История елочной игрушки, или как наряжали советскую елку

Культура повседневности

АЛЛА САЛЬНИКОВА

ИСТОРИЯ ЕЛОЧНОЙ ИГРУШКИ, ИЛИ КАК НАРЯЖАЛИ СОВЕТСКУЮ ЕЛКУ

Новое литературное обозрение

Москва

2024

УДК 398.332.42(470+571)(091)

ББК 77.056

С16

Редактор серии Л. Оборин

Алла Сальникова

История елочной игрушки, или Как наряжали советскую елку / Алла Сальникова. – М.: Новое литературное обозрение, 2024. – (Серия «Культура повседневности»).

Елочные игрушки таинственным образом превращают обычное дерево в волшебную сказку. Однако сказка эта всегда была тесно связана с жизнью, которая прочитывалась в елочной игрушке, как в открытой книге. В центре исследования доктора исторических наук Аллы Сальниковой находится советская елочная игрушка, хотя большое внимание уделено и ее предшественницам – игрушкам дореволюционным. Как наряжали советские елки? Как и из чего делали украшения? Как их использовала власть, и как относились к ним дети и взрослые? И что произошло с елочными игрушками после распада СССР?

В оформлении обложки использована работа И. Дмитриева «Дед Мороз» (2000 г; холст, масло)

ISBN 978-5-4448-2337-7

© А. Сальникова, 2011, 2024

© С. Тихонов, дизайн обложки, 2011

© И. Дмитриев, иллюстрация на обложке, 2011

© ООО «Новое литературное обозрение», 2011; 2012; 2024

Малыш со снежным комом; папье-маше, роспись, слюда; 1950-е гг., Ленинград. Из коллекции Л. Блатт

Моему сыну Аркадию, сделавшему первые в своей жизни шаги к наряженной новогодней елке…

Из коллекции Л. Блатт. 1. Богемская монтированнная подвеска «цветок». 2. Медведь с мячом; картон; 1936–1966 гг. 3. Ребенок в пальто; папье-маше, вата, цветная папиросная бумага; 1920-е гг. 4. Корзинка с цветком; проволока, картон; завод «Москабель», 1940-е гг. 5. Дед Мороз; пластмасса, роспись; 1960-е гг. 6. Бегемот; дрезденская картонажная, фольгированная; 1890–1920-е гг. 7. Гриб в шляпе; прессованная вата, гуашь, роспись, картон; 1960-е гг. 8. Жираф; вата, роспись, слюда; 1950-е гг. 9. Музыкальный инструмент; стекло, ручная роспись; 1920-е гг.

От автора

Мир вещей, окружающих человека в повседневной жизни, разнообразен и многолик. Среди них есть такие, без которых не прожить и дня. Есть и такие, к которым обращаются лишь изредка, например елочные игрушки. В самом деле, без них легко обойтись. Но скольких счастливых и радостных минут были бы лишены дети (да и взрослые), утратив возможность увидеть елку в ее великолепном убранстве! Как тускло, уныло и «раздето» выглядела бы она без своего новогоднего праздничного наряда!

Эта книга посвящена истории советской елочной игрушки, истории далеко не простой. Безусловно, возникла эта игрушка не на пустом месте. Она не была чем-то искусственно сконструированным, как иногда могло бы показаться на первый взгляд – ведь советская власть не просто жестко разграничила православное «буржуазно-дворянское» Рождество и советский «атеистический» Новый год вместе со всеми присущими им праздничными атрибутами, но и жестко противопоставила их друг другу. Однако изменившееся почти до неузнаваемости смысловое содержание, а зачастую и форма елочных украшений отнюдь не свидетельствовали о полном разрыве с традициями, и прежде всего с традицией их широкой востребованности в праздничном быту. Другое дело, что и в имперской России елочная игрушка довольно медленно и не всегда успешно пробивалась к массовому потребителю и промышленному производителю. Потребление ее было действительно четко стратифицировано и ограничено по социальному принципу, а производство, даже кустарное и полукустарное, развито слабо. Оно носило в основном подражательный характер и не вылилось в создание оригинальной эстетики российского елочного украшения.

После 1917 года елочные игрушки были то жестоко гонимы властью, то всячески ею поощряемы, то отчаянно критикуемы как «контрреволюционные пережитки», то широко пропагандируемы как элементы новой советской праздничной культуры. Но именно в советское время в СССР была создана оригинальная, самобытная елочная игрушка, составляющая немаловажную часть культурного наследия советской эпохи. В середине 60-х годов прошлого века в связи с переходом к массовому промышленному производству и окончательным «затвердением» советских праздничных практик эта самобытность и динамизм в развитии советских елочных украшений были фактически утрачены – их заменило массовое шаблонное тиражирование уже имевшихся образцов. Однако вне всяких сомнений, что даже и тогда елочная игрушка продолжала играть важную роль в обретении советской идентичности. Эта роль всегда расценивалась властью как едва ли не самая главная для елочной игрушки, а сами украшения широко использовались в политических, воспитательных и образовательных целях, причем как среди детей, так и среди взрослых.

Изменив или потеряв свою прежнюю идеологическую составляющую, советская елочная игрушка органично встроилась и в постсоветское культурное пространство, продолжая успешно существовать в новых условиях.

Есть множество способов, ракурсов и аспектов репрезентации вещи в культуре. Ее можно рассматривать как результат индивидуального или группового, коллективного (социального, профессионального, возрастного, гендерного, национального и пр.) производственного и потребительского опыта и как орудие властных практик. В системе материальных и ментальных ценностей эпохи она может быть представлена и описана как изделие и как товар, как предмет и как носитель информации, как порождение культуры и как ее явление. Особую сложность заключает в себе процесс понимания, транскрибирования и интерпретации «вещного» текста и перекодирования языка его оригинала. В данной работе елочная игрушка рассматривается и как объект, и как средство изучения советской праздничной повседневности. Такой подход позволил охарактеризовать ее по возможности целостно и не односторонне, хотя, конечно же, далеко не с исчерпывающей полнотой. Представляется возможным также применение к елочной игрушке предлагаемого сегодня некоторыми исследователями метода «культурной биографии вещей» (по аналогии с антропологически ориентированной биографистикой)¹, но не в узком смысле, как только биографии товара, а в гораздо более широком, как истории бытования вещи в культуре, как источника по истории жизни общества². Все это позволяет вписать изучение елочной игрушки в контекст четко обозначившегося в последнее время «материального» познавательного поворота в гуманитаристике и показать, как «консюмеризм, семиотика и рост культурных исследований» могут обеспечить новые подходы³ в изучении прошлого. Ведь вещи особо ценны тем, что с ними совсем по-иному «прочитывается» повседневность: они хранят в себе осколки чужих вкусов, мечтаний, настроений, желаний и просто самой жизни.

При написании книги был использован диахронный метод изложения материала. История советской елочной игрушки рассматривалась во временном континууме с учетом тех изменений, которые происходили с ней на протяжении более чем семи десятилетий ее бытования в советской, а затем и в постсоветской культуре. Особое внимание было уделено периоду второй половины 1930-х – начала 1960-х годов как времени превращения елочной игрушки в СССР в массовую производственную и художественную продукцию, времени формирования и утверждения советского елочного «игрушечного» канона, способствовавшего распространению и усвоению новых политико-культурных поведенческих и ментальных стереотипов. Стремлением проследить историко-культурную преемственность, наличие которой никак нельзя отрицать, было вызвано появление специальных разделов книги, посвященных роли и месту елочной игрушки в дореволюционной российской праздничной традиции и в современных культурных практиках и культурной памяти представителей различных поколений российских граждан.

Хотя в потреблении елочной игрушки в СССР царила известная унификация и столичный диктат здесь был очень силен, приобщение к ней в провинции, особенно провинции «национальной», имело свою специфику, обусловленную как особенностями регионального менталитета, культуры, традиций, так и наличием соответствующих сил и возможностей для следования столичной моде или для собственных экспериментов в этой области. Едва ли правильно говорить о том, что для местных елочных украшений была характерна какая-то особая инонациональная окрашенность, но культурно-бытовые практики их потребления, безусловно, разительно отличались от столичных. На материалах Архангельска, Казани, Оренбурга и ряда других городов России в книге приведены примеры такого особого, провинциального способа бытования елочной игрушки. Это дало возможность определить и сопоставить общие тенденции в «жизни» елочной игрушки в пределах всего советского пространства с некоторыми местными, региональными особенностями ее производства и потребления.

Основными источниками исследования явились прежде всего сами елочные игрушки, отложившиеся на хранение в музеях, сохранившиеся в частных коллекциях, выставляемые на продажу в магазинах и антикварных салонах, украшающие ныне домашние и общественные елки, и их изображения из различных каталогов, картины, рисунки, фотографии, запечатлевающие новогодний праздник с его главным атрибутом – елкой и ее украшениями. Хотелось бы особо поблагодарить казанского коллекционера Л.В. Блатт – владелицу одной из крупнейших в России коллекций елочных украшений – за предоставленную возможность использовать их изображения для оформления книги.

Советские новогодние открытки разных лет

Наряду с визуальными широко использовались и вербальные документы официального и личного происхождения, в которых нашли отражение процессы утверждения елочной игрушки в советском культурном пространстве. Особое место в книге заняли источники устной истории – собранные автором воспоминания, интервью и эссе (более 130)⁴, которые позволили ликвидировать ряд пробелов в имеющейся информации по истории елочной игрушки в России в советское и постсоветское время. Хотя не все эти документы прямо цитируются в тексте в силу повторяемости и однотипности содержащихся в них сведений, именно эта повторяемость и придает данному комплексу источников особую ценность, поскольку, собранные вместе, они успешно воссоздают целостный образ советской/постсоветской елки и украшавшей ее елочной игрушки, а главное – позволяют выявить специфику их рецепции в массовом сознании эпохи. Наконец, невозможность абстрагироваться от собственных впечатлений, безусловно, усилила субъективность исследования, но вместе с тем сделала его более живым и «одушевленным». Именно этим и обусловлены лирические отступления мемуарного характера, приводимые в тексте книги.

Анализ имеющихся публикаций показал, что тема елочной игрушки (точнее говоря, рождественских украшений) довольно популярна в зарубежной исследовательской традиции, но до недавнего времени была практически обойдена отечественной исследовательской литературой. Это, с одной стороны, существенно облегчало задачу автора, а с другой – делало ее еще более сложной. Большую помощь при написании данной работы оказала прекрасная книга Е.В. Душечкиной⁵, посвященная истории и мифологии рождественской елки в России и содержащая ряд интересных наблюдений об игрушках и украшениях «русской» елки, а также популярная, но ничуть не потерявшая от этого книга Т.В. Зелениной «Елка моего детства», повествующая об истории рождественской/новогодней елки в Архангельске⁶. Хотелось бы также привлечь внимание читателя к специальной главе, посвященной образу елочной игрушки в русской и советской детской литературе, включенной в монографию М.С. Костюхиной⁷.

Отдельные факты, приведенные в книге, вероятно, общеизвестны и, может быть, даже банальны, но без их изложения невозможно было дать целостное освещение истории советской елочной игрушки. Особое внимание было обращено на ее функциональные и гуманитарно-социальные характеристики, а также на методы ее источниковедческой и историко-культурной интерпретации. Технологическая составляющая была затронута лишь вскользь, поскольку автор не считает себя достаточно компетентным специалистом в этой области.

Такая незначительная, казалось бы, вещица – елочная игрушка. Но в ней как в зеркале отразилась история огромной страны, история ее народа, ее граждан – больших и маленьких. Эту историю не всегда просто прочитать, но, прочитанная, она предстает во всем своем ярком многоцветье, таком же ярком, как и один из ее носителей и хранителей – простая елочная игрушка.

Фрагмент рождественского украшения из дерева, Эрцгебирге. Специализированный магазин елочных украшений, Берлин, Германия. Февраль 2010. Фото автора

Глава 1
Формы и способы бытования елочной игрушки в культуре

Один богач купил ящик фальшивых елочных игрушек. «Почему фальшивые? Не вешаются? – Вешаются. – Не блестят? – Блестят. – Так что ж тогда? – Не радуют».

Старый анекдот

«Для чего она? – спросил Тень. – Я имею в виду: да, она самая большая карусель в мире, сотни животных, тысячи лампочек, и она все время вращается, но ведь никто никогда на ней не катается». «Она здесь не для того, чтобы на ней катались…, – сказал Среда. – Она здесь для того, чтобы ею восхищались. Для того, чтобы быть».

Нил Гейман. Американские боги. 2001

Ночь. В комнате кромешная тьма – ставни на окнах плотно закрыты. Мне лет пять-шесть. Я лежу в кровати и напряженно вглядываюсь в темноту. Где-то там, в углу, притаилась елка. Ее совсем не видно, не просматриваются даже ее очертания, и только мой любимый шар мерцает и светится в густой тьме своим фосфорически загадочным, волшебным светом. Этот шар отнюдь не самый красивый из всех развешенных на елке украшений. Тускло-золотой, с розовыми и голубыми крапинками и шероховатыми белыми разводами, днем от теряется в массе своих более ярких и сверкающих собратьев. Но вот ночью он, безусловно, первый среди равных. Его голубоватое свечение кажется каким-то космическим, потусторонним, необъяснимо притягательным и одновременно слегка пугающим. Будто он нематериален, будто темнота реальна, а он нет. Я закрываю глаза, но мне кажется, что и с закрытыми глазами я продолжаю видеть этот таинственно светящийся предмет.

Елочных игрушек в доме много. Елка всегда высокая, до потолка, увешена игрушками от макушки до подножия, так что кажется, что им на ней тесно. Здесь есть и мамины игрушки – первые советские елочные украшения 1930-х годов, приобретенные с огромным трудом в длиннейших очередях в Москве, и скромные кустарные и домодельные игрушки военных и первых послевоенных лет, и регулярно покупаемые мне в предпраздничные дни в большом галантерейном магазине на Советской стеклянные овощи, фрукты, сосульки и фигурки, изображающие героев пушкинских сказок. А еще на елке много немецких игрушек, из Германии, где служит отец. Немецкие игрушки (и я понимаю это еще тогда) явно затмевают отечественные не столько даже великолепием своих красок, сколько изяществом форм и некоей облагороженной натуралистичностью – грациозная пика с колокольчиками, как будто опутанная серебряной паутиной, элегантные шары из тончайшего стекла, мелодично позванивающие золотые и пурпурные колокола, соединенные блестящей тесьмой, разноцветные шишки, покрытые белоснежным инеем, как будто только что снятые с настоящей елки и принесенные из леса. В Новый год ко мне обязательно приходит Дед Мороз (это мой переодетый прадед, благо окладистая седая борода у него своя) и приносит большой мешок, где в соломе прячутся коробки с подарками и среди них – обязательно новые елочные украшения.

Предновогодний Оренбург начала 1960-х. Как обычно, мы идем встречать дедушку с работы. На центральной площади города, у Дома Советов, возвышается огромная елка. На ней – большие фанерные игрушки: самолеты и паровозы с красными звездами, пляшущие зайцы и медведи, раскрашенные мячи и пирамидки. Все сделано топорно и грубо – мне не нравится. Но привносимое яркими, пестрыми игрушками ощущение праздника, безусловно, присутствует, и в этом их безусловная прелесть.

Не нравятся мне и те игрушки, которые я позднее собственноручно произвожу из цветной бумаги на уроках труда в начальной школе – аляповатые разноцветные цепи, неуклюжие снежинки, кривые корзиночки, слегка кособокие фонарики. Дома я никогда бы не повесила их на елку – увы, рукодельница из меня никакая, и выставлять результаты моих трудов напоказ – это уж слишком, но учительница с маниакальной настойчивостью из года в год украшает нашими самоделками новогоднее дерево, стоящее в классе. Трудовое воспитание есть трудовое воспитание. Впрочем, сам процесс изготовления игрушек приятен – он символизирует приближение Нового года.

Генри Мослер. Рождественское утро. Ок. 1916

Переходя от собственных воспоминаний к довольно многочисленным сохранившимся «рождественско-новогодним» воспоминаниям других людей, постоянно убеждаешься в том, что, несмотря на все многообразие описанных в них елок, украшенных вызывающе шикарно и скромно, стильно и безвкусно, антикварно-раритетно и суперсовременно, все висящие на них игрушки объединяло одно: они призваны были дарить людям радость. И обычно у них это получалось. Радость эта, кстати сказать, могла быть и духовная, и телесная – ведь, как известно, на протяжении долгого времени на елке обязательно присутствовали съедобные украшения, которые раздавались детям (чаще – в конце праздника). На своей первой рождественской елке 1910 года («одно из немногих ранних воспоминаний»!) маленькая девочка была очарована не только «блестящими игрушками и дрожащим пламенем свечей». Более всего ей запомнились снятые с елки орехи и сладкие пряники, которыми ее, тогда трехлетнюю, угощали старшие сестры и брат⁸. Золотые орехи, пастилки и крымские яблочки с «очень красивой елки» – подарки приглашенным на праздник детям – оказались «опробованными» и съеденными задолго до прихода гостей пятилетним Минькой и семилетней Лелей из известного автобиографического рассказа Михаила Зощенко. Так что одному из пришедших мальчиков вместо «откусанного» яблока пришлось подарить первоначально предназначенный для Миньки паровозик⁹. Память тела оказывалась не слабее памяти души.

Немецкая рождественская открытка. 1990-е гг.

При всей своей многофункциональности елочная игрушка всегда и неизменно выполняла именно эту – «радующую» – высокогуманную миссию, успешно сочетая ее с задачами образовательно-воспитательного и идеологического характера и даже подчас подчиняя ее им. Осуществляемое через столь притягательное средство воздействие было устойчивым и глубоким, а порождаемые елочной игрушкой позитивные коннотации только еще более укрепляли и усиливали его.

В мире окружающих человека предметов и вещей елочные игрушки занимают свое, особое место. Вот промелькнули новогодние праздники, елку разобрали, игрушки аккуратно уложили по коробочкам и ящичкам и убрали подальше – до очередного Нового года. До тех пор о них никто и не вспомнит, разве что дети, играя в свои обычные детские игры, вдруг подумают, что в этом построенном ими игрушечном зоопарке очень бы пригодился елочный лев, а в игрушечном продуктовом магазине – елочные морковки, огурцы или виноград. Подумают и забудут: ведь играть с елочными украшениями им едва ли когда-нибудь разрешат.

Большую часть времени елочные игрушки действительно остаются невостребованными, но этот факт отнюдь не снижает их ценности, как символической, так и материальной. Елочная игрушка – это, конечно же, вещь, находящаяся «на обочине» потребления, вещь «маргинальная» (Жан Бодрийяр), однако ее маргинальность отнюдь не сводится к ее «внефункциональности» или простой «декоративности». Выполняя «системную функцию знака», елочная игрушка маркирует праздничное досуговое пространство и представляет собой важнейший носитель информации. Как и каждая маргинальная вещь, следуя тому же Жану Бодрийяру, елочная игрушка «будто противоречит требованиям функциональной исчислимости, соответствуя желаниям иного порядка – выражать в себе свидетельство, память, ностальгию, бегство от действительности»¹⁰.

Оказавшись в сказочном, мифологичном елочном пространстве, любая вещь превращается в «волшебный предмет» и может быть в какой-то степени соотнесена с типологией волшебных предметов, представленной в известном исследовании Владимира Проппа «Исторические корни волшебной сказки»¹¹. Будучи глубоко мифологичной, она апеллирует к миру-мифу, но миру-мифу, тесно связанному, соотнесенному с действительностью и, по существу, этой самой действительностью определяемому¹². Ведь, по словам Чарльза Диккенса, именно по веткам рождественской елки «мы карабкаемся к действительной жизни»¹³. Поэтому елочная игрушка являет собой не столько «сказку», сколько образец почти автоматической – сознательной или бессознательной – фиксации реальности художественными средствами, пример «запечатления» нормативных и нормализующих установок власти в художественной форме¹⁴. Материальное и духовное (идеологическое) здесь «взаимно отождествляются», «переплетаются», «рождая новое, художественное единство», «не уничтожая, но уравновешивая друг друга»¹⁵. Находясь на елке, которая является основным, центрирующим началом всего рождественского/новогоднего ритуала, елочная игрушка выполняет важную культурно-конструирующую функцию, разъясняя и «проговаривая» его содержание и приобщая к нему таким образом участников праздничного действа.

Маргинальность русской/советской елочной игрушки дополняется такими присущими ей на различных этапах ее существования свойствами, как экзотичность (когда первые елочные игрушки ввозились в Россию из-за границы), уникальность (когда они производились мастерами-искусниками по индивидуальному заказу или изготовлялись самими будущими потребителями), фольклорность (когда елочной игрушке специально придавались стереотипно «русские» черты или она облекалась в заведомо «русские» предметные формы – кокошник Снегурочки, валенки на «игрушечных» детях, шуба Деда Мороза, русские богатыри в кольчугах, самовары, характерная орнаментальная роспись и пр.), старинность (особенно сегодня, когда коллекционирование елочной игрушки превратилось в повальное увлечение и настоящую моду). Все это повышает статус елочных игрушек в системе вещей, обеспечивая им высокую степень ценности и сохранности и превращая их в объекты особого почитания и специального хранения. Редко они валяются в ящиках стола или комода, брошенные небрежно, кое-как. Нет, они заботливо хранятся в специальных коробках, тщательно обернутые, переложенные ватой, а иногда и четко систематизированные и скрупулезно описанные, например, в частных или музейных коллекциях.

Хотя елка (и, соответственно, ее атрибуты) находятся в ситуации «детско-взрослого» культурного пограничья и входят в пространство общей, детско-взрослой праздничной повседневности, и в дореволюционной, и в советской России она традиционно рассматривалась в первую очередь как детский праздник. В «Толковом словаре живого великорусского языка» Владимира Даля (1863–1866) при толковании слова «ель» значилось: «Переняв, через Питер, от немцев обычай готовить детям (курсив мой. – А. С.) к Рождеству разукрашенную, освещенную елку, мы зовем так иногда и самый день елки, сочельник»¹⁶. В православных представлениях детскость традиционно ассоциировалась со святостью, что подчеркивалось участием детей в литургии, в сакральных сюжетах Писания и иконописи, в агиографии, а главное, самим каноническим образом младенца Христа¹⁷. Праздник Рождества – праздник обновления, очищения – как нельзя лучше соотносился с образом ребенка как существа срединного, переходного между ангельским и человеческим мирами. Авангард начала ХХ века создал концепцию «эстетизированной детскости»¹⁸, куда прекрасно укладывалась и рождественская елка со всеми ее атрибутами.

Американская рождественская открытка. 1900-е гг.

В советское время – время торжества «префигуративной» культуры¹⁹ – дети как носители и трансляторы нового советского опыта также оказались весьма кстати. Накануне нового, 1936 года, возвращая рождественскую, а теперь уже новогоднюю елку после ее запрета, «лучший друг всех советских детей», большевик и партийный функционер Павел Постышев (благодаря возвращению елки ему даже удалось ненадолго разделить это почетное звание с самим Сталиным), призвал в «Правде» организовать «веселую встречу Нового года для детей (курсив мой. – А. С.)», устроить «хорошую советскую елку во всех городах и колхозах!»²⁰

Елка принадлежала к той категории праздников, о которых Филипп Арьес писал, что они «оставляли за молодыми монополию на главную роль, отводя другим роль зрителей» (правда, по его словам, «роль эта была подчинена определенному обычаю и соответствовала правилам коллективной игры, собиравшей вместе в одну социальную группу людей всех возрастов»²¹). Взрослые получали от «детской» елки своеобразное, «наивное», по словам А.И. Куприна, удовольствие, причем не меньшее, чем сами дети²². Однако елочные игрушки были ориентированы прежде всего на детей, хотя в равной степени пользовались ими, а главное, производили их (если не принимать во внимание труд малолетних кустарей и отдельные самодельные елочные украшения), конечно же, взрослые. Не удивительно поэтому, что основные черты и характеристики елочных украшений формировались в соответствии со «взрослыми» представлениями о степени игрушечной «полезности» и «необходимости». Изготавливая, производя и приобретая елочные игрушки, взрослые расценивали их в том числе (а иногда в первую очередь) как важнейшее средство воспитания – религиозного, нравственного, эстетического, политико-идеологического. При таком подходе и елочная, и обычная детская игрушка как культурные (вещные) маркеры по степени воздействия на ребенка оказывались примерно равнозначными, и для воспитателя было совершенно не важно, станет ли ребенок с игрушкой играть или она просто будет висеть на еловой ветке. Главное, чтобы она стала для ребенка «своей», и тогда важнейшая задача по «присвоению» заложенного в нее взрослыми опыта и смысла была бы успешно выполнена²³.

В детском же понимании и восприятии обычная и елочная игрушки скорее разъединялись, чем объединялись. И связано это было во многом с их существенно отличающейся пространственно-культурной локализацией, прямо сказывавшейся на их функциональном назначении. Детская игрушка очевидно являла собой «вещь, служащую детям для игры»²⁴, хотя, как известно, и обретала этот статус длительно и постепенно, медленно, на протяжении веков выдавливая из массового сознания противопоставление игрушки массовой, народной, «низкой» игрушке «аристократической», «изысканной», «высокой», исполнявшей зачастую лишь роль «накомодной статуэтки». Такая игрушка, писал в 1923 году профессор Л.Г. Оршанский, может быть, была и хороша, «но не для детей», которым позволялось «лишь сквозь стекло ею любоваться»²⁵. Однако со временем игрушка все же составила неотъемлемый и необходимый компонент детских рутинных повседневных практик. Степень ее «присутствия» в детском мире стала максимальной. Ребенок «доминировал» над ней; в обращении с ней он был абсолютно свободен и мог поступать так, как ему заблагорассудится.

Всего этого никак нельзя было сказать об игрушках елочных, принадлежащих к праздничному досуговому пространству. В их «сказочном» мире дети чувствовали себя вполне комфортно именно потому, что понимали и воспринимали елочные украшения как знаки-копии по аналогии с иконическими знаками-игрушками, например куклами. Соответственно, по аналогии они стремились наделить те и другие сходными функциями, главной из которых, с детской точки зрения, было использование их в игре. Но вот тут-то ребенок и сталкивался с непреодолимым препятствием. В XIX веке в соответствии со складывавшимся в России рождественским праздничным ритуалом елка должна была быть сюрпризом, сокрытой от детей тайной, а предвкушение праздника – не менее значимым, чем сам праздник²⁶. К процедуре убранства елки обычно допускались лишь «большие»²⁷. Этой традиции часто придерживались и впоследствии – как на домашних, так и на публичных детских рождественских и новогодних елках. Поэтому и накануне, и во время праздника дети не имели возможности делать с елочными игрушками то, чего им, вероятно, больше всего хотелось, а именно играть с ними, как с игрушками обыкновенными²⁸. Им настойчиво внушали, что эти игрушки существуют прежде всего для того, чтобы украшать елку, а не для игры, и такая «отстраненность» делала их еще более привлекательными.

Американская рождественская открытка. 1900-е гг.

Но вот праздник заканчивался, и запрещенное вдруг становилось разрешенным. В дореволюционной России существовала традиция снимать в конце праздника с веток елочные украшения и раздавать их детям либо позволять самим детям срывать с елки понравившиеся вещицы (впрочем, последнее было далеко не безопасно и на публичных елках, как правило, не поощрялось)²⁹. В условиях советского игрушечного дефицита, невысокого уровня благосостояния большинства советских семей и сложностей с финансированием советских детских учреждений «грабить» елку было просто непозволительно. Поэтому на общественных советских елках ребенок обычно получал разрешение снять с елки игрушку лишь как награду, как поощрение – за лучший карнавальный костюм, за рассказанное стихотворение и т. д. Что касается елок домашних, то детям иногда разрешалось снять с елки игрушки и немного с ними поиграть, а потом повесить их обратно – обычно это были менее ценные, прочные и «нетравматичные» игрушки, специально размещавшиеся на нижних ветках.

И вот тут-то детские мечты, наконец, сбывались, и елочная игрушка, потеряв свой особый статус, включалась (пусть и временно, и не навсегда, и отнюдь не всякая, и часто не самая желанная) в детскую игру именно как вещь, как предмет. А запоминание ее, в том числе и запоминание вложенной в нее информации, осуществлялось прочно и надолго. Ведь давно уже было подмечено, что к числу наиболее устойчивых детских воспоминаний относятся необычные факты и события, сопровождающиеся яркими, насыщенными зрительными образами и сенсорными ощущениями³⁰. Этот момент был учтен в советских воспитательных практиках, допускавших в ряде случаев функциональную взаимозаменяемость игрушки елочной игрушкой обычной и наоборот.

С другой стороны, определенно осознавая важность и необыденность елочной игрушки, дети стремились «подтянуть» до ее уровня, приблизить к ней своих игрушечных любимцев. Так, мой сын в детстве постоянно пытался водрузить на елку, причем на самое ее видное и почетное место, своего любимого «мягкого» игрушечного зайца.