В эфире

* * *

Небольшое пламя, выраставшее сейчас из маленькой круглой таблетки сухого горючего, завораживающе колыхалось. Оно шевелилось, но сохраняло свою силу и равновесие. Снаружи, по ту сторону тонких брезентовых стен дул сильный ветер, а внутри огонек лишь слегка содрогался при каждом новом диком порыве, кидавшем дробь микроскопических песчинок в стенки палатки. Пятеро мужчин молча и завороженно взирали на танец пламени, подсознательно делая ставки на то, погаснет ли огонек после следующего порыва от проникнувшего внутрь сквозняка.

– Чертов песок, – сказал один, отворачиваясь к стенке и накрываясь с головой небольшим куском материи.

Никто из присутствующих не удостоил его даже мимолетным взглядом. Напротив, подобрав под себя ноги, сидел мужчина с обожженным на солнце лицом и обветренными потрескавшимися губами. Он глубоко затягивался из курительной трубки, дым из которой моментально рассеивался на сквозняке, не оставляя за собой даже табачного запаха. Очевидно, он так жадно затягивался, чтобы успеть хоть немного наполнить легкие прежде чем и вдыхаемый им дым так же исчезнет.

– Весь мир – песок, – задумчиво глядя на извивающееся пламя, сказал он на вдохе и погладил отросшую и спутавшуюся бороду, в очередной раз жадно затянувшись.

– Это что еще за бред? – спросил сидевший рядом с ним мужчина, поежившись от нового порыва ветра снаружи палатки, – откуда ты это взял?

Мужчина с трубкой в губах задумчиво пожал плечами.

– Только что придумал. А что, разве это не так?

– Нет, дурья твоя башка, не так, – ответил дрожавший на холоде, еще сильнее укутавшись в полосатый халат с шерстяным воротом, – весь мир – вода. И вся его жизнь зависит только от воды.

Сидевший рядом с уснувшим, высокий и худой мужчина в пробковом шлеме и самолетных очках, спущенных сейчас на тонкую и длинную шею, так же задумчиво покачал головой.

– Вы оба правы, – сказал он, – мир многогранен. И ты, Ганс, мыслишь верно. Без воды ничего бы не было. Но даже океану нужно дно, чтобы быть океаном, верно? А значит и Питер тоже прав.

Ганс снова поежился, попытавшись уловить носом частички выдыхаемого соседом дыма.

– Это все потому, что у тебя нет собственного мнения, – сказал он, презрительно глядя на мужчину в каске, – да, Гораций, ты – человек без собственного мнения. Именно поэтому у тебя все правы.

– Отчасти ты прав, – ответил Гораций, сняв каску и протерев грязным носовым платком вспотевший под ней лоб, – только лишь отчасти.

– Ну вот видишь. Опять я прав. Хотя эти мои слова должны были тебя, вроде как, оскорбить. Но потому, что у тебя нет никакой своей точки зрения, ты говоришь, что даже в этом своем оскорбительном мнении я прав.

– Сдается мне, мой друг, что ты путаешь мой кругозор с твоей точкой зрения.

– Нам не следует обвинять Горация в том, в чем мы сами повинны не меньше, – сказал еще один мужчина, грея вытянутые вперед руки над дрожавшим огоньком, казавшимся сейчас холодным.

– Поясни, – настороженно сказал Ганс.

– Это требует какого-то пояснения? – ответил он напряженным полушепотом, – я думал, что все и так на поверхности. Или кто-то еще сомневается в обреченности этого нашего предприятия.

– Не нужно так, – сказал Гораций, потупив взгляд.

– Это почему же? Разве уплаченный нам аванс предполагал молчание? Или может быть беспрекословное подчинение?

– Уважение, – сказал Питер, все так же не отводя застывшего взгляда от пламени.

– Не нужно это сюда примешивать. Может быть, как раз уважения нам и не достает. Мы не уважаем его, поэтому и позволяем губить собственную жизнь. А заодно и наши тоже.

– Напомни, – сказал Ганс, щелкнув пальцами, как бы припоминая что-то очень давнее, – тебя кто-то заставлял идти?

– Ты не о том сейчас говоришь. Я пошел за ним искренне и без зазрения совести, пусть даже его мотивы ни коим образом не вяжутся с религией моих родителей. Я говорю о том, что, может быть, пришло время признать очевидные вещи. Или для этого нужно еще несколько месяцев? Я только об этом.

– Ты ведь и аванс потребовал, – будто не услышав его, закончил предыдущую фразу Ганс.

На несколько долгих секунд в тесной палатке воцарилось молчание. В такой атмосфере тишины и напряжения гудевший за стенами ветер казался чем-то страшным и огромным, грозящим поднять их всех вместе с палаткой, будто пушинку, и зашвырнуть так далеко, как только возможно.

– Он прав, – нарушил молчание Питер, все так же глядя в пламя и вдыхая очередную порцию ускользающего в сквозняке дыма.

– Что, прости? – удивленно переспросил Ганс.

– Я говорю, что, как бы это было не абсурдно признавать, но, возможно, Людвиг, отчасти, прав.

– И ты туда же? – Ганс удивленно отпрянул от соседа, не веря собственным ушам, – с чего это вдруг?

Питер пожал плечами и снова погладил спутавшуюся бороду. Очередной порыв застенного ветра, казалось, был самым слабым из всех предыдущих.

– Хотя бы с того, что мы заблудились восемь дней назад, – сказал он безразлично.

– Как заблудились? – удивился Гораций, вновь протирая высокий лоб грязным платком.

– А вот так. Заблудились. Никаких ориентиров из его карт не было уже больше недели. Мы трижды проходили это место. Причем дважды останавливались тут на ночлег.

– И ты все это время молчал? – спросил Ганс, придвинувшись обратно вплотную к соседу.

– Ну, я думал, что раз он так уверенно идет по этому маршруту, то так оно и было нужно.

– Ты абсолютный болван, – взмахнув руками от разочарования, ответил Ганс.

– Спросил бы у него самого, – сказал Людвиг, слегка повысив голос, – чего же ты не спросил? Может быть это бы помогло нам всем. Может ему нужна была это информация. Он ведь именно для этого нас с собой взял, верно?

– Мы ведь были предупреждены, что не все будет понятно в нашем путешествии, – сказал Гораций, побледневший, казалось, еще немного, – вполне возможно, что это как раз именно то самое, что должно быть непонятно.

– Ну да, – ответил Людвиг, как-то дико усмехнувшись, – а еще, возможно, что мы умрем здесь все, в этой пустыне.

– Ну, не будем сгущать краски, – сказал Ганс.

– Да куда уж гуще? Целый месяц мы ходим по этой треклятой пустыне в поисках… даже говорить смешно.

– Дружище, когда ты брал аванс, тебе не было так смешно, – сказал Ганс, – хоть ты точно знал, у кого его берешь, и отдавал себе отчет, куда он тебя поведет. Мы все отдавали.

– Хорошо, – ответил Людвиг, выставив обе руки вперед в знак капитуляции, – хорошо, ты готов этим оправдать свою смерть? Лично я не готов. И лично я намереваюсь еще немного пожить. Вот скажи, Питер, сколько времени нам сейчас потребуется для того, чтобы выйти из пустыни?

– Все зависит от погоды и от движения песков…

– В общих чертах. Допустим, погода будет хорошая, а барханы будут стоять на месте.

– По моим подсчетам, – задумчиво проговорил Питер, впервые оторвав взгляд от пламени и устремив его в сводчатый брезентовый потолок, – если мы сейчас находимся именно там, где я думаю, то через три недели мы достигнем северных границ. Приблизительно там же, где и начали свой путь. Новый Яфар где-то в трех неделях пути при хорошей погоде.

– А если, допустим, завтра он наконец разберется в своих картах, и мы вновь ляжем на, так сказать, верный курс? Кто знает, как далеко мы можем еще углубиться в пески? И что тогда? Хватит у нас запасов на месячный обратный путь?

Снова повисла тяжелая пауза. Ветер вне палатки уже почти что полностью стих, и даже не верилось, что еще несколько минут назад там бушевал самый настоящий ураган.

– Кто-нибудь, толкните его. Он все равно уже не спит, – сказал Людвиг.

– Не надо меня толкать, – проговорил лежавший у самой стенки мужчина, медленно поворачиваясь, но все еще не спеша принимать вертикальное положение.

– Ты ведь слышал наш разговор, Симон? Что думаешь обо всем этом?

Симон, кряхтя, поднялся и сел, подперев брезентовую стену спиной.

– Я думаю, что ты не дал всем отдохнуть этими твоими разговорами. А впереди еще целый день ходьбы по тяжелому и зыбкому песку. А вы все, – он обвел взглядом остальных мужчин, – вы все идете у него на поводу.

– Все ясно, – махнул на него Людвиг, – еще один слепой последователь. Гарантирую, ты прозреешь, когда у нас кончится вода. Вот только будет поздно.

– Ну а я, в свою очередь, гарантирую, что высеку тебя плетью, если эти твои размышления заведут тебя слишком далеко, – спокойно сказал Симон, постучав по плечу Питера и протянув руку, в которую тот не глядя вложил свою трубку, предварительно еще раз жадно затянувшись.

– Ну хорошо, – сказал Людвиг после недолгой паузы, – давайте решим. Все вместе, чтобы это не выглядело бунтом…

– Не выглядело тем, чем является, – сказал Симон все тем же хриплым и протяжным голосом.

– Мы ведь можем просто спросить, верно? Просто задать вопросы. Да, нам необязательно знать все. Но ведь и умирать нам необязательно тоже. Я понимаю, что каждый из нас в долгу перед ним, но это ведь не значит, что мы должны рисковать своими жизнями, а именно это нам теперь и предстоит, даже не зная, для чего весь этот риск. Это просто неправильно. И то, что мы ходим по пустыне кругами вот уже неделю говорит о том, что что-то неладно в его планах. Черт возьми, да может он и сам уже хочет отступить! Может хочет пойти назад, но ему стыдно…

– Заткнись, а, – сказал Симон, закашлявшись ни то от дыма, ни то от услышанного.

– Ты понимаешь, о ком говоришь? – улыбнувшись, спросил Ганс.

– А что тут такого-то? Я говорю нормальные вещи. Каким бы он не был… особенным, он все равно остается человеком. В этом-то у нас единодушие, верно? А людям свойственно ошибаться. В этом нет ничего зазорного.

– Ты слишком молод, – сказал Симон, качая головой, – и слишком глуп.

– Да, Людвиг, дружище, теперь ты уже перегибаешь палку, – сказал Питер, протягивая руку назад к Симону и принимая обратно свою уже практически полностью потухшую трубку.

– Хочешь спрашивать – спрашивай, – сказал Гораций, – но, прошу тебя, остановись в своих логических умозаключениях. Мы пошли сюда по собственной воле. Думаю, что мы и сейчас вольны уйти, когда пожелаем, ведь так?

Симон пожал плечами.

– Ну а кто вас будет держать силой? Хотите свалить? Пожалуйста. Скатертью дорожка.

– Ну да, точно, уйти куда? Мы посреди самой большой пустыни. Ладно, хорошо, – снова подняв обе руки в знак капитуляции, промолвил Людвиг, – если вы так боитесь говорить вслух, то и я замолкаю. Но я все же оставлю за собой право спросить. Надеюсь, против этого никто не станет возражать.

Дверца палатки распахнулась, и внутрь, согнувшись, вошел еще один мужчина, высокий и статный, с копной седых волос на голове и такой же седой бородой, усыпанной россыпью блестевших в маленьком догоравшем пламени песчинок. Он оглядел присутствующих, которые молча взирали на него снизу вверх.

– Рассвет, – сказал он низким голосом, – нам пора собираться, – потом, уже почти выйдя из палатки, он остановился и снова обернулся к все еще смотревшим на него лицам, – мы уже близко.

Стоило ему покинуть палатку, все пятеро озадачено переглянулись. Через пять молчаливых минут небольшое брезентовое укрытие, испещренное ранениями от многочисленных беспощадных песчаных бурь, защитившее их этой ночью еще от одной, столь же неистовой и столь же безжалостной, было собрано в большой тяжелый мешок и погружено на спину Симону, безропотно принявшему ношу. Высокий мужчина стоял на соседнем бархане, задумчиво глядя то на развернутые в собственных руках причудливые старые карты с множеством рукописных заметок и изображенных поверх всего остального символов, то сверяясь с положением солнца на небе, которое только-только вынырнуло из-за одной из многочисленных песчаных гор.

Закинувший сумку за плечи Питер с ухмылкой взглянул на сомневавшегося Людвига, то и дело поглядывавшего в сторону соседнего бархана.

– Чего-то ты уже не такой смелый, – сказал он, улыбаясь.

– Это все солнце, – вторил ему Ганс, – оно делает нас добрее.

– Отвалите, – ответил тот, в свою очередь водружая на спину собственную сумку.

– Советую тебе хорошенько продумать вопросы, которые ты собираешься задавать, – сказал Симон, отделяясь от общей группы собирающихся, – чтобы не вышло чего… неудобного, если ты понимаешь.

– Ты тоже отвали. У меня было достаточно времени, чтобы все обдумать. Знаю только, что не собираюсь тут умирать.

Больше никто не произнес ни слова. Все пятеро достигли вершины бархана и пустились вслед за своим предводителем, шедшим сегодня, как показалось всем, особенно стремительно. К полудню, когда солнце было в зените, ноги настолько устали от борьбы с неплотной основой дороги, что практически отказывались идти. Но обычного привала, который ежедневно происходил примерно в это время, не последовало. Несколько раз Людвиг ловил уставшие взгляды спутников, в которых, как ему казалось, он видел уже практически абсолютное согласие с собственной позицией. Солнце уже перевалило через высшую точку, когда он наконец отделился от группы и нагнал шедшего впереди седовласого мужчину.

– Мастер, – позвал он, делая отчаянные шаги из последних оставшихся сил.

Но шедший впереди мужчина будто бы не услышал его зов. Он продолжал стремительно бороться с вязкой субстанцией под ногами, направляясь вперед, к одному ему ведомой цели. Периодически он сверялся с картой, которую все еще держал в руке, не замедляя ход.

– Мастер, постойте, – снова воззвал Людвиг, уже отчаявшись его настичь, – мастер Анхель, мне нужно с вами поговорить.

Шедший впереди мужчина немного замедлился и снова сверился с картой после чего окинул взглядом горизонт.

– Ты чего-то хочешь? – спросил он у наконец нагнавшего его Людвига.

– Да, Мастер, – ответил тот, согнувшись и пытаясь отдышаться.

Он обернулся. Остальные четверо спутников были приблизительно в пятидесяти метрах позади. Это одновременно и радовало его, ибо не придется подбирать слова еще и для них. И одновременно огорчало, так как, пусть даже у него нет единомышленников среди соратников, присутствие еще кого-то рядом в этот момент непременно вселило бы в него еще немного уверенности. Он выпрямился, размяв словно полностью отсутствующую в этот момент спину, и глубоко вдохнул.

– Говори, – сказал Анхель своим низким голосом, все так же оглядывая бескрайнее песчаное море перед собой в поисках одному ему ясных знаков и ориентиров.

Этот голос отчего-то внушал трепет и неуверенность, за что Людвиг искренне себя ненавидел в этот момент. Слова будто бы застряли в горле, на самом выходе. Слова, которые должны были следовать за застрявшими, врезались в них сзади. От удара все слова перемешались в одну огромную бесформенную словесную кучу, из которой сейчас же нужно было выделить хоть что-то членораздельное. Чертовски сложная задача, да еще и это сбившееся дыхание.

– Что мы ищем, Мастер? – наконец спросил он совсем не то, что хотел спросить.

Анхель впервые взглянул на него взволнованным взглядом, от которого Людвигу стало еще более не по себе. Не от самого взгляда, а от осознания того, что этот заданный вопрос едва ли мог вызвать подобную реакцию на лице данного конкретного человека. А значит, что его волновало что-то другое. Именно это и испугало спрашивающего.

– Нечто важное, – проговорил Анхель задумчиво и отрешенно.

– Мы идем за вами безропотно вот уже целый месяц. И будем идти еще столько же. Если вы скажете, куда именно мы идем.

Лицо Анхеля немного изменилось. Волнение отступило, оставив место прежнему безразличию.

– Стало быть, если не скажу, то не пойдете? – спросил он.

– Вы ведете нас на смерть, Мастер, – проговорил Людвиг с оттенком злости в голосе, – хотелось бы знать, за что придется умирать. Иначе, смерть будет бессмысленной.

– Скажи, Людвиг, а разве бывает иная смерть? В какой смерти есть смысл? По-твоему.

Людвиг оглянулся. Помощь была уже совсем близко. Можно было бы задуматься не на долго, и она бы подоспела как раз к моменту ответа. Но сверлящий взгляд собеседника не оставлял такой возможности.

– Я не хочу умирать, Мастер, – сказал он.

Анхель дождался, пока остальные четверо подойдут.

– Помните, что я сказал вам тогда, в Новом Яфаре, перед самым выходом? Когда вы все дали свои согласия идти за мной. Помните? Ты, Людвиг. Ты помнишь?

Людвиг сжал губы от злости.

– Да, Мастер. Я помню.

– Повтори, – не замечая его реакции, сказал Анхель.

– Вы сказали, что то, что вы ищете, важнее наших жизней.

– Да, это именно эти слова, – кивнул в ответ Анхель, – очевидно, тогда ты не придал им должного значения. Скажи мне, смерть на виселице – достойная смерть?

Людвиг опустил голову. Его худые скулы сейчас выделились на тощем лице гораздо отчетливее обычного.

– Или вы двое, – продолжил Анхель, обращаясь к Питеру и Гансу, – я вытащил вас из чана с нечистотами, в котором вы должны были захлебнуться тем же вечером. Может быть это достойная смерть?

– Нет, Мастер, – замотал головой Питер, – вы спасли нас.

– Но…, – сказал Анхель, предполагая продолжение фразы.

– Но мы ведь люди, – продолжил за него Ганс, – и нам тяжело. Вы могли бы просто сказать нам, зачем мы целый месяц бродим по пескам кругами. И мы бы продолжили идти за вами, зная, куда мы идем.

– В том-то и дело, мой друг. Ты не можешь знать. Ты не сможешь. Ты можешь только верить мне. Если это тебя не устраивает, то ты мог бы предпочесть достойную смерть. Что же касается кругов, то то, что я ищу, находится не где-то. Оно находится где-то когда-то. Надеюсь, это понятно, потому как больше ничего сказать я вам не могу. Но сейчас это уже абсолютно неважно. Потому что мы на месте.

Все пятеро в очередной раз озадаченно переглянулись, оглядевшись по сторонам и не увидев ничего, кроме безбрежного песчаного моря с застывшими волнами-барханами, коричневыми в свете заходящего солнца.

– Мастер, тут ничего нет, – сказал Питер.

– Тут есть ничто, – сказал Анхель, после чего обернулся к протиравшему вспотевший под пробковой каской лоб Горацию, – время пришло. Делай то, зачем ты здесь.

Гораций надвинул пониже каску и прошел немного вперед на песчаную равнину. Тут он снял с плеч сумку и, раскрыв ее, принялся извлекать оттуда небольшие камни, каждый из которых был завернут в лоскут материи. Достав с дюжину таких камней, он принялся точно вымерять расстояние, используя деревянный кол, который вбил в песок, и привязанную к нему веревку. Раскладывая камни точно по периметру, он построил импровизированный круг, а потом принялся делать внутри круга узор поменьше из камней покрупнее, белых и ровных, похожих на гальку, обтесанную веками пребывания в море. Закончив выверять и отсчитывать, Гораций поднялся и подошел обратно к недоуменно наблюдавшей за происходящим группе.

– Что бы сейчас ни произошло, не приближайтесь, – сказал Анхель, скидывая с плеч пропитанный потом халат.

Он прошествовал в центр выложенного на песке круглого узора. Вся группа молча наблюдала за происходящим, не понимая, что именно сейчас происходит, и не подозревая, что именно сейчас может произойти. Анхель поднял вверх обе руки с раскрытыми ладонями.

– Я, Ильм Мудрый, в миру Анхель Леонард, нашел тебя, – прокричал он, не опуская рук, – Харенам, призываю, покажись! Восстань из пучин песка! Выйди на солнечный свет! Одари меня своим знанием!

В очередной раз пятеро мужчин в недоумении переглянулись. Людвиг хотел было уже высказать свое разочарование, когда песок под ногами сдвинулся с места. Все повалились навзничь, проехав на движущейся земле несколько метров. Когда они поднялись после падения, то увиденное заставило Людвига проглотить очередную порцию скептицизма. Прямо напротив все еще стоявшего с поднятыми вверх руками Анхеля, песок будто бы ожил и теперь медленно и плавно поднимался вверх. Из его недр вырастала песчаная скала, которая, чем выше становилась, тем все более четко приобретала очертания человека. Прошло еще несколько секунд, и перед Анхелем возвышался огромный песчаный человек ростом в шесть или семь метров.

– Это ты? – проговорил громовым голосом песчаный монстр, склонившись над путником, – я слышал о тебе. Пески говорят. А им сказала вода. Которой сказала земля. Которая услышала от воздуха.

– Да, – громко ответил Анхель, – я был у них всех.

– Вижу. Как ты подготовился, – вещал великан, указывая огромным песчаным пальцем на круг, в котором стоял человек.

– Опыт меня научил, – ответил Анхель.

– Что ж. Я знаю. Зачем ты здесь, – он говорил медленно, будто бы давным-давно в этом не практиковался, – почему я должен дать тебе то, за чем ты пришел?

– А почему нет? Твои братья дали мне это. Почему ты не можешь сделать то же? Зачем тебе хранить это у себя вечно? Я могу отдать это людям. А ты можешь только дождаться, пока людей совсем не останется.

– Может я не хочу. Чтобы ты давал это людям. Может я не хочу. Чтобы они это получили.

– Ты – Харенам, властелин песков. Песок видел все. Он был везде. И будет всегда. Тебе незачем опасаться людей, – сказал Анхель.

– Это так, – кивнул песчаный великан, осыпав путника миллионом песчинок со своей головы, – достойный ответ. Я буду тут. После людей. Возьми то, зачем пришел.

Великан протянул песчаную руку. Анхель наклонился и поднял из-под ног один из белых камней, тот, что лежал в самом центре круга. Не покидая выложенный на песке узор, он потянулся и положил в огромную песчаную ладонь поднятый камень. Ладонь сомкнулась и засветилась. Через мгновение песчаные пальцы снова разжались, и Анхель принял камень обратно, погрузив его в карман своих штанов.

– Спасибо, великий Хоренам, – сказал он, – я позабочусь об этом. Люди были бы тебе благодарны, если бы знали о тебе.

– Да, человек. Ты позаботишься. Я знаю. Но я не могу. Этого допустить. Позволить этим людям уйти. Помня обо мне. Они – не ты.

– Заставь их забыть, – сказал Анхель, – твои братья сделали то же с людьми.

– Верно, – протянул великан, и в тот же миг рассыпался на миллиарды песчинок, повисших неподвижно в воздухе.

Пятеро сидевших на песке мужчин в ужасе попятились. Но песчаное облако нагнало их через мгновение, спрятав внутри себя от солнечного света. Еще через секунду песок просыпался вниз. Людвиг медленно поднялся и выплюнул хрустящую на зубах массу. Протерев глаза, он увидел, как подошедший Анхель поднимает с земли свой халат и накидывает его обратно на свои плечи.

– Что произошло? – спросил Людвиг, стряхивая песок с волос.

– Песчаная буря, – ответил Анхель, затягивая пояс, – поднимайтесь. Мы отправляемся домой.

Все пятеро мужчин медленно поднялись и стряхнули с себя только небольшую часть песка, до которой смогли добраться не оголяясь. Людвиг довольно улыбался.

– Можете не благодарить, – сказал он тихо, когда Анхель уже отошел на несколько десятков метров, – если бы я не открыл ему глаза своими вопросами, так бы и ходили кругами по пустыне.

* * *

Где-то в стороне, за одним из высоких стогов сена скрипнули дверные петли. Сразу за этим звуком послышался звук осторожных тихих шагов. Анхель сразу узнал гостя, как только первая сухая соломинка хрустнула под ступней вошедшего в дверь амбара человека. Шаги медленно и предельно тихо приближались, пока из темного прохода между деревянной стеной и возвышающимся почти что до самого потолка стогом не показался силуэт. Вошедший остановился в тени и, по всей видимости, осторожно осмотрелся. Точнее, осмотрелась.

– Кто это там? – спросил Анхель, больше ради приличия, как бы давая понять, что гость был замечен.

– Это я, мастер, Гертруда, – прозвучал робкий ответ, после чего она, наконец, вышла из тени на свет, пробивавшийся через небольшое окно высоко под крышей.

– Надо же, Герта, как ты выросла, – сказал Анхель, бросив на девочку только лишь беглый взгляд, после чего снова отвернулся к своему верстаку, – проходи, располагайся.

Она кивнула и вышла на свет. Тонкая и хрупкая, ее ступни, облаченные в сандалии на босую ногу, аккуратно вышагивали по соломинкам, как бы стараясь обойти каждую из них, ни одну не повредив. Она села в старое порванное кресло так, будто садилась в него уже много раз, как если бы это было ее законное место.

Анхель снова взглянул на нее беглым взглядом и, одобрительно улыбнувшись, отвернулся к верстаку.

– Мастер, чем вы заняты? – спросила девочка, пытаясь разглядеть убранство стола, – я могу вам помочь?

– Нет, Герта, я уже заканчиваю. Ты лучше расскажи мне, как прошел твой год. Как школа? Что нового ты узнала за эти месяцы? Что интересного приключалось?

Она выпрямилась в своем кресле и еле слышно откашлялась, как бы готовясь начать долгое и захватывающее повествование, пусть и невероятно тихое, судя по ее голосу. Но тут петли вновь жалобно скрипнули. Присутствующие замерли в ожидании того, кто именно появится из-за высокого стога сена. Вариантов было всего два, и один из них явно доставлял неудобство Гертруде, которая затаила набранный было в легкие для повествования воздух. Через пару секунд из тени вышел высокий молодой человек.

– Добрый день, – безразлично промолвил он, стряхивая с плеча прилипшие к рубашке колосья.

Гертруда выдохнула с облегчением, и тут же залилась краской, поняв, что слишком уж явным был этот ее жест.

– А, Гастон, проходи пожалуйста, – сказал Анхель, вытирая руки грязным старым полотенцем, – Герта как раз собиралась поведать нам о том, как прошел год. Ты успел как раз вовремя.

Юноша кивнул, потом кивнул еще раз Гертруде, пытавшейся поймать его взгляд, но только на мгновение, чтобы сразу его потерять, а затем прошел к еще одному небольшому стогу и, взобравшись на него, сел, свесив ноги. Высокого роста, худой и немного сутулый. Когда его бледное лицо попало в полосу света, врывавшегося в помещение из небольшого окна под крышей амбара, Гертруда разглядела его глаза, каждый из которых был разного цвета.

– Продолжай пожалуйста, – обратился Анхель к девочке.

– Да, мастер, – тихо ответила она, снова еле слышно откашлявшись, – я вернулась в школу только в середине сентября. Родителя брали меня в путешествие, так что я много всего видела.

– Надо же, – заинтересованно произнес Анхель, – где именно вы побывали?

– Много где, мастер. Это был автобусный тур по нескольким странам. Мы были и в горах, и спускались к океану. Я побывала в Ватикане, впервые в жизни…

– Ну и как тебе Ватикан? Впечатляет?

– Да, мастер, он великолепен. Столько истории, и столько всего несказанного на таком маленьком клочке территории, да еще и посреди большого города. Я очень рада, что удалось туда съездить.

– А ты, Гастон? Ты был когда-нибудь в Ватикане?

– Да, мастер, – сухо ответил молодой человек, почесав затылок, – много раз.

– Почему же ты никогда не рассказывал об этом? – спросил Анхель, изобразив удивление.

– Вы, вроде как, не спрашивали. Я много где был. Мой отец – дипломат. Мы часто путешествуем.

– Это большое упущение с моей стороны, – с сожалением проговорил Анхель, – я обязательно попрошу тебя рассказать нам о местах, в которых ты побывал. Хотя бы за этот год. Уверен, нам всем было бы очень интересно послушать.

Гастон безразлично пожал плечами.

– Едва ли, это так уж интересно. И едва ли, это будет интересно всем.

– Мы обязательно проголосуем, и, я убежден, что большинство будет «за», – ответил юноше Анхель, после чего снова обратился к замолчавшей девочке, – продолжай пожалуйста. Что было дальше, после твоего возвращения?

– Так как я вернулась поздно, то пришлось наверстывать пропущенный материал. Это было сложно, но я справилась. Как вы учили, мастер.

Гастон впервые улыбнулся и покачал головой. Этот жест не остался незамеченным, ведь он и не задумывался таковым.

– Ты хочешь что-то сказать, Гастон? – спросил Анхель, обратив на это внимание.

– Да нет, мастер, что тут сказать? Гертруде пора бы уже повзрослеть, а она все еще мыслит, как десятилетний ребенок.

Гертруда вновь потупила взгляд. Ее бледно белая кожа даже в полумраке амбара приобрела багряный оттенок.

– Стало быть, ты уже повзрослел? – поинтересовался Анхель спокойным голосом.

Гастон выпрямил спину и взглянул на собеседника все тем же безразличным взглядом, что и прежде, только на этот раз исполненным гордости.

– Не скажу, что я уже взрослый, но мне уже хватает ума, чтобы отличать взрослых от не взрослых.

Анхель улыбнулся. Его морщинистое лицо покрылось еще более глубокими морщинами.

– Да, я помню, как в свои семнадцать лет тоже считал себя взрослым, – сказал он, поворачиваясь обратно к верстаку.

– Мастер, нам остался один год в школе, – продолжил спокойным монотонным голосом Гастон, – после этого мы, скорее всего, разъедемся в разные города…

– Что ты хочешь этим сказать, Гастон?

– Хочу сказать, что уже через год я не смогу всегда быть рядом, когда будет нужна помощь. Детство закончится. Всего триста шестьдесят пять дней.

– Прекрати, – больше попросила, нежели настояла Гертруда, – ты обижаешь меня.

– Прости, Гертруда, но это правда. На правду не надо обижаться. Ты застряла в подростковом возрасте. Для тебя нагнать месяц отставания по учебной программе – подвиг. Или может ты предпочитаешь не думать о том, что произойдет через эти триста шестьдесят дней?

– Все останется по-прежнему, – с трудом сдерживая слезы в своих больших глазах, проговорила Гертруда.

– Ну вот. Еще и обманываешь себя.

– А может это ты обманываешь себя, Гастон, – бросил от верстака Анхель.

– Я всегда предельно честен. Как с самим собой, так и с окружающими.

– Да, тут ты прав. Ты действительно честен. Но, может быть, это происходит без твоего ведома. Ну, например, ты убежден, что твоя помощь необходима Герте, и что она без нее не проживет. Что если это не так? Что если это просто твое мнение? Ошибочное мнение. Что если она не так беспомощна, как ты считаешь? А, может быть, ей просто нужно немного свободы, а? Чуточку меньше заботы. Или, может быть, обманом является то, что ты уедешь и не сможешь защищать нуждающегося в твоей защите важного, очень важного человека.

Гастон терпеливо слушал слова мастера, глядя ему прямо в глаза своим безразличным, ничего не значащим и не означающим взором. Он как будто отсутствовал тут в этот момент, или же прекрасно знал, что именно скажет Анхель в следующую секунду.

– Прошу меня простить, мастер, но вы это серьезно? – сказал он, – по-моему, вы тоже обманываете себя. Или вы забыли, кто и как относится к этой девочке со всеми ее странностями.

– Нет, Гатсон, я не забыл. Эта девочка, если ты забыл, могущественнее девяносто девяти целых и девяносто девяти сотых процентов людей на этой планете. Она совсем не так беспомощна, какой ты ее считаешь.

– Все верно, мастер, вот только волнуют меня не все эти люди, а та самая сотая доля процента. Именно в нее входит он.

Вверху под самой крышей что-то зашуршало, затем послышался звук открывшегося окна, на долю секунды тень окутала амбар, и через несколько мгновений с высокого стога у стены неторопливо спрыгнул еще один молодой человек. Он был не такой высокий, как Гастон, не такой статный и спокойный. Скорее наоборот, его небольшие темные глаза бегло перемещались по помещению, на мгновение задерживаясь на каждом из присутствующих, он двигался резко и порывисто, и даже его массивная грудь вздымалась от дыхания гораздо чаще, чем это было необходимо. В тени его силуэт вполне мог сойти за очертания какого-то дикого зверя, вроде крупной гориллы, кое-как стоявшей прямо на ногах. Молчание повисло в воздухе на долгие и тяжелые секунды. Взгляд вновь появившегося юноши остановил свое судорожное путешествие на Гертруде, казалось, полностью слившейся со старым креслом, в спинку которого она с силой вжалась. Казалось, что весь огромный мир сжался вокруг девушки.