В стародавние времена, когда Университет уже был открыт, а речка Медичка, протекавшая по Университетской роще, ещё не ушла под землю, жила в Томске вдова с сыном своим малым. Жили бедно, вдова урабатывалась, да и сынишке пришлось рано к работе приучаться. Ивашка был парень работящий, сметливый, рукастый, любое дело у него спорилось.
Подрос парнишечка, пришла пора его мастерству какому-то обучать. Город у нас тогда всё больше деревянный был, вот мать и отдала Ивашку к плотникам на обучение, чтоб без работы не остался. Те мальчонку приняли, обучили его своему ремеслу. Видят, что парень с выдумкой к работе подходит, дерево любит, да толк в нём понимает, вот и присоветовали ему попроситься в ученики к мастеру Плахотичу. Был такой резных дел мастер в Томске. Лучше него никто не мог наличник сработать. Взял он Ивашку в подмастерья – где простую розетку поручит ему вырезать, где фон выбрать, или там ошкурить завитулины. Так и стал перенимать Ивашка Плахотичеву науку. Перенимает, значит, подмечает, а сам диву даётся – как это Плахотич такие узоры выдумывает? Вокруг тайга, что Плахотич кроме кедра с берёзой видал-то? А в узорах у него листья резные, завитки тугие, да звери и птицы вовсе небывалые. Заказов у них много было, сидели Плахотич с Ивашкой с утра до вечерней зорьки год за годом, знай себе тюк да тюк молотком по стамеске, да лобзиком звенят, да ножиком стружку снимают. Работа с узором тишину любит. Отвлечёшься на думку какую, не так ножик пристроишь – и пропал узор. Вот молча Иван с Плахотичем и резали. Говорили только когда в темноте домой добирались – жили-то они рядом.
Путь их пролегал вдоль речки Медички, которую раньше Еланкой звали. Еланкой-то речку прозвали, потому как пробегала она по еланям – берёзовым перелескам с разнотравными полянами. Когда-то тут сенокосы были, а теперь, почитай, центр города. Когда Университет отстроили, стали медицине студентов обучать, тогда и появилось новое название для речки, мимо первого за Уралом Университета пробегавшей. Летом тут тучами комары с мошкой вились – знай отмахивайся от кровососов этих. Весной слякоть и грязь под ногами. Зимой, понятное дело, мороз стоять не велит. И только ранней осенью возле Медички было тихо и красиво. Медичка неслышно переливалась в своём илистом русле, а над нею золотились кудрявые ивы и звенели семенами крылатыми сибирские клёны. Тропка вилась чуть выше, по березняку. Вроде бы и простая это была красота, привычная, но Иван нет-нет, да остановится полюбоваться на слетевшие с ивы листья, медленно плывущие вниз по течению чёрной речки, словно тонкие выгнутые лодки. Вот как-то сумерки сгустились, а Иван всё стоит и стоит над рекой. Ему в ту пору уж годков двадцать стукнуло, в самой жениховской поре парень был. Рядом с ним и Плахотич остановился, не торопит, значит. Только приговаривает:
– Это красота грустинская. Она сердце не веселит, а только зажимает, ровно озорник птичку. Кто эту красоту в сердце впускает, тот в Грустину попадает.
– А что такое Грустина? – спрашивает Иван.
– Город это, который тут до Томска стоял, так сказывают старики, – отвечает.
Интересно стало Ивану про город такой послушать, и Плахотич домой не торопится, по всему видать. Вот присели на брёвнышко, и стал Плахотич сказ сказывать.