© Громов С.А., автор – составитель, 2023
© ООО «Издательство Родина», 2023
Вместо предисловия
Дорогие читатели, предлагаю вашему вниманию сборник, который можно определить как своеобразную мини-антологию русской философской мысли XIX и XX столетий.
Здесь представлены статьи, посвященные выдающимся авторам, чье творчество пришлось на чрезвычайно сложные и в то же время идейно насыщенные периоды отечественной истории – дореволюционную эпоху, годы революций и первые десятилетия существования Советской России-Союза ССР.
Многие из этих мыслителей большую часть своего творческого наследия создали в эмиграции, и их имена по понятным причинам стали широко известны соотечественникам лишь после распада «первого в мире государства рабочих и крестьян».
В новейшие времена у нас уже стало хорошим тоном цитировать труды Василия Розанова, Ивана Ильина, Николая Бердяева, Константина Леонтьева, Николая Данилевского, Павла Флоренского, Николая Трубецкого и других интеллектуалов Золотого и Серебряного веков нашей национальной культуры.
«Жить стоит только тем и верить стоит в то, за что стоит бороться и умереть; ибо смерть есть истинный и высший критерий для всех жизненных содержаний».
«Чтобы быть верным, надо что-то любить; то есть надо вообще уметь любить, а именно безраздельной полной любовью. Эта любовь и определяет человека».
«Посмотришь на русского человека острым глазком… Посмотрит он на тебя острым глазком… И все понятно. И не надо никаких слов. Вот чего нельзя с иностранцем».
«Правда выше солнца, выше неба, выше бога: ибо если и бог начинался бы не с правды – он – не Бог, и небо – трясина, и солнце – медная посуда».
«Мы слышим клеветы, мы знаем оскорбленья тысячеглавой лжи газет, измены, зависти и страха порожденья. Друзей у нашей Руси нет!».
Вышеприведенные и многие другие удивительно точные изречения отечественных мыслителей прошлого если и не стали сегодня крылатыми, то по крайней мере все чаще используются в речах российских политиков, общественных деятелей, представителей интеллигенции.
Представленные в этом сборнике материалы подготовили наши замечательные современники, самые, пожалуй, авторитетные русские философы первой четверти XXI века, то есть те, кто духовное наследие предшественников-коллег не только всесторонне изучил, но и творчески осмысляет, развивает, интерпретирует, популяризирует.
Все эти тексты впервые были опубликованы в моем ежемесячном «журнале для просвещенного консерватора». Издание носит название «Свой» и выпускается как приложение к газете «Культура».
Уникальность предложенной вашему вниманию мини-антологии состоит в том, что в ней (возможно, впервые под одной обложкой) собраны статьи о почти четырех десятках русских мыслителей. Большинство из них придерживались позиций просвещенного консерватизма, их концепты и концепции не потеряли актуальности и по сей день. Кто-то из этой высокообразованной и вольнолюбивой братии переболел революционными вирусами и начал выздоравливать, увы, на борту «философского парохода».
Как бы то ни было, всех этих авторов по-настоящему объединяет главное: они являлись настоящими патриотами России, и каждый из них мог бы подписаться под словами Розанова о том, что «счастливую и великую родину любить не велика вещь», что все мы должны любить ее независимо от того, какой этап своего исторического бытия она переживает…
В особенности я рекомендую эту новинку студентам и преподавателям философских факультетов российских вузов – не только как учебное пособие, но и как настольную книгу. Приятного чтения!
Ваш Никита Михалков
Последний славянофил
Анастасия Гачева об Иване Аксакове
Иван Сергеевич Аксаков
«Семейство как практическое начало любви» – так в подготовительных материалах к «Братьям Карамазовым» автор романа определил значение уз близкого родства. Семья, в которой появился на свет философ, поэт, публицист Иван Аксаков, служила примером таких отношений. Отец Сергей Тимофеевич, писатель и критик, мать Ольга Семеновна, их четверо сыновей и семь дочерей являли собой полную противоположность тому, что Достоевский называл «случайным семейством», где меж детьми и взрослыми пролегает полоса отчуждения.
У Аксаковых – доверие без дидактики, взаимная открытость, общие разговоры и дела, близкие мысли, никакого разрыва между формой и содержанием, чувством и его внешним выражением. Любовь же, соединяющая родителей, братьев, сестер, органически сливается с верой.
Многостраничные послания Ивана Сергеевича, исписанные красивым, уверенным почерком, прилетали в отчий дом сначала из училища правоведения, где подростком он постигал курс наук, затем – из Астраханской, Калужской, Ярославской губерний, Бессарабии и Малороссии, куда посылало его по делам службы правительство, из экспедиции 1853-го, во время которой он описывал нижегородские ярмарки, из Крыма, когда в составе комиссии князя Виктора Васильчикова оценивал ущерб, нанесенный Черноморскому побережью войной, из заграничных поездок… Подробно, в запоминающихся, ярких деталях обрисовывал увиденное и услышанное, фиксировал труды и дни, делился впечатлениями, создавая у близких эффект соприсутствия, преодолевая расстояние теплым, сердечным словом: «Милый отесенька и милая маменька, милые сестры и братья».
Иван Аксаков воспринял от семейных корней и преданий высокий строй души, твердую нравственную основу, неколебимость духа, восхищавшие современников. Федор Тютчев отзывался о нем: «Это натура до такой степени здоровая и цельная, что в наше время она кажется отклонением от нормы. У древних был очень меткий образ для характеристики таких сильных и в то же время мягких натур – они сравнивали их с дубом, в дупле которого пчелы оставили свои медовые соты».
Идеализм в Аксакове сочетался с надежным ощущением почвы, стремлением не упускать из виду реальность, как бы ни контрастировала она с его убеждениями. В 1840–1850-е он отчаянно спорил с родными, друзьями – отцом, братом Константином, Александром Кошелевым и другими, упрекая их в чересчур восторженном отношении к старине, неприятии деятельности Петра, ригористичном отрицании современности: «Допетровской Руси сочувствовать нельзя, а можно сочувствовать только началам, не выработанным или ложно направленным, проявленным русским народом; но ни одного скверного часа настоящего я не отдам за прошедшее».
Он постоянно стремился как можно лучше узнать Россию. Использовал для этого служебные поездки, позволившие ему взглянуть на народ изнутри, познакомиться с раскольниками-староверами; инициативы Русского географического общества, для которого он описывал украинские ярмарки; собственные путешествия. Мыслитель-славянофил изучал и Европу, чтобы судить о ее путях не голословно. В 1857-м посетил Германию, Францию, Швейцарию, Италию, а в 1860-м – славянские страны.
На госслужбе Иван Аксаков провел почти десять лет. Чиновник по форме, он не был таковым по духовному складу. Свое дело понимал не как послушное исполнение предписаний начальства, но как честное служение. Именно такими хотел видеть русских управленцев Гоголь, призывавший трудиться не за страх, а за совесть, обретать нравственную опору в Боге: «Христос научит вас, как закалять дело крепко и навеки».
Вот и Аксаков в статьях и письмах, с одной стороны, мастерски описывает быт и нравы местной чиновничьей братии, иронизирует, где добродушно, а где едко-зло, над ее крючкотворством, горько сетует на организацию государственного управления: «Служебная деятельность в России лишена всякой жизненной почвы. Она есть высшее выражение формализма». А с другой – обращается к чиновничеству почти с проповедью, требуя «полагать душу в дело, не скучать препятствиями, не свыкаться и не мириться со злом». Рисует иную, высшую модель управления, в основе которой – преданность «истинному народному началу и идеалу». А этот идеал, в представлении славянофилов, совсем не материальное благоденствие, не секулярные гражданские права и свободы, но Царствие Божие. В своей публицистике – от ранних заметок до развернутых выступлений в газете «Русь» – он представал как убежденный сторонник оправдания истории, внесения христианства во все сферы, от педагогики и культуры до экономики и хозяйства, устроения человеческого общества «на законах высшей нравственности и христианской правды»: «Обыкновенно смотрят на религию как на «утешение в скорбях», как на «отраду», на Бога – как на приют, как на богадельню для увечных, больных и всяких духовных инвалидов… Бог есть не только утешение, но сила на подвиг, труд, на деятельность, на жизнь».
В русской мысли он одним из первых формулирует идею истории как «работы спасения». Содержание исторического процесса – преображение мира в Царство Христово, «постепенное перерождение форм и условий нашей общественной жизни под воздействием начал, данных миру Божественным Откровением». Новыми смыслами наполняется и тот труд, который каждый человек должен совершить над собой, чтобы стать достойным участником вызревающего Царства: христианская активность – не эгоистическое самоспасение, а прежде всего взятие на себя ответственности «за всех и за вся».
Вера в созидательный смысл истории и действий человека поддерживала его в самые тяжелые моменты, когда родных и друзей настигали болезни, похищала смерть.
Иван Сергеевич пережил немало трагедий: уход из жизни отца и брата Михаила, умершего у него на руках, потерю Константина, гибель при родах долгожданного первенца, отнявшую надежду у немолодого уже Аксакова на радость отцовства. Но этот «могучий дуб», как называли его современники, не сломался, не прогнулся под ударами судьбы.
Духовным детищем стало для него славянофильство, обескровленное после смерти Ивана Киреевского, Алексея Хомякова, Константина Аксакова. Еще в 1850-е по приглашению Михаила Погодина он был неофициальным редактором «Русской беседы», рупора славянофильских воззрений. А в 1860-е, когда главные авторы журнала ушли в вечность, подхватил упавшее знамя. Газеты «День» (1861–1865) и «Москва» (1867–1868) стали голосом этого направления в эпоху реформ.
Акт об освобождении крестьян Иван Сергеевич трактовал не только в сугубо историческом, но и в историософском ключе. Видел в нем начало пробуждения России, ее выхода на собственные, незаемные пути: сняты внешние оковы, стреножившие развитие народного организма; «20 миллионов крестьян введены в круг нашей гражданской жизни», теперь нужно признать их право «на самобытное развитие, на самобытную духовную деятельность». Аксаков надеется на плодотворный синтез органического чувства народности, которое несет в себе крестьянство, и знания образованного сословия.
Задачи журналистики виделись ему в том, чтобы она отзывалась «на каждое явление общественной жизни, подвергала его суду с известной точки зрения», чтобы «результаты, добытые отвлеченным мышлением» озаряли смысл современности. «День» и «Москва» действительно откликались на ключевые вопросы времени – крестьянский, дворянский, судебный; о юго-западных окраинах и железных дорогах, студенчестве и нигилизме, свободе слова и цензуре, католицизме и православии, международных делах, – трактуя их со славянофильских позиций.
«Исповеданием веры» славянофильства на новом этапе русской истории стал цикл статей, публикация которых в газете «День» началась 3 марта 1862-го. По признанию самого Аксакова, это была попытка доразвить учение «о Государстве и Земле» его брата Константина. Иван Сергеевич хотел показать, как должны строиться взаимоотношения государства и земства спустя полтора столетия после реформы Петра, нарушившей баланс в пользу первой из этих сил.
Гипертрофия казенщины, которой народ с его общинной, родовой жизнью противостоять не способен (из-за слабости в нем основ индивидуальности, личности), вызывает необходимость в третьей силе, активной и сознательной. Та, будучи органически сопряжена с народным духом и верованиями, сможет сопротивляться губительному влиянию бездушной государственной машины. Такой силой, по мысли Аксакова, должно стать общество. Оно слагается из личностей, не утративших связи с народом и при этом способных, благодаря своей образованности и просвещенности, перевести в область ясной мысли и конкретного дела идеалы, сокровенно присутствующие в жизни русского этноса. Становясь инстанцией самосознания и самоопределения нации, сферой выработки ее нравственных и социальных принципов, общество явится неким посредником между народом и правительством, оторванным от живого источника отечественных преданий. Национальное целое преодолеет однобокость развития, ориентированного на идеалы и формы, заимствованные извне, выйдет на собственный путь.
Произнося слово «общество», Иван Аксаков понимал под ним отнюдь не «высший свет» с его праздными сплетнями и болтовней и не тех представителей образованных сословий, что оторвались от корней. Тем более не ту беспочвенную, отщепенческую интеллигенцию, которую позднее авторы «Вех» (1909) и сборника «Из глубины» (1918) обвинят в том, что она толкает низы на безбожный бунт. Подлинное общество есть «выражение народного самосознания, деятельность живых сил, выделяемых из себя народом». Это именно «народная интеллигенция в высшем значении этого слова».
Иван Аксаков, безусловно, был ее представителем. Как и его друзья-славянофилы Александр Кошелев, Юрий Самарин, Федор Чижов, активно участвовавшие в подготовке реформ Александра II, стремившиеся внести в преобразования «почвенный» элемент; как и оказывавшие огромную помощь газете «День», заступники перед властью – графиня Антонина Блудова и Федор Тютчев.
Последний в течение восьми лет поддерживал «День», «Москву» и «Москвич», недолго выходивший после запрета «Москвы». В передовицах, поднимавших вопросы о государстве и обществе, о «просвещенном общественном мнении» и свободе печати, о России и Западе, о католичестве и православии, о судьбе славянского мира, Аксаков зачастую соединял свои мысли с тютчевскими суждениями и оценками. А вскоре они породнились не только духовно.
В Анне Тютчевой, старшей дочери поэта, Аксаков встретил друга, помощницу, единомышленницу. Европейски образованная, обладавшая острым, живым умом и отзывчивым сердцем, фрейлина императрицы была горячей сторонницей славянофильских идей. Современники отмечали в ней ту же внутреннюю цельность и душевную чистоту, тот же «высокий строй мысли и чувства», что и у Ивана Сергеевича.
Письма Аксакова Анне, ставшей в 1865-м его невестой, а спустя год женой, – настоящая высокая и творческая симфония. Он обсуждает с ней все: будущие пути России и славянства, вопрос о смертной казни и народный идеал «сердца милующего», христианское отношение к смерти и религиозно-мистический смысл брака: «В каждом браке, в каждом сочетании мужа и жены как бы повторяется Божье мироздание; в этой чете мужа и жены – весь мир Божий, вся полнота творения, все человечество».
Особое внимание читателей «Дня» привлекал «Славянский отдел». Благодаря передовицам Аксакова, статьям и корреспонденциям с мест, регулярным обзорам положения дел в славянских провинциях Турции и Австро-Венгрии газета стала вестником идей православной общности. И выбирая название второй своей газеты – «Москва», – Иван Сергеевич видел в древней столице не просто средоточие национального духа, но также символ «высшего единства всей Русской земли в пределах и вне пределов Российской империи», чаемого собирания славянства в единую семью народов. Избранный в 1875-м председателем Московского славянского комитета, он развернул широкую кампанию в поддержку балканских братьев, находившихся под гнетом Турции. Собирал средства в пользу восставших сербов и болгар, организовывал отряды русских волонтеров, доставлял оружие и обмундирование для дружин болгарского ополчения. В годы Русско-турецкой войны (1877–1878) его называли Мининым движения за освобождение на Балканах. А болгары именовали своих ополченцев «детьми Аксакова» и даже направили к Ивану Сергеевичу делегацию с приглашением занять болгарский престол.
Глубоко убежденный в том, что каждый шаг человек должен согласовывать с совестью, того же Аксаков ждал и от государства. Уступок в этической сфере, вызванных «дипломатическими соображениями», он не допускал, за что периодически навлекал на себя гнев правительства. После знаменитой пламенной речи в Славянском благотворительном обществе 22 июня 1878 года – с критикой отечественной дипломатии за нерешительность в отстаивании интересов России и славянства на Берлинском конгрессе, сдачу позиций, отвоеванных жертвенным подвигом русских, сербов, болгар, он был снят с поста председателя комитета и сослан во Владимирскую губернию, в село Варварино. Однако и ссылка не изменила его убеждений.
Газету «Русь» на протяжении шести лет, с 1880-го по 1886-й, Иван Аксаков вел практически в одиночестве. Именно здесь появились самые зрелые его статьи на историософские и богословские темы, открывавшие новые горизонты дихотомии «Человек и история». Скончался он, как солдат духа, на боевом посту, когда писал очередной материал для «Руси».
Более 100 000 человек – разных убеждений, верований, принципов – пришли в день похорон поклониться гробу «последнего славянофила».
Могучий мечтатель
Егор Холмогоров о Константине Аксакове
Константин Сергеевич Аксаков
«Могучее существо, с громким голосом, откровенное, чистосердечное, талантливое, но чудаковатое» – такое впечатление производил Константин Аксаков на своего вечного оппонента историка Сергея Соловьева. Мечтателем он казался всем, начиная с отца Сергея Тимофеевича, писателя, автора «Аленького цветочка», и брата Ивана, идейного наследника.
Однако в мозгу этого большого ребенка кипела великая мысль, рождалась доктрина, которой человек, набравшийся, быть может, большего опыта и натерпевшийся больших страхов и не смог выработать – побоялся бы.
Славянофильство ведь не случайно появилось на перекрестье родового государственного служения и личной умственной утонченности. «Эти люди были все русские дворяне, даровитые, ученые, идеальные, благовоспитанные, тонкие, европеизмом пресыщенные; благородные москвичи, за спиной которых стояли целые века государственного великорусского опыта», – писал о славянофилах Константин Леонтьев.
С личностью и идеями Аксакова связано возникновение русского славянофильства как идеологического и политического течения. Если заслуга Алексея Хомякова и Ивана Киреевского состоит прежде всего в создании общих, религиозно-философских основ этого воззрения, то именно Константин Сергеевич сформировал его как идейную доктрину, с середины 1840-х и до сего дня остающуюся неотменимым фактором отечественной мысли, политики и жизни.
Вера в особый исключительный исторический путь России. Противопоставление бездуховного Запада и святой Руси, которая единственная в мире живет по принципам истинного христианства («русская история может читаться как жития святых»). Убежденность, что петровские реформы отделили государство и высший свет от национальных корней, но подлинный дух народности жив в крестьянине, по нему и следует исправить себя человеку из избранного круга. «Петр силился оторвать Россию от ее прошедшего, но он только разорвал ее надвое; в его руках остались только верхние классы, простой народ остался на корню». Искренняя и горячая любовь к Москве, в противоположность тогдашней столице, чиновному Петербургу, выражавшей не «власть над Русской Землею, а власть Русской Земли», так что аксаковское направление стало, по сути своей, «москвофильством».
Все, что всплывает в уме при слове «славянофильство», – это прежде всего заслуга Константина Аксакова. Вплоть до возвращения к исконной русской бороде и простонародному платью – дерзкого поступка в глазах затянутого в узкие лосины и мундир щеголеватого монарха. Борода, косоворотка, меховая шапка-мурмолка – таким образом Константин Сергеевич шокировал светские гостиные. Над ним могли сколько угодно смеяться, царь мог приказать в 1849 году сбрить бороды и переодеться в европейское платье, его наследник в 1856-м мог повторить запрет, но в итоге государство капитулировало перед русской бородой. Уже в 1860-е та стала униформой образованного человека, причем неважно уже, консерватора или революционера, а в 1874-м была признана официально. В 1881-м вместе с бородой Александра III пришли славянофильские идеи, многие из которых государь органически впитал.
Сам Константин Аксаков термина «славянофильство» не любил. Он именовал свои взгляды «русским воззрением» и считал своей задачей «пробуждение русского в русских и возвращение русским русского». В отличие от представителей другого направления, панславистов, мечтавших об отторжении у Австрии славянских земель, Аксаковых интересовала в первую очередь русская народность. Брат Иван, посаженный в 1849 году в крепость, показывал: «Признаюсь, меня гораздо более всех славян занимает Русь, а брата моего Константина даже упрекают в совершеннейшем равнодушии ко всем славянам, кроме России, и то даже не всей, а собственно Великороссии». Не так уж и не правы исследователи, называющие идеологию Аксаковых «первым русским национализмом».
Однако имелись и существенные отличия. Национализм базируется на идее о праве суверенного народа на владычество над своим, национальным государством. Константину Аксакову эта идея была чужда. В противоположность он развил, пожалуй, самую спорную доктрину славянофильства: учение о «безгосударственности» русского народа, который, мирно призвав Рюрика, позволил свободно действовать государству себе на пользу, не притязая ни на какие политические права и не требуя никаких конституционных гарантий. «Власть народа» для мыслителя категорически неприемлема – он один из самых антиреволюционных наших философов.
С этим слишком формальным выделением русских начал связана у Аксакова и некоторая недооценка родной истории, предмета его чрезвычайного интереса. «Русский народ не любит становиться в красивые позы, в его истории вы не встретите ни одной фразы, ни одного красивого эффекта, ни одного яркого наряда» – это, конечно, неправда. В реальных наших исторических источниках мы обнаружим не меньше яркого и эффектного, чем в западных. Противопоставлять русское начало западному таким образом не следует.
Но сколь категоричен Аксаков в отрицании юридического права народа на власть, настолько же решительно настаивает на полной свободе мнений, суждений, критики власти. Именно «мнение народное» – та сила, с помощью которой русские люди реализуют свои цели и защищают свой интерес. Эта идея отлилась у Константина Сергеевича в чеканный афоризм: «Государству – неограниченное право действия и закона. Земле – полное право мнения и слова». И сами славянофилы полностью следовали данному учению. Право мнения не являлось у них фиговым листком для прикрытия раболепия. Верно служа царям и пытаясь их «распропагандировать» в пользу русского воззрения, они при этом были бесстрашны в слове, невзирая на отставки, аресты, запреты газет и журналов.
Если представить себе конституцию, построенную на аксаковских принципах – полномочие власти, с одной стороны, и неприкосновенность свободы мнения, с другой, – думается, она была бы куда лучше конструкций, когда, чтобы имитировать «народную власть», приходится прикручивать фитиль народного настроения, а каждое качание прав превращается в смертельную угрозу для страны.
«Мелькнула свету поистине вдохновенно злая мысль: завести детские балы и свое светское устройство внести в невинный мир детей…» – едко писал Аксаков. Представить нетрудно, что он сказал бы о мысли завести «детские митинги» и «детские революции». Здесь мы касаемся его главной неприязни, главного предмета гнева – светского общества, публики, как мы сейчас говорим – тусовки.
Оппозиция «публика и народ» стала значительным вкладом Константина Сергеевича (утонченного филолога) в семантику русского языка. «У публики свое обращается в чужое. У народа чужое обращается в свое. Часто, когда публика едет на бал, народ идет ко всенощной; когда публика танцует, народ молится… Публика выписывает из-за моря мысли и чувства, мазурки и польки, народ черпает жизнь из родного источника. Публика говорит по-французски, народ – по-русски. Публика ходит в немецком платье, народ – в русском. У публики – парижские моды. У народа – свои русские обычаи».
Несмотря на все попытки в ХХ веке оторвать нас от корней, оппозиция «публика – народ» до сих пор актуальна. Народ – патриот своей Родины. Публика – патриот заграницы. Народ растит из детей наследников. Публика жаждет чужих детей превратить в пушечное мясо своей войны с властью. Народ хочет, чтобы власть его услышала. Публика желает, чтобы власть испугалась народа, а потому слушалась только ее.
Публика мечтает заградить народ от власти и власть от народа – в этом главная от нее опасность. А в том, что мы это слишком хорошо сегодня понимаем, – заслуга Константина Аксакова, московского мечтателя, сила разума и политическое провидение которого оказались во многих аспектах ярче, чем у иных из «трезвых» мыслителей.