах, таит в себе много опасностей и лишений, но зато полна незабываемых ощущений. В рассказе «Дело-то житейское» герой, охотясь на Фиджи за кораллами, попал в отлив и не может вернуться на берег. Ему целую ночь надо продержаться на воде, стараясь, чтобы не отнесло в океан: «Сил больше не было. Я тонул. С каждым вздохом я заглатывал немного морской воды, выплюнуть ее обратно всю не было сил. Давно стемнело, я потерял из виду своего приятеля. Часов через шесть мне стало всё равно – умру я в океане или выплыву. Я лежал в черной и непрозрачной воде и думал только об одном: как будет больно моей матери». Но нельзя сказать, что Контарь – лишь эпигон Хемингуэя или Лондона, каких в нашей литературе было, наверное, тысячи, поскольку в повествовательной манере Контаря преобладает юмор. Есть у него и своя специфическая образная система, проявляющаяся, в частности, в его морских пейзажах: «Море было спокойно. Включив свои автопилоты, по океанской дороге ровно, как мишени в тире, шли груженные по ватерлинию океанские исполины».
Произведения Людмилы Комаровой в начале обучения на ВЛК были несвободны от влияния Зощенко, Хармса, молодого Булгакова. Но уже тогда они не являлись прямым подражанием классикам юмора и сатиры советского периода, скорее, их можно было определить как переходный период автора к собственной оригинальной прозе. Это ярко проявилось, в частности, в рассказе «Проездной». Героиню его, 45-летнюю женщину, доведенную до отчаяния хамством и злобой в транспорте, начинает тошнить какими-то маленькими экзотическими птицами с яркой окраской. Характерно, что окружающие ее люди нисколько не удивлены самим фактом появления изо рта у героини мертвых птиц, их больше интересует, как бы удалить женщину от окошечка кассы в метро, где она стоит. Всё это прекратилось лишь после того, как какой-то добрый человек дал несчастной женщине проездной на две поездки. «Женщина взяла из рук мужчины проездной и, загадочно улыбаясь, направилась к турникетам. Она шла, всё время оглядываясь на мужчину-благодетеля, и в какой-то момент ей даже показалось, что над его головой она видит свечение…». Комарова «подражательного периода» на этом месте бы и остановилась, но теперь она использует все «ресурсы» своего образа, разрабатывая его до конца. Рассказ заканчивается так: «… в шашлычных, расположенных неподалеку от станции метро, на которой пыталась купить проездной женщина, целых две недели продавали диковинные шашлыки от непонятно откуда взявшихся в Москве амазонских перепелов».
А рассказ Комаровой «Кровожадный народ» имеет прямое отношение к работе нашего семинара. В нем в юмористической, гротескной форме описано обсуждение «семинаристами» моего задания: «дописать» незавершенный рассказ М. Ю. Лермонтова «Штосс».
Если «Кровожадный народ» Комаровой написан по мотивам моего задания, то рассказ второкурсницы ВЛК Марии Ундрицовой “Фальтер” и есть выполненное задание, правда, на другую тему. Кому-то, может быть, покажется странным, что подобные семинарские опыты помещаются в сборнике оригинальной прозы. Но дело в том, что задание было очень сложным: описать то, от чего сознательно уклонился Владимир Набоков в своем известном рассказе “Ultima Thule” – состояние героя и причины, превратившие его из обывателя в человека, «познавшего суть вещей». Ведь произведение Набокова в каком-то смысле и держалось на «сознательном умолчании» об истине, которая открылась его герою Фальтеру. То, как справилась с этим заданием Ундрицова, говорит, на мой взгляд, о ее хороших творческих перспективах.
Рассказы Евгении Сафоновой – это протестная молодежная проза в духе прозы американских битников (Д. Керуака, К. Кизи и других), с преобладанием этического протеста над социальным, весьма непосредственная по методам выражения и с довольно удачным использованием метода «остранения реальности»: «Ещё минуту светило солнце и, бац – пошёл дождь. Лил как из ведра, барабанил по крышам как по вёдрам. Стоял такой грохот, точно всех зовут на обед. Прямо-таки пир на весь мир. Только есть нечего. Фрида спряталась под козырёк передвижного ларька, в котором продают куриц-гриль. Её окружали курицы, которых ели люди. Мужчины и женщины лопали птичек, а косточки бросали собакам». Добавлю к этому, что перед нами – типичная литинститутовская проза. Образы Сафоновой в большинстве случаев не являются локальным приемом и получают развитие по ходу повествования. Так, «остраненная» метафора нынешней городской жизни: «Её окружали курицы, которых ели люди», отзывается в другом эпизоде: «Лесорубы сидели и курили. Один из них достал яйцо и начал счищать скорлупу. Фрида вспомнила, что ещё недавно она видела куриц, а теперь вот яйцо. Но, конечно, это никак не связано. Просто было ею подмечено. Было ею замечено, что смерти нет». Или возьмем метафору из рассказа «Потому что Хлоя умерла»: «В тот момент, когда я сказала, что иногда самоубийство – это выход, мы подошли к стеклянным дверям метро, где было написано: «Нет входа». В похожем духе написан во всех отношениях необычный рассказ «Меня зовут Джейн…», включенный в этот сборник.
Алиса Анцелевич – писатель того же поколения, что и Евгения Сафонова, и в каком-то смысле того же направления. В ней нет сафоновского сарказма, но есть способность на малом объеме и малыми средствами создать фрагмент какой-то удивительной жизни, которая существует помимо нас и будет существовать даже после того, как мы перевернем последнюю страницу рассказа – в данном случае «Однажды у нас под Лондоном».
Елена Яблонская – серьезный, печатающийся прозаик, одинаково успешно работающая в разных жанрах – повести, новеллы, путевых очерков. Она обладает своеобразным, мягким чувством юмора, который до поры до времени несколько сковывали границы присущей ей серьезности. Но о рассказе «Семилайка» этого не скажешь: он пронизан не только злободневным литературным юмором, но и фантастическими сюжетными поворотами, несвойственными Яблонской прежде. Это ощущение обретенной творческой свободы важно не только для начинающих прозаиков, но и для таких, которые, как Яблонская, имеют уже не одну книгу и журнальную публикацию.
Дипломная повесть Анны Чезгановой «Опыт удушья», отрывки из которой она предложила в сборник, являет собой странный, на первый взгляд, симбиоз – семейной, бытовой драмы и философского произведения. «Я черная голубка. Paloma Negra, – так говорит себе героиня повести Тамара. – Я никогда не принесу мира. Кругом чёрные лица. Хоровод чёрных плащей. Я не могу остановиться, это похоже на агонию. Бабочка – опаленные крылья. Держаться тени – это мой смысл. Жизнь – это всего лишь опыт удушья». Единственным средством «выйти из тени» Тамаре представляется боль: «Боль, как сказал один поэт, даёт неповторимый «опыт борьбы с удушьем». Тамара всё же находит другой способ борьбы с «удушьем» – в готовности прощать и любить. Когда-то она говорила матери: «Сейчас у всех одна общая проблема – одиночество. Вот так у меня, кроме тебя, никого нет, а найду человека, будет муж, а от мужа детки, внучки у тебя будут, и будет нас много, и будем мы одной большой семьей. А потом ведь нас будет все больше и больше, и тогда мы заполним пустоту своими голосами, вытесним одиночество на окраины жизни». Но Тамара полагала, что «вытеснить одиночество на окраины жизни» можно лишь простым прибавление рода. Оказалось, «заполнить пустоту своими голосами» можно лишь тогда, когда люди слышат друг друга.
Марина Иванова долго работала в публицистическом жанре, и это обстоятельство, естественно, не могло не сказываться на прозе, которую она писала во время обучения на ВЛК. Но теперь с уверенностью можно говорить об Ивановой именно как о прозаике. Ее веселый, озорной рассказ «Пошутила» является зримым свидетельством того, что она не напрасно «изменила» прежнему жанру.
Есть в сборнике и представитель детской литературы – Валентина Хохлова. Ее рассказ «Лёвкина яблоня» не уступает с точки зрения психологичности литературе «взрослой». Первыми опытами в прозе поэта Жанны Варнавской были детские рассказы, но пишет она и «взрослые», один из которых, «Глупости», включен в сборник. Поэт Зоя Донгак из Тувы – врач-педиатр, много лет трудившаяся в сельской глубинке. Она не понаслышке знает о том, о чем со своеобразным тувинским колоритом рассказывает в «Родах по телефону» – отрывке из автобиографической повести, сильно напоминающем, вплоть до буквально совпадающих фраз, рассказ молодого Михаила Булгакова «Крещение поворотом».
Наш сборник не носит исключительно корпоративного характера, то есть вовсе не ограничен строгими рамками моего семинара. Русская проза всегда была тесно связана с поэзией. Поэтому здесь у нас представлены и весьма небезынтересные прозаические опыты поэтов из ВЛК и Литинститута – Антонины Спиридоновой и Натальи Ивановой.
Итак, в добрый путь, друзья! Может быть, издатели еще не знают этого, но наша литература нуждается в том, чтобы в ней с вашей помощью произошло обновление имен.
Дмитрий Шостак
1984–2012
Окончил Российский государственный геологоразведочный университет (специальность – геммология), с 2010 г. по 2012 г. – слушатель Высших литературных курсов при Литературном институте им. А. М. Горького. Автор стихов, прозы. Публикации в сети, в интернет-журналах. Увлекался экстремальными видами спорта.
Второй
И в этот раз все началось как обычно. Александр Петрович Иваньков проснулся глубоко за полночь и никак не мог понять кто он. Ему казалось, что в нем находится два человека. Первый – тот, кто уснул накануне, у него есть взрослая дочь, жена, прожитая жизнь и небольшие проблемы со здоровьем; и второй, который сейчас лежит в его постели и думает об этом. Первый не догадывается о существовании второго, а второй знает о первом все.
Покрутившись немного, Александр Петрович встал и в темноте прошел на кухню. Личность второго проявлялась в нем, как фотография, обретая контрастность и полутени. Память из другой жизни раскрывалась теперь перед Александром Петровичем. Он вспомнил, как сидел около часа на табурете в темноте, уставившись в угол комнаты. Смотрел до тех пор, пока стена, плинтус и фиалка на подоконнике не замерли в статичную картину. Ему чудилось, будто он сидит в зрительном зале и никак не может оторвать взгляд от экрана, на котором показывают кусок кухни Иванькова, а вокруг зрители шумят и галдят, но он не может повернуть к ним голову.
В другой раз внимание второго привлекли аккуратно сложенные отбивные, которые приготовила жена. Ради игры он начал представлять, как в средние века переполненные предрассудками кухарки травили своих господ, воображая себя ведьмами, добавляя странные приправы или даже подавая человечину. Тошнота подступила к горлу, и невозможно было вдохнуть. Отбивные теперь наводили страх, сковывали на себе все мысли. Их поблескивающий жир не казался теперь свиным, слишком он был нежен и бел. Какой же жуткий ритуал придумала жена, для того что ввергнуть его в безумие. Второй понимал абсурдность и нелепость этого наваждения, и что даже в темные века такого быть не могло, но ужас был слишком реален, чтобы быть неправдой.
– Ты ходишь во сне, – сказала утром жена. – Я нашла отбивные в урне.
– Странно, ничего не помню.
Иногда второй не проявлял себя целыми месяцами, а то и годами. И, появившись, удивлялся, как изменилась жизнь первого. Если в прошлый раз в памяти молодого Саши Иванькова были только мечты о своей будущей жене, то в следующее пробуждение второй обнаруживал ее спящей рядом. Кудрявые волосы на подушке, гладкая кожа и приятный запах крема, она так и не узнала, что изменила мужу.
Потом второй удивлялся, почему в комнате неестественно тихо. «Дочка не просыпается», – отвечала память Иванькова. Этот ребенок рос очень быстро, так же быстро, как менялось отражение в трюмо. Саша становился Александром Петровичем, лысоватым и всегда уставшим человеком.
Второй был отстраненным свидетелем изменений, происходящих в Иванькове. Тот перестал узнавать в жене женщину, с которой в молодости ездил летом в деревню. Это была не та, которую вез на раме велосипеда к речке. Та плела венки из полевых трав, а эта громко дышит, когда ест.
Второй стоял у окна, смотрел, как сквозь метель просвечивали оранжевые пятна фонарей, и само окно походило на «белый шум» телевизора, будто кто-то забыл выключить его после окончания всех передач. А память первого рассказывала, что он находит утешение только в своей бухгалтерской работе, где все четко выстроено и полностью подчиняется Иванькову.
Хорошо, что бухгалтерией можно заниматься и после выхода на пенсию, иначе первый совсем перестал бы чувствовать уверенность. Взрослая дочь освободила его от тягостных телефонных разговоров и приездов. Жена ушла прошлой весной, как странно. В ее-то возрасте. Если раньше первый ждал весну, чтобы побродить по раскисшей дороге в парке, где из остатков снега торчит трава позапрошлого квартала, то теперь Александру Петровичу было, в общем-то, все равно. Его жизнь заполняли только цифры.
«Как тускло, – думал второй, – а моя жизнь, короткая череда глупых ночей. Вот уж точно – «жизнь – повесть глупца», только без шума и ярости».
Заключительная фаза зимы, весь снег сдуло, остался только лед, везде лед, прозрачный, матовый, гладкий и в буграх. Лед на деревьях, на ступенях, на машинах. Как будто весь мир превратился в пластмассовую имитацию себя. Ветер несет пенополистироловый снег над поверхностью. Все ненастоящее, как и жизнь второго, которого надо освободить.
Все знают, что лунатики иногда путают окна с дверьми, но не все знают почему.