* * *
© ООО «Издательство Родина», 2023
Вступление. Евразийство
Евразийцы – это представители нового начала в мышлении и жизни, это группа деятелей, работающих на основе нового отношения к коренным, определяющим жизнь вопросам, отношения, вытекающего из всего, что пережито за последнее десятилетие, над радикальным преобразованием господствовавших доселе мировоззрения и жизненного строя. В то же время евразийцы дают новое географическое и историческое понимание России и всего того мира, который они именуют российским или «евразийским».
Имя их – «географического» происхождения. Дело в том, что в основном массиве земель Старого Света, где прежняя география различала два материка: «Европу» и «Азию», они стали различать третий, срединный материк, «Евразию», и от последнего обозначения получили свое имя…
По мнению евразийцев, в чисто географическом смысле понятие «Европы» как совокупности Европы, западной и восточной, бессодержательно и нелепо. На западе, в смысле географических очертаний, – богатейшее развитие побережий, истончение континента в полуострова, острова; на востоке – сплошной материковый массив, имеющий только разъединение касания к морским побережьям; орографически – на западе сложнейшее сочетание гор, холмов низин; на востоке – огромная равнина, только на окраинах окаймленная горами; климатически – на западе приморский климат, с относительно небольшим различием между зимой и летом; на востоке это различие выражено резко: жаркое лето, суровая зима; и т. д., и т. д. Можно сказать по праву: Восточно-Европейская, «Беломорско-Кавказская», как называют ее евразийцы, равнина по географической природе гораздо ближе к равнинам Западно-Сибирской и Туркестанской, лежащим к востоку от нее, нежели к Западной Европе. Названные три равнины, вместе с возвышенностями, отделяющими их друг от друга (Уральские горы и так называемый «Арало-Иртышский» водораздел) и окаймляющими их с востока, юго-востока и юга (горы русского Дальнего Востока, Восточной Сибири, Средней Азии, Персии, Кавказа, Малой Азии), представляют собой особый мир, единый в себе и географически отличный как от стран, лежащих к западу, так и от стран, лежащих к юго-востоку и югу от него. И если к первым приурочите имя «Европы», а ко вторым – имя «Азии», то названному только что миру, как срединному и посредствующему, будет приличествовать имя «Евразии»…
Необходимость различать в основном массиве земель Старого Света не два, как делалось доселе, но три материка – не есть какое-либо «открытие» евразийцев; оно вытекает из взглядов, ранее высказывавшихся географами, в особенности русскими. Евразийцы обострили формулировку; и вновь «увиденному» материку дали имя, ранее прилагавшееся иногда ко всему основному массиву земель Старого Света, к старым «Европе» и «Азии» в их совокупности.
Россия занимает основное пространство земель «Евразии». Тот вывод, что земли ее не распадаются между двумя материками, но составляют скорее некоторый третий и самостоятельный материк, имеет не только географическое значение. Поскольку мы приписываем понятиям «Европы» и «Азии» также некоторое культурно-историческое содержание, мыслим, как нечто конкретное, круг «европейских» и «азиатско-азийских» культур, обозначение «Евразии» приобретает значение сжатой культурно-исторической характеристики. Обозначение это указывает, что в культурное бытие России, в соизмеримых между собой долях, вошли элементы различнейших культур. Влияния Юга, Востока и Запада, перемежаясь, последовательно главенствовали в мире русской культуры. Юг в этих процессах явлен по преимуществу в образе византийской культуры; ее влияние на Россию было длительным и основоположным.
Как на эпоху особой напряженности этого влияния можно указать на период примерно с Х по XIII век. Восток в данном случае выступает, главным образом, в облике «степной» цивилизации, обычно рассматриваемой в качестве одной из характерно «азиатских» («азийских», в указанном выше смысле). Пример монголо-татарской государственности (Чингисхана и его преемников), сумевшей овладеть и управиться на определенный исторический срок с огромной частью Старого Света, несомненно сыграл большую положительную роль в создании великой государственности русской. Широко влиял на Россию и бытовой уклад степного Востока. Это влияние было в особенности сильно с XIII по XV век. С конца этого последнего столетия пошло на прибыль влияние европейской культуры и достигло максимума начиная с XVIII века…
В категориях не всегда достаточно тонкого, однако же указывающего на реальную сущность подразделения культур Старого Света на «европейские» и «азиатско-азийские» – культура русская не принадлежит к числу ни одних, ни других. Она есть культура, сочетающая элементы одних и других, сводящая их к некоторому единству. И потому, с точки зрения указанного подразделения культур, квалификация русской культуры как «евразийской» более выражает сущность явления, чем какая-либо иная… Из культур прошлого подлинно «евразийскими» были две из числа величайших и многостороннейших известных нам культур, а именно культура эллинистическая, сочетавшая в себе элементы эллинского «Запада» и древнего «Востока», и продолжавшая ее культура византийская, в смысле широкого восточно-средиземноморского культурного мира поздней античности и средневековья (области процветания обеих лежат точно к югу от основного исторического ядра русских областей). В высокой степени примечательна историческая связь, сопрягающая культуру русскую с культурой византийской. Третья великая «евразийская» культура вышла в определенной мере из исторического преемства двух предшествующих…
«Евразийская», в географически-пространственных данных своего существования, русская культурная среда получила основы и как бы крепящий скелет исторической культуры от другой «евразийской» культуры. Происшедшим же, вслед за тем, последовательным напластованием на русской почве культурных слоев азиатско-азийского (влияния Востока!) и европейского (влияние Запада!) «евразийское» качество русской культуры было усилено и утверждено…
Определяя русскую культуру как «евразийскую», евразийцы выступают как осознаватели русского культурного своеобразия. В этом отношении они имеют еще больше предшественников, чем в своих чисто географических определениях. Таковыми в данном случае нужно признать всех мыслителей славянофильского направления, в том числе Гоголя и Достоевского (как философов-публицистов). Евразийцы в целом ряде идей являются продолжателями мощной традиции русского философского и историософского мышления. Ближайшим образом эта традиция восходит к 30-40-м годам XIX века, когда начали свою деятельность славянофилы.
В более широком смысле к этой же традиции должен быть причислен ряд произведений старорусской письменности, наиболее древние из которых относятся к концу XV и началу XVI века. Когда падение Царьграда (1453) обострило в русских сознание их роли как защитников Православия и продолжателей византийского культурного преемства, в России родились идеи, которые в некотором смысле могут почитаться предшественницами славянофильских и евразийских. Такие «пролагатели путей» евразийства, как Гоголь или Достоевский, но также иные славянофилы и примыкающие к ним, как Хомяков, Леонтьев и др., подавляют нынешних «евразийцев» масштабами исторических своих фигур. Но это не устраняет обстоятельства, что у них и евразийцев в ряде вопросов мысли те же и что формулировка этих мыслей у евразийцев в некоторых отношениях точнее, чем была у их великих предшественников. Поскольку славянофилы упирали на «славянство» как на то начало, которым определяется культурно-историческое своеобразие России, они явно брались защищать трудно защитимые позиции. Между отдельными славянскими народами, безусловно, есть культурно-историческая и более всего языковая связь. Но как начало культурного своеобразия понятие славянства, во всяком случае в том его эмпирическом содержании, которое успело сложиться к настоящему времени, дает немного.
Творческое выявление культурного лица болгар и сербо-хорвато-словенцев принадлежит будущему. Поляки и чехи, в культурном смысле, относятся к западному «европейскому» миру, составляя одну из культурных областей последнего. Историческое своеобразие России явно не может определяться ни исключительно, ни даже преимущественно ее принадлежностью к «славянскому» миру. Чувствуя это, славянофилы мысленно обращались к Византии. Но, подчеркивая значение связей России с Византией, славянофильство не давало и не могло дать формулы, которая сколько-либо полно и соразмерно выразила бы характер русской культурно-исторической традиции и запечатлела бы «одноприродность» последней с культурным преемством византийским. «Евразийство» же, в определенной степени, то и другое выражает.
Формула «евразийства» учитывает невозможность объяснить и определить прошлое, настоящее и будущее культурное своеобразие России преимущественным обращением к понятию «славянства»; она указывает как на источник такого своеобразия на сочетание в русской культуре «европейских» и «азиатско-азийских» элементов. Поскольку формула эта констатирует присутствие в русской культуре этих последних, она устанавливает связь русской культуры с широким и творческим в своей исторической роли миром культур «азиатско-азийских», и эту связь выставляет как одну из сильных сторон русской культуры, и сопоставляет Россию с Византией, которая в том же смысле итак же обладала «евразийской» культурой.
* * *
Таково, в самом кратком определении, место «евразийцев» как осознавателей культурно-исторического своеобразия России. Но таким осознанием не ограничивается содержание их учения. Это осознание они обосновывают некоторой общей концепцией культуры и делают из этой концепции конкретные выводы для истолкования ныне происходящего. Сначала мы изложим указанную концепцию, затем перейдем к выводам, касающимся современности. И в одной и в другой области евразийцы чувствуют себя продолжателями идеологического дела названных выше русских мыслителей (славянофилов и примыкающих к ним).
Независимо от воззрений, высказанных в Германии (Шпенглер), и приблизительно одновременно с появлением этих последних евразийцами был выставлен тезис отрицания «абсолютности» новейшей «европейской» (т. е., по обычной терминологии, западноевропейской) культуры, ее качества были «завершением» всего доселе протекавшего процесса культурной эволюции мира (до самого последнего времени утверждение именно такой «абсолютности» и такого качества «европейской» культуры крепко держалось, отчасти же держится и сейчас, в мозгу «европейцев»; это же утверждение слепо принималось на веру высшими кругами общества «европеизированных» народов и, в частности, большинством русской интеллигенции).
Этому утверждению евразийцы противопоставили признание относительности многих, и в особенности идеологических и нравственных достижений и установок «европейского» сознания. Евразийцы отметили, что европеец сплошь и рядом называет «диким» и «отсталым» не то, что по каким-либо объективным признакам может быть признано стоящим выше его собственных достижений, но то, что просто не похоже на собственную его, «европейца», манеру видеть и действовать.
Если можно объективно показать превосходство новейшей науки и техники, в некоторых ее отраслях, над всеми этого рода достижениями, существовавшими на протяжении обозримой мировой истории, то в вопросах идеологии и нравственности такое доказательство существенно невозможно. В свете внутреннего нравственного чувства и свободы философского убеждения, являющихся, согласно «евразийской» концепции, единственными критериями оценки в области идеологической и нравственной, многое новейшее западноевропейское может показаться и оказывается не только не выше, но, наоборот, ниже стоящим в сравнении с соответствующими достижениями определенных «древних» или «диких» и «отсталых» народов.
Евразийская концепция знаменует собой решительный отказ от культурно-исторического «европоцентризма»; отказ, проистекающий не из каких-либо эмоциональных переживаний, но из определенных научных и философских предпосылок… Одна из последних есть отрицание универсалистского восприятия культуры, которое господствует в новейших «европейских» понятиях… Именно это универсалистское восприятие побуждает европейцев огульно квалифицировать одни народы как «культурные», а другие как «некультурные»…
Следует признать, что в культурной эволюции мира мы встречаемся с «культурными средами» или «культурами», одни из которых достигли большего, другие – меньшего. Но точно определить, чего достигла каждая культурная среда, возможно только при помощи расчлененного по отраслям рассмотрения культуры. Культурная среда, низкостоящая в одних отраслях культуры, может оказаться и сплошь и рядом оказывается высоко стоящей в отраслях других. Нет никакого сомнения, что древние жители острова Пасхи в Великом Океане «отставали» от современных англичан по весьма многим отраслям эмпирического знания и техники; это не помешало им в своей скульптуре проявить такую меру оригинальности и творчества, которая недоступна ваянию современной Англии. Московская Русь XVI–XVII веков отставала от Западной Европы во множестве отраслей; это не воспрепятствовало созданию ею «самоначальной» эпохи художественного строительства, выработке своеобразных и примечательных типов «башенных» и «узорчатых» церквей, заставляющих признать, что в отношении художественного строительства Московская Русь того времени стояла выше большинства западноевропейских стран. И то же – относительно отдельных «эпох» в существовании одной и той же «культурной среды». Московская Русь XVI–XVII веков породила, как сказано, «самоначальную» эпоху храмового строительства, но ее достижения в иконописи знаменовали явный упадок по сравнению с новгородскими и суздальскими достижениями XIV–XV веков…
Мы приводили примеры из области изобразительного искусства как наиболее наглядные. Но если бы также в области познания внешней природы мы стали различать отрасли, скажем, «теоретического знания» и «живого видения», то оказалось бы, что «культурная среда» современной Европы, обнаружившая успехи по части «теоретического знания», означает, в сравнении с многими другими культурами, упадок по части «живого видения»: «дикарь» или темный мужик тоньше и точнее воспринимает целый ряд явлений природы, чем ученейший современный «естествовед». Примеры можно было бы умножать до бесконечности; скажем более: вся совокупность фактов культуры является одним сплошным примером того, что, только рассматривая культуру расчлененно, по отраслям, мы можем приблизиться к сколь-либо полному познанию ее эволюции и характера. Такое рассмотрение имеет дело с тремя основными понятиями: «культурной среды», «эпохи» ее существования и «отрасли» культуры.
Всякое рассмотрение приурочивается к определенной «культурной среде» и определенной «эпохе». Как мы проводим границы одной и другой, зависит от точки зрения и цели исследования. От них же зависит характер и степень дробности деления «культуры» на «отрасли». Важно подчеркнуть принципиальную необходимость деления, устраняющего некритическое рассмотрение культуры как недифференцированной совокупности… Дифференцированное рассмотрение культуры показывает, что нет народов огульно «культурных» и «некультурных». И что разнообразнейшие народы, которых «европейцы» именуют «дикарями», в своих навыках, обычаях и знаниях обладают «культурой», по некоторым отраслям и с некоторых точек зрения стоящей «высоко».
* * *
Евразийство есть не только система историософских или иных теоретических учений. Оно стремится сочетать мысль с действием и в своем пределе приводить к утверждению, наряду с системой теоретических воззрений, определенной методологии действия. Основная проблема, которая в этом отношении стоит перед евразийством, есть проблема сочетания религиозного отношения к жизни и миру с величайшей, эмпирически обоснованной практичностью. Постановка этой проблемы обоснована всем характером евразийства. Евразийцы суть одновременно отстаиватели религиозного начала и последовательные эмпирики. Из фактов рождается их идеология; своей характеристикой российского мира как «евразийского» они как бы прилегают всем телом к каждой пяди родной земли, к каждому отрезку истории этого мира…
Но недостаточно понимать факты, ими необходимо управлять в пластическом процессе истории. Поскольку люди, ощущающие мир религиозно, подходят к этой задаче, перед ними во всей своей обнаженно-наглядной и в то же время мистически-потрясающей реальности встает проблема зла. Евразийцы в предельной степени ощущают реальность зла в мире – в себе, в других, в частной и социальной жизни. Они менее всего утописты. И в сознании греховной поврежденности и проистекающего отсюда эмпирического несовершенства человеческой природы они ни в коем случае не согласны строить свои расчеты на посылке «доброты» человеческой природы. И раз это так, задача действия «в миру» встает как задача трагическая, ибо «мир во зле лежит».
Трагизм этой задачи неизбывен; и единственно, к чему стремятся евразийцы, это в ладе своих мыслей и действий быть на высоте этого трагизма. И твердое философское убеждение и, мы сказали бы, сама природа русского исторического и национального характера, в котором соучаствуют евразийцы, исключают возможность сентиментального отношения к этой задаче.
Сознание греховности мира не только не исключает, но требует смелости в эмпирических решениях. Никакая цель не оправдывает средства. И грех всегда остается грехом. Но, действуя «в миру», нельзя его устрашиться. И бывают случаи, когда нужно брать на себя его бремя, ибо бездейственная «святость» была бы еще большим грехом.
Мировоззрение евразийцев
В человеческой деятельности поставление цели всегда бывает неразрывно связано с анализом существующего. Чуть не каждый, в ком не умерли воля и чувство, может повторить вслед за Марксом: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его» (тезисы о Фейербахе). Но не менее несомненно и то, что, лишь объясняя определенным образом мир, можно стремиться к его изменению.
Евразийцы объясняют окружающую их действительность и в то же время ставят своей задачей сделать ее иной.
Евразийство проникнуто движением. Они все в становлении, в усилии, в творчестве. Диалектика – любимое слово евразийцев. Она является для них символом и путем движения.
Евразийцы не боятся противоречий. Они знают, что из них соткана жизнь. Евразийцы живут в противопоставлениях. В своей системе они совмещают традицию и революцию. И они совершенно уверены, что в дальнейшем развитии событий не они, но история совместит эти начала.
Идея и понятие личности занимают центральное место в мировоззрении евразийцев. Они вносят его также и в проблемы философии истории. Культуру в культурно-исторические миры они понимают как особого рода «симфоническую личность». Традиция есть духовный костяк такой личности. Евразийцы крепят этот костяк в той культуре, к которой принадлежат, но делают это не в спазматической гримасе охранительного рвения, а в творческом усилии, ставящем своей целью приобщить к традиции вновь возникающее, в традиционном осуществить небывалое. Дело идет не о мертвой, механической традиции, но о традиции, преображенной и очищенной.
С точки зрения евразийцев, задача заключается в том, чтобы личностную природу евразийского мира возвести в сознательное начало. Замысел евразийцев заключается в том, чтобы самоутверждение особого мира России-Евразии сделать фактором творческого сближения ее с окружающим миром.
Чем была Россия, ощущавшая себя частью Европы, входившая в систему европейских держав, как это было во весь период Империи? Несмотря на свою политическую силу, в культурном отношении она чувствовала себя, а часто была третьестепенной Европой. Этой установкой максимально затруднялся творческий вклад России в мировую культуру. Кому интересны зады европейской цивилизации, когда можно обратиться к передовым ее представителям? И может ли существовать настоящий пафос культурного творчества там, где основной задачей является уподобление этим передовым представителям, где подражательность, а не творчество является законом жизни? Что же касается настоящей Европы, то пренебрежение являлось и является единственно возможным отношением к этим своим задворкам.
Только утвердив себя как духовно и материально самодовлеющий мир, Россия организует наилучшим образом и свои отношения с Европой. Чтобы сблизиться с Европой, нужно стать духовно и материально независимыми от нее. И евразийцы утверждают, что Россия имеет все предпосылки к такой независимости. Она представляет своеобразную географическую среду, в своих простых, широких очертаниях резко отличную от дробного строения Европы. Основные географические зоны (тундра, лес, степь, пустыня) располагаются здесь как полосы горизонтально подразделенного четырехполосного флага…
Что самое важное – в ней есть самостоятельная культурная традиция, достаточно сильная для того, чтобы обосновать независимое от Европы культурное развитие. В традиции этой запечатлены начала, связанные с Востоком и чуждые Западу.
Евразия достаточно целостна внутренне таковой задачей. В истории ее неизменно возникали движения, которые сопрягали в политическое единство все пространство евразийского мира географического, всю область «флагоподобного» расположения зон (скифская держава, гуннская, монгольская, русская). Единству политическому, возникающему с неизбежностью некоего природного факта, отвечает и единство внутреннее – взаимная тяга населяющих ее народов, некоторый строй «национального мира», в ряде проявлений своих резко констатирующего с теми национальными ненавистями и отталкиваниями, которыми полна Европа.
Все это создает предпосылки для творчества. Но творчество это, проходя чрез этап обособления, в конечной цели своей должно быть направлено к универсальной задаче.
Чем своеобразнее мир, чем оригинальнее культура, тем больше своих особых вопросов он может поставить. И вопросы эти, примененные к другим мирам и культурам, освещают неожиданным светом эти последние. Возникает внутреннее движение, взаимное влияние, основанное на интенсивном общении понимание друг друга.
Народ не должен желать «быть, как другие». Он должен желать быть самим собой. Сократовский завет о познании себя остается в силе и тут. Каждый народ должен быть личностью. А личность единственна и неповторима. И как раз единственностью и неповторимостью своей ценна и для других.
* * *
Подражатель наименее импонирует. Самостоятельный творец внушает почтение и привлекает.
В восприятии европейских начал русские находятся в наименее выгодном положении. Начала эти создавались без их участия. Здесь они чувствуют себя не мастерами, но учениками. Европейские решения не вросли в их плоть и кровь. Восприятие их будет всегда механическим.
Не только для самих себя, но и для того, чтобы дать нечто ценное и важное остальному миру, Россия должна следовать своими путями. Евразийцы понимают эти пути как строительство особого мира России-Евразии.
Из всех культурно-исторических миров нашей планеты – это есть мир наиболее широкого и наиболее многостороннего участия государства во всех отраслях и во всех проявлениях жизни.
Говоря европейским термином, евразийский есть среда наибольшего развития этатизма. Это проходит чрез всю его историю. Необычная концентрация народных сил под покровом и водительством центральной власти характеризует историю кочевых империй, существовавших на том пространстве, которое теперь заселено русским народом. Эта традиция была воспринята Московским государством, в котором все было «государево», от государя исходилось и делалось его именем. Огромные элементы централизма и хозяйственного имелись и в истории императорской России. Глубоко знаменательна та форма, которую приняла в России «социалистическая революция». Она свелась к обобщению и обострению традиционно-русского централизма и этатизма.
Евразийцы признают огромное положительное значение этатизма. Они видят в нем основной стержень русской истории. Они уверены, что только широчайшим развитием государственной инициативы также и в хозяйственной области может быть обеспечено России достойное место ее в мире. Они знают также, что в очень многих вопросах именно Россия покажет своим примером, что может осуществить и чего может добиться государство.
Но механическому этатизму коммунистов они противопоставляют диалектический этатизм, то есть такой, который знает себе противоположное, осознает свои пределы. Не может и не должно быть огосударствлено все. Должна быть принципиально признана сфера, которая не подлежит «национализации».
В экономической области система евразийцев именуется «государственно-частной». Евразийцы уверены, что в этой сфере деятельность государства может быть только в том случае целесообразной, гибкой и успешной, если наряду с государственным сектором будет существовать сектор частный. Основным надлежит признать первый из них. Именно он выражает собой принципы «общего дела». Частный сектор нужен функционально – для того, чтобы имелось мерило «добротности» государственно-хозяйственной деятельности, для того, чтобы избежать разложения государственного сектора в обстановке ничем не ограниченной монополии.
Евразийцы работают над планом мероприятий, которые сводили бы, главным образом при помощи обязательного синдицирования, основную государственную и восполняющую ее частную хозяйственную деятельность в органическое единство. Здесь существенно подчеркнуть ту связь, которая сопрягает евразийскую государственно-частную систему с их пониманием значения личности.
Высшим призванием личности они считают служение общему делу; они полагают, что в таком служении личность приобретает и высшую свободу – не в формальном, но в материальном смысле этого слова: возможность осуществлений. Но для того, чтобы служение это не превратилось в закрепощение, в нем должна присутствовать свобода выбора. Разнообразие форм экономической жизни обеспечивает личности и эту свободу.
* * *
Евразийцы являются горячими сторонниками планового начала. Нет, быть может, другого вопроса, в котором мировое значение русской революции было бы столь значительным, как именно в вопросе внедрения идеи и практики плана, охватывающего собой всю совокупность жизни страны. Идея эта не принадлежит русским коммунистам. Но коренится в особенностях русской истории…
Диалектическому этатизму евразийцев отвечает диалектическое понимание плана как действия на рынок и через рынок экономически вооруженного государства. Диалектика здесь заключается в том, что приказывающее государство признает нечто, не сводимое только к приказу, и овладевает рынком не полицейскими, но экономическими мерами. Это прежде всего страхует само государство от неудачи, ибо дает возможность проверки решений и методов. План, проводимый полицейскими средствами, неизбежно превращается в карикатуру на план…
Плановое хозяйство есть огромный рычаг социальной политики. Оно направлено на обеспечение интересов труда. Делая накопление преимущественной функцией государства, оно позволяет идти в этом направлении так далеко, как не может идти государственная регулировка при сохранении полноты частно-хозяйственного уклада. В то же время существование частного сектора страхует рабочих от возможных злоупотреблений государства, которое, при отсутствии этого сектора, являлось бы работодателем-монополистом.
Возобладание планового хозяйства означало бы возведение социальной жизни на новую, высшую ступень. В социологическом смысле евразийцы понимают революцию прежде всего как смену ведущего слоя. Ведущий слой есть та первая реальность, которую они видят в государственной жизни. Во всяком государственном порядке можно различить властвование определенной группы людей, объединенных тем или иным признаком…
Евразийцы конструируют понятие новой формы государственного строя, в которой принадлежность к ведущему отбору связана с исповеданием и служением определенной идее. Эту форму они называют идеократической. Элементы подобного рода имеются при любом государственном порядке: их можно обнаружить и в аристократии, и в геронтократии, и даже в плутократии. Но во всех этих случаях общность мировоззрения есть производное от общности каких-то иных признаков. И только в идеократии названный момент становится самостоятельным и основным началом в формировании ведущего слоя. В современности замечается явная тяга к идеократии, к созданию такого порядка, при котором ведущий слой создавался бы на основе общности убеждений и служения им.
По мнению евразийцев, европейский демократический строй как таковой решительно неприменим к условиям России. Евразийцы не отрицают, что в европейской обстановке он может являться годным решением. Но в том-то и заключается качество России как особого мира, что в России обстановка иная. Там, где широко развитой этатизм и «плановое хозяйство» есть жизненная реальность, в государственной жизни должна существовать определенная «константа», некоторый стержень, который давал бы устойчивость жизни государственного целого.