Окончательный приговор

ПРОЛОГ

КАПИТАН БЕКЛЕМИШЕВ, СПЕЦНАЗ ГРУ

Я лучше других знаю, что такое «машина для убийства»^[1]. Сравнивать себя с ниндзя не берусь, поскольку не доводилось с ними встречаться. Но слышал, как еще в Монголии и в Китае в середине прошлого века наши парни спокойно ломали самураев. А у тех парней не было моей подготовки. Моя же – чем‑то сродни подготовки ниндзя. Общее в том, что мы тоже обучены работать ночью. Ведь недаром эмблема спецназа ГРУ летучая мышь, обнимающая крыльями земной шар, ночной житель Земли. Между прочим, мы считаемся наиболее функциональными бойцами из всех спецподразделений мира, то есть бойцами без предрассудков. А в сравнении с ниндзя это сказывается особенно, в гораздо большей степени, чем, скажем, в сравнении с американским спецназом или французскими парашютистами. Мы обходимся без условностей и без мешающих работе ритуалов.

Обходились, то есть. Я обходился, если быть предельно точным…

Теперь уже я, говоря спортивным языком, «вне игры». Тем не менее горжусь своей былой принадлежностью к «летучим мышам», и даже свой капитанский мундир, права носить который меня неофициально лишили, держу в платяном шкафу в квартире мамы. Надеюсь, что через какое‑то время зайду к маме, ни слова не говоря, надену мундир, и только после этого объясню, что все благополучно разрешилось. Мама будет за меня несказанно рада. Она, в отличие от жены, верит, что так и будет.

Я давно уже не появлялся в своей квартире, и предположить не могу, когда появлюсь, если появлюсь вообще. Скорее всего, мне там уже и делать нечего, и никто не встретит меня там с радостью. Может быть, даже сын Василий. Он еще слишком юн, чтобы все проанализировать, все понять и сделать правильные выводы. Если я доживу до того времени, когда он повзрослеет, я смогу объяснить. Но до этого следует еще дожить, что тоже трудно…

* * *

– Паша, слушаешь?

Когда зазвонил «мобильник», я глянул на дисплей – номер был мне незнаком. Не желая первым начинать разговор с неизвестным человеком, я нажал клавишу и стал ждать, что мне скажут. Однако голос оказался знакомым.

– Да, Вадим, слушаю… Ты сменил номер?

– Сменил. Вальтера пытались взять менты. Он ушел, но трубка осталась в комнате. В ней мой номер забит. Чтобы не засветиться, пришлось сменить sim-карту.

– Моего номера у него, кажется, не было. Я не успел позвонить ему с новой трубки.

– Он говорит, что твоего не было. Только мой…

– Где он сейчас?

– В пионерском лагере. Отлеживается. Ему бок прострелили. Навылет. Я сам заштопал. Сейчас все нормально, даже температуры нет. Но дня три полежать нужно, чтобы швы не разошлись.

– Жалко. Я на него надеялся. Мне его связи нужны.

– Я ему новую трубку повезу. Но нужно поторопиться, чтобы кто‑то не позвонил раньше. Может нарваться со своим звонком. Но он связи сумеет восстановить. У него память, сам знаешь…

Своей памятью старший прапорщик спецназа ГРУ Вальтер Хост был в состоянии удивить любого. Пунктуальный и дотошный немец, родившийся в немецком поселении в Вахшской долине Таджикистана, он ушел в армию во времена развала Советского Союза. Домой уже не вернулся, потому что возвращаться было некуда. Кто‑то из его сородичей в Германию подался, на этническую родину, кто‑то – в Россию вместе с русскими соседями, к которым относились еще хуже. В результате вся долина из оазиса быстро превратилась в пустыню, какой когда‑то и являлась. Вальтер, отслужив срочную, окончил школу прапорщиков и остался служить в той же бригаде, где служил раньше. До той поры, пока служба его не закончилась одновременно с моей службой и службой старшего лейтенанта Вадима Корчагина.

– Может, вместе съездим?

– Пожалуйста…

– Заезжай за мной. Я на углу буду ждать. Где обычно.

– Через пятнадцать минут буду на месте.

Время можно было засекать по секундомеру. Вадим Корчагин, хотя и не был, как Хост, немцем, тоже отличался пунктуальностью. Я глянул на часы в углу дисплея трубки. Заставлять Вадима ждать тоже не следовало.

* * *

Где‑то в боевой обстановке, я понимаю, там и автомат с «подствольником», и пистолет к нему в придачу, парочка ручных гранат и гранаты для «подствольника», обычные и «лягушки»^[2], да и бронежилет – это все бывает к месту. И даже нож всегда может сгодиться. Лучше, если это будет НРС^[3], если такой под рукой окажется. Но в городской обстановке все это представляет для тебя такую же опасность, как и для твоего возможного противника. Когда человек находится в розыске и живет по чужим документам, ему лучше вообще без оружия обходиться. Во-первых, всегда милиционеры остановить могут для проверки. Объясняй потом, откуда и для чего оружие. А во‑вторых, существует некий психологический момент. С оружием расслабляешься, чувствуешь себя слишком сильным, и противником пренебрегаешь. Без оружия подсознание мобилизует все физические и интеллектуальные силы организма. И тогда ты действительно силен, и в придачу осторожен. То есть являешься тем, чем должен являться. Пусть и уволенным из армии, но все же бывшим офицером спецназа военной разведки. А это многое…

Я остановился перед зеркалом, посмотрел на себя. Рыжеватая бороденка клинышком, какую приличные люди не носят и лишь те себе позволяют, кто хочет из толпы выделиться, а больше ему выделиться нечем. Вдобавок к этой бороденке выбритая голова. Человеку в моем положении внимания к себе привлекать никак нельзя. И это каждый милиционер обязан знать, и каждый следователь. И они знают. И потому никак не могут подумать, что я себе такой неприличный и привлекающий внимание облик придам. Если милиционеры смогут уловить что‑то знакомое в моих чертах, они в последнюю очередь будут думать об ориентировке на розыск, но наверняка сразу решат, что где‑то моя физиономия уже мелькала. Может быть, по телевизору, может, еще где‑то. Такую оригинальную внешность преподносят людям артисты и прочие, кто без чужого внимания спит плохо.

Я провел ладонью по своей голове и решил, что пора снова бриться. Волосы уже начали отрастать. А лысина для полного камуфляжа должна блестеть, словно маслом намазаная. Но сейчас времени на бритье головы у меня не оставалось. Это процесс, требующий неторопливости и аккуратности. И потому я решил обрить голову позже.

Я закрыл дверь на два замка и неторопливо пошел в нужном направлении. До обычного места встречи идти было недалеко, и потому торопиться не следовало. Я даже у прилавка с книгами остановился, чтобы полистать несколько изданий, которые не только покупать, но даже просматривать в обычной обстановке не стал бы. Кажется, это были книги о каких‑то «звездах», как они себя с удовольствием зовут, хотя сияют только друг перед другом, да еще и перед самой неприхотливой публикой, поддавшейся психозу, созданному нашим похабным телевидением. Женщина, что книгами торговала, стала меня спрашивать, чем я интересуюсь, но я просто отмахнулся, положил книжку и пошел дальше. Пора уже было.

Время я рассчитал правильно. Старший лейтенант Корчагин подъехал как раз в тот момент, когда я остановился чуть в стороне от перехода. Не торопясь, но и не мешкая, я открыл дверцу, и сел на заднее сиденье старенькой «Волги».

– Едем.

Машина плавно тронулась. Вообще‑то, я мог и не говорить ничего, потому что Вадим поехал еще до того, как я захлопнул дверцу. Не люблю российские машины больше всего из‑за того, что в них приходится громко хлопать дверцами. Но иначе их закрыть невозможно.

– Что там с Вальтером случилось? Рассказывай…

– Мало приятного, Паша. Накануне вечером он с соседом поругался. Пьяный сосед до него докопался. Здоровенный мужик. А Вальтер рядом с ним как мальчишка.

– Что, соседу выпить не с кем было? – не сказал, а проворчал я.

– На лестнице не разошлись. Ну, Вальтер коротко объяснил что‑то. Нечаянно руку сломал. Соседа жена в травмпункт повела. Оттуда ментам сообщили. Они приехали. С Вальтером на лестнице встретились – он мусор выносил. Сосед с ментами был. Пришлось выкручиваться, и за трубкой вернуться времени не осталось.

– Сильно выкручивался? – спросил я. – Что с ментами стало?

– У одного Вальтер отобрал пистолет. Сразу после первого выстрела. Сам стрелять не стал. Патроны в карман высыпал, оружие в мусоропровод выбросил. На глазах у ментов. Чтобы потом покопались. Наверное, когда бок болит, приятно представить подобную себе картину.

– Зачем нужно было их злить?!

– Куда уж больше злить, когда он свое мусорное ведро второму менту на голову напялил. Все остальное – только обеспечение собственной безопасности. Пришлось у соседнего дома угнать велосипед. Носовым платком заткнул рану, и вперед. Сразу в пионерлагерь. Хорошо, что меня там застал. И хорошо, что живет он… жил, то есть… почти в лесу.

Вальтер в самом деле снимал квартиру на самой окраине, уже за пределами кольцевой дороги. И ехать ему было недолго. В бывшем пионерском лагере, расположенном недалеко от города, ныне потихоньку разбираемом на строительные материалы, мы устроили себе базу. Знакомый Вадима, старик-алкоголик, работал там сторожем. Предоставил нам в полное распоряжение целый двухэтажный корпус, и всего за бутылку водки. Нормальное помещение, хотя и без стекол в окнах. Но мы облюбовали себе хозяйственную комнатку вообще без окон. Видимо, раньше это был склад всякого хлама. Там была металлическая дверь. Замок пришлось самим ставить. Старик территорию лагеря не покидал. Беспокойство доставляли только дачники с местных дачных поселков. Полтора точно таких же корпуса, как наш, они уже разобрали на кирпичи. Вытаскивали рамы, сантехнику, трубы. После оплаты натуральным продуктом сторож благополучно засыпал. Ему много было не нужно.

После побега мы прожили в лагере месяц. Ждали, когда все как‑то уляжется. Верилось, что должно все пройти хорошо. Не улеглось. Не прошло. Нас объявили в розыск. Одновременно с этим всероссийским розыском мы начали проводить собственный розыск. Это было то малое, что могло нам хоть как‑то помочь.

А сейчас вот Вальтеру пришлось вернуться в лагерь.

ПОДПОЛКОВНИК РОЗОВ, СТАРШИЙ СЛЕДОВАТЕЛЬ ПО ОСОБО ВАЖНЫМ ДЕЛАМ СЛЕДСТВЕННОГО КОМИТЕТА ПРИ ВОЕННОЙ ПРОКУРАТУРЕ

Командование спецназа ГРУ настаивало на своей версии, хотя они там в своих кулуарах отлично понимали, насколько эта версия смешна и наивна. Хорошо, что это понимал и я. Хотя мне, старшему следователю по особо важным делам при военной прокуратуре, было совсем не до смеха, поскольку в бега подались мои непосредственные подследственные, которые должны были, согласно моему замыслу, сыграть значительную роль в моей судьбе. Причем подались после третьего суда, когда мне удалось добиться рассмотрения дела не судом присяжных заседателей, который дважды оправдал их, а военным трибуналом. У меня, как и у адвокатов пострадавшей стороны, были все шансы надеяться на успешный исход дела, когда все трое обвиняемых вдруг не явились на первое же заседание, а уже к вечеру выяснилось, что они накануне попросту пропали. И все мои надежды рухнули. Дело в том, что я официально все еще являлся сотрудником следственного комитета при военной прокуратуре Южного федерального округа, в котором дело первоначально и рассматривалось. Во второй раз дело рассматривалось уже в Москве, хотя опять судом присяжных заседателей. Тогда я за Москву слегка и зацепился. И, чтобы там остаться, чтобы перевестись в следственный комитет при военной прокуратуре Центрального федерального округа, мне требовалось довести это громкое дело до успешного завершения. Передача дела в военный трибунал наполовину решила мои проблемы. Осталось малое – добиться обвинительного приговора. И вот… обвиняемые исчезли.

Что такое может значить, любой следователь знает. Пропали обвиняемые, которые, после двух состоявшихся судов, когда их брали под стражу, перед третьим судом ходили в качестве меры пресечения под подпиской о невыезде. Трибунал, к сожалению, моим доводам не внял, обвиняемых под стражу не взял, и вот результат. Пришлось объявлять их в розыск, а заниматься активной фазой розыска пришлось опять мне. Но это не розыск каких‑нибудь заурядных бандитов. Тех рано или поздно все равно находят – в последнее время чаще раньше, чем позже, и где‑то за пределами России. Потом их экстрадируют, и дело завершается. Однако в данном случае нам предстоял розыск профессиональных военных разведчиков, которые прятаться умеют очень хорошо и которых, как я подозреваю, может прятать и ГРУ, если, конечно, решится. В этом случае на успех розыска рассчитывать даже не приходится. И слабым утешением служило то, что меня временно прикомандировали к Центральному федеральному округу, чтобы я руководил розыском. Но это не тот победный вариант завершения дела, когда перевод в Москву производится автоматически, только благодаря статусу следствия.

Пару дней повздыхав, я обустроился в общежитии более капитально и приступил к делам.

Спецназ ГРУ, видимо, считавший нас дураками, выдвинул свою нагло-наивную с точки зрения следствия версию. Я даже не понимаю, как они вообще до такого могли додуматься. Совсем, что ли, следственные органы записали в беспомощные и неразумные? Высказали предположение, что всех троих подозреваемых похитили чеченцы, чтобы устроить над ними самосуд. В центре‑то России… Двух опытных офицеров спецназа ГРУ и одного старшего прапорщика… Посреди города… На глазах у людей…

Это нереально!

Вся версия спецназа ГРУ, расписанная на двух страницах компьютерного убористого текста, насколько я понимаю, упирается в единственный телефонный звонок и последующие события, которые ни о чем не говорят. Старшему прапорщику Вальтеру Георгиевичу Хосту позвонили на «мобильник». Сам старший прапорщик был в это время на кухне, чистил картошку, а трубка лежала в комнате. И ее взяла жена, давая возможность мужу вымыть руки. Какой‑то грубый голос с откровенным кавказским акцентом потребовал Вальтера. Она, естественно, передала трубку. Вальтер Георгиевич, успевший вымыть и вытереть руки, поговорил, оделся и вышел, как сказал, на пару минут. Сообщил, что нужно с одним человеком поговорить. С тех пор его больше никто не видел. Но через полчаса жене Вальтера позвонил второй подозреваемый, капитан Павел Валентинович Беклемишев. Женщина рассказала капитану, куда ушел ее муж. После этого, как говорят материалы следствия, пропал и сам капитан Беклемишев, и третий обвиняемый по делу, старший лейтенант Вадим Николаевич Корчагин. Последний вышел из дома, когда ему позвонили. Жена не знает, кто звонил, но слышала имя – Паша. Так Корчагин обычно зовет капитана Беклемишева, следовательно, можно предположить, что звонок был от капитана. Правда, женщина в дополнение рассказала, что чуть позже приходил к ним какой‑то кавказец. Она дверь не открыла и разговаривала из коридора, поэтому описать гостя не может, помнит только сильный акцент. Гость спрашивал Вадима Николаевича, говорил, что им необходимо срочно поговорить по чеченским делам. И даже номер мобильника спрашивал, но жена старшего лейтенанта номер не дала.

У капитана Беклемишева в тот вечер никого дома не было. Его семейная жизнь трещала по швам, и жена с сыном временно жили на даче тестя, отставного генерал-лейтенанта Генерального штаба. Никто не мог сказать, когда Павел Валентинович ушел из дома, кому он звонил, с кем встречался или намеревался встретиться. И никто не мог сказать, приходил к нему чеченец или звонил человек с кавказским акцентом. Вообще по Беклемишеву на первом этапе поиска было очень мало данных. Он сам предоставил данные, но позже.

Командование спецназа ГРУ упрямо и бездумно настаивало на версии с похищением своих бойцов чеченцами. И никак не желало связать с этим побегом другое уголовное дело, которое вести доверили, к счастью, не мне. Дело о пропаже главного адвоката пострадавшей стороны, самого активного. Того адвоката-чеченца, что наиболее последовательно и упорно помогал мне добиться обвинительного приговора. О его пропаже заявили другие адвокаты. В назначенное время он не пришел на встречу, стали искать, но найти не смогли. Просто пропал человек без следа, и все…

Первичные меры розыска в первые дни после пропажи обвиняемых ничего, естественно, не дали. Они вообще дают результат только в том случае, если в качестве обвиняемых выступают тупые отморозки, которые всегда попадаются, когда у соседа одну калошу из пары украдут. Серьезные люди умеют обходить все розыскные мероприятия. И розыск затянулся. Для меня это был убийственный вариант хотя бы потому, что затянувшийся розыск может длиться больше десятка лет, и не было никакой надежды, что меня на это время переведут в Москву. Перевести могли бы только в том случае, если бы я довел дело до обвинительного приговора. И, по поведению руководства следственного комитета, я уже начал понимать, что пора паковать чемодан, когда случилось то, что должно было случиться.

Жена капитана Беклемишева вернулась с дачи, чтобы не оставлять квартиру без присмотра. В один из дней к ней, чтобы задать несколько стандартных профилактических вопросов, заглянул капитан из отдела розыска местного управления МВД. Оказалось, что капитан был одноклассником жены разыскиваемого капитана спецназа ГРУ, причем не просто одноклассником, а близким другом детских лет. Что‑то там началось, какие‑то отношения возобновились, тем более что капитан милиции лишь два месяца назад развелся со своей женой. Но через несколько дней ночью раздался звонок в дверь. Дверь открыл капитан милиции, на ногах которого были тапочки Беклемишева. Последний извинился, сказал, что пришел за своими тапочками, и одним ударом в лоб убил капитана милиции на глазах у своей жены и сына. Лоб при этом ударе не пострадал, но сломался шейный позвонок. Потом Павел Валентинович забрал свои тапочки и ушел.

Версия спецназа ГРУ рассыпалась, и можно было не сомневаться, что и двое других беглецов находятся в Москве. В качестве рабочей выдвинулась моя версия, и я остался в Москве, чтобы продолжить розыск, который начался с новой силой и интенсивностью. Органы МВД старались так, как редко стараются. Когда убивают милиционера, работники правоохранительных органов, как известно, звереют. Я не позавидовал бы капитану Беклемишеву, попади он в их руки. Задержание не состоялось бы, поскольку изуродованные трупы не оформляют в качестве трупов задержанных. Их оформляют в качестве убитых при попытке сопротивления.

Часть I

ГЛАВА 1

КАПИТАН БЕКЛЕМИШЕВ, СПЕЦНАЗ ГРУ. СПЕЦИАЛИСТ ПО ЗАДЕРЖАНИЮ

Мы готовили операцию по обнаружению и захвату Вахи-Взрывателя почти три месяца. Готовили неторопливо и тщательно, в режиме крайней осторожности и высокой секретности, ни перед кем не раскрывая своих планов, за исключением бойцов своего круга, задействованных в операции. Да и среди них каждый знал лишь столько, сколько ему было положено. Но это делалось уже больше по привычке, и то не всегда. Но к строгому соблюдению такого режима секретности у нас были веские причины, как мы считали.

Основная сложность состояла в том, чтобы изначально верно определить, кто же такой этот пресловутый Ваха в действительности. Ошибка в определении на первом этапе уже перечеркнула бы все усилия на этапах последующих. Все знали, что Взрыватель существует. Он сам старался об этом заявить как можно громче. После очередного взрыва, что устраивал Ваха, он сам звонил в какую‑нибудь газету, на радио, на телевидение и коротко рассказывал, как готовился к взрыву и кого хотел убить. Ваху не волновало то, что вместе с намеченной жертвой гибли посторонние люди. Его цель в его понятии оправдывала его же средства. Неразборчив он был в средствах, и чужие жизни ценить не умел. Несколько раз Ваха наглел до такой степени, что звонил за несколько минут до взрыва и высказывал свои предположения о том, что произойдет. Начинал разговор, как бдительный человек, которому случайно стало что‑то известно. Себя называл только в последний момент, когда ему задавали обязательный и естественный вопрос о личности звонившего, но когда дело уже свершилось. И радостно, заливисто хохотал. Создавалось впечатление, что Ваха безудержно радовался своей популярности. И, помнится, во время одного из очередных обсуждений состоявшегося террористического акта, кто‑то из офицеров ФСБ даже высказал предположение, что поскольку Ваха ведет себя, как артист, то, может быть, стоит поискать его среди артистов. Склонность к популярности сама по себе порочна и относится к психическому заболеванию. Врачи и психологи называют подобную болезнь «комплексом Герострата».

Что же касается предположения республиканской ФСБ… Глупость, конечно, хотя и оперативного характера. От отчаяния и беспомощности следаки готовы были за любую глупость ухватиться, лишь бы был результат, а если результата и не будет, то хотя бы появится возможность доложить о большой и нелегкой проделанной работе. Это обычная система у поисковиков и сыскарей не только на Северном Кавказе, но и по всей России. Они любят демонстрировать величину своей работы не меньше, чем террористы свою. Кажется, в тот раз ФСБ плотно перешерстила всех известных и малоизвестных, и совершенно бездарных артистов республики. А вызвано это было другим предположением – что Ваха-Взрыватель вовсе не является полевым командиром, как это предполагалось ранее, а сидит где‑то в столице республики, чем‑то занимается в рабочее время, а на досуге устраивает взрывы. Имеет такое вот странное хобби. То ли фильмов про Зорро насмотрелся, то ли вообще нрав такой. Любит громко, чтобы все слышали, нагадить. И инкогнито при этом соблюдает. Возможно, имеет нескольких помощников. Одному готовить такие акции сложно. Кстати, такое предположение о личности террориста прозвучало как раз со стороны спецназа ГРУ, и с вескими основаниями. Если бы была банда, с которой Ваха-Взрыватель мотался по лесам и горам, о нем наверняка слышали бы и местные жители, и другие полевые командиры. Доку Умаров два десятилетия всем гадит, и о нем давно знают. У нас же схожей информации о Вахе и его отряде не было. А отсутствие информации – это тоже информация, только читать ее следует в особом порядке. Нет информации об отряде Взрывателя, значит, такой отряд существует не в сельской местности – если вообще существует отряд, а не кучка людей, которую на Кавказе, с легкой руки Хаттаба, принято называть джамаатом.

Спецназ ГРУ в течение всех последних лет своего активного присутствия в регионе создавал на Северном Кавказе собственную разветвленную агентурную сеть, независимую от сетей осведомителей всех других органов, наделенных официальными следственными полномочиями. Этим органам было гораздо проще работать. Они хотя бы на допрос могли вызвать, кого требовалось допросить, могли оформить пусть не арест, но задержание, если требовалось, могли несколько дней помурыжить в камере человека, чтобы он стал сговорчивее. У спецназа ГРУ такой возможности не было по закону, и потому приходилось временами обходиться полумерами, а временами и забывать, что существует закон. То есть попросту нарушать его и рисковать тоже стать привлеченными к ответственности. Но при этом, когда разговор заходил о возвращении мира на Кавказ, спрашивали со всех силовиков одинаково, вне зависимости от законных возможностей для поиска. Виноваты в таком положении вещей были журналисты, которые по глупости своей и по незнанию очевидных истин при большом желании сказать что‑то псевдоумное приписали военную разведку к таким же одиозным организациям, как ФСБ или следственный комитет при прокуратуре, и даже с ментами иногда сравнивали. Если уж не с простыми ментами, то с ОМОНом, что, в принципе, тоже смешно, если учесть громадную разницу в функциональных обязанностях. Но если журналисты так говорят, причем говорят, как всегда, безапелляционно и уверенно, если они формируют общественное мнение, то их слушают даже ответственные люди, еще более неумные, чем сами эти журналисты. И, в итоге, когда претензии за то, что Ваху-Взрывателя до сих пор не поймали, стали высказывать не только беспомощным в этой ситуации следственным органам, но и нам, которые следствия и вести‑то не должны, в составе спецназа ГРУ была все же создана временная оперативная поисковая группа. Она и должна была заниматься конкретно поисками этого негодяя – Взрывателя.

Меня включили в группу одним из последних, на завершающем этапе формирования, как лучшего специалиста нашей бригады по задержанию. То есть, как человека, способного не только владеть оружием, что, в принципе, и все остальные члены группы умеют в совершенстве, но и голыми руками поработать. Кроме меня взяли еще пару специалистов того же профиля из других бригад. Вызвано это было тем, что Ваху требовалось взять живым, и сразу в следственные органы не передавать, а первоначально поработать с ним самостоятельно с применением собственных методик спецназа ГРУ, разработанных для ведения допроса на территории противника, и через Ваху потянуть за ниточку, чтобы размотать весь клубок связей Взрывателя. Связи наверняка были, и связи прочные, важные. Он никак не мог обходиться без серьезных связей, и это было ясно всем.

Ваха-Взрыватель всегда обладал таким знанием ситуации, что мог позволить себе действовать вроде бы с крайней степенью риска, при этом практически не рискуя. Несомненно, его прикрывали. Причем прикрывали капитальнейшим образом, плотно, надежно. Или на самом информированном уровне, или же даже на самом властном, где есть возможность добыть любую требуемую информацию. Именно прикрытие, как мы считали, обеспечивало утечку информации из следственных органов и не позволяло поймать Ваху. И это тоже было заметно. И нам следовало решить, на кого можно было положиться в операции, а от кого итоги своих поисков стоило скрывать. Я не знаю, что и как там решили наверху, мне по должности этого знать не полагалось, но работали мы в режиме повышенной секретности. То есть выполняли какие‑то посторонние задачи, но выполняли их не слишком рьяно, и одновременно, незаметно для посторонних, расширяли свою сеть и ловили каждый намек, звук, взгляд, все, имеющее отношение к Вахе-Взрывателю. Сведения были разрозненные, редкие, неоткровенные, но постепенно, в течение трех месяцев, накапливались и стекались к подполковнику Прокофьеву, аналитику поисковой группы. Конечно, конкретики пока было мало, но какие‑то выводы Прокофьев сделать сумел и дал рекомендации, на которые нам следовало опираться в своей работе.

Я вообще‑то впервые сталкивался так близко с работой профессионального аналитика, хотя всегда интересовался их работой. Результатами работы, то есть, интересовался – и пользовался. У меня у самого профиль деятельности был другой, естественно, и методика деятельности соответствовала моему профилю. Но, даже получив, как и все, рекомендации, честно говоря, я не понимал, на чем они основаны. Хотя вполне допускал мысль, что если бы мне дали все имеющиеся сведения для ознакомления и осмысления, я, возможно, тоже сумел бы сделать какие‑то полезные для дела выводы. Сам я всегда считал, что склад ума у меня аналитический. Еще в военном училище на занятиях по классификации полученных разведданных я не брал, как большинство, за основу всю информацию, которая меня всегда только путала. Я использовал только несколько наиболее характерных моментов и выделял между ними связь, что позволяло мне делать правильные выводы. Помнится, преподаватель хвалил меня за аналитический подход. Но с моими способностями при дальнейшем прохождении службы считаться не хотели и в этот раз тоже нашли профессионального аналитика, занимающего в управлении соответствующую должность. Я не возражал, поскольку в армии вообще не принято возражать против приказов. Да и практики составления аналитических записок у меня не было. Так что с чужими выводами я мог только согласиться, поскольку не обладал полной информацией, чтобы сделать свои выводы. А пока первичный вывод – может быть, тоже аналитический – я сделал, и он выглядел не слишком радостным. Игры в секретность повышенного режима довели руководство группы до того, что оно даже простым своим же бойцам, многократно проверенным офицерам и прапорщикам, не слишком доверяло. И все факты, собранные в ходе оперативных мероприятий, до общего сведения не довели. Наверное, это в чем‑то и правильно. Когда мы проводим операции с солдатами, мы тоже не выкладываем им всю оперативную информацию. Но офицеры, как я думаю, от солдат чем‑то все же отличаются, и потому было слегка обидно. Однако обижаться, когда предстоит работать, не стоило. Обиду в этом случае просто, как говорится, глотают.

За время службы мне удалось проглотить много обид, и ничего, не подавился. Осилю, решил я, и эту. И другие осилят…

* * *

Вальтер встретил нас, лежа на топчане, выделенном сердобольным сторожем-алкоголиком. Постелью мы, впрочем, и раньше не пользовались; не пользовался и он.

– А где твой галстук, друг любезный? – спросил я.

– Какой галстук? – Вальтер почуял подвох, но тем не менее решил мне подыграть.

– Пионерский. Его положено носить в пионерском лагере. По возрасту ты вроде бы как из пионеров вышел, а по поведению… Как ты так бездарно умудрился вляпаться?

– Без всякой, Паша, агрессии со своей стороны. Честное пионерское, если хочешь… А если желаешь, готов поклясться тевтонским мечом, который я никогда не носил и носить не буду. Вел я себя, в самом деле, по‑пионерски. Этому чудаку выпить было не с кем. А тут я… Если бы кто другой в подъезде шел, он к нему докопался бы. Просто мужик любит компанию и не любит, когда кто‑то его компанию не любит, – Вальтер всегда любил выражаться слегка замысловато. – А я вообще люблю только свою компанию, но и в своей компании не люблю паленую водку. А нормальную водку сейчас купить невозможно. Я только это ему и сказал. А он посчитал, что я его алкоголиком обозвал. И пообещал мне нос за оскорбление откусить. Естественно, мне ни к чему такая особая примета, я мягко воспротивился, и когда он попытался меня за нос схватить, чтобы ко рту поднести, я его руку убрал подальше от него же самого, чтобы не натворил чего. Я же не знал, что мужик в ногах после выпивки слаб. Он упал на лестницу и сломал руку. Правда, ментам он сказал, что я на него сзади набросился и сбил с ног. А он мне даже слова сказать не успел. И менты ему поверили, потому что он сам бывший мент. В вытрезвителе, говорят, служил, и потому считается человеком непьющим. Наверное, не пьющим мало. Он сам мне про вытрезвитель сказал, когда других ментов привел.

Я на такие оправдания только вздохом и мог ответить.

– Я понимаю, что быть привлеченным за драку тебе не хочется. Но хотя бы с ментами мог договориться? Ты же был трезв.