Пролог, с коего редко когда чего начинается, но который иногда очень многое объясняет
Божия сила есть произведение Божией массы на Божие же ускорение.
Из бородатого гимназического анекдота времён Российской Империи
Ванька Жуков, десятилетний мальчик, вырванный около года назад из ученья у сапожника Аляхина и поступивший во второй Императорский магический лицей после раскрытия его высокого магического дара, в ночь под Откровение Единого вновь не ложился спать.
Едва лишь дождавшись, пока его соседи по комнате в пансионе уснут, он достал из своего шкапа чернильницу-непроливайку, ручку с нержавеющим пером и, разложив перед собою слегка уже мятые, но по-прежнему белоснежные листы будущего черновика, стал писать.
Прежде чем вывести первые буквы, Ванька задумчиво глянул в окошко, покосился на лик Единого, по обе стороны от которого повисли полки с учебниками, и судорожно вздохнул. Чистая бумага лежала перед ним на столе, а сам он сидел за столом на стуле.
«Реферат по основам общей магической артефакторики», – писал он, старательно выводя буквы на титульном листе, – «Ученика 1б класса Императорского магического лицея № 2 города Москвы, высокоодарённого Жукова Ивана Макаровича».
Начинать надобно с первых магических проявлений, – разумно предположил Ванька, чей словарный запас основательно пополнился уже после первого семестра в лицее, – То есть начну с первых Откровений Единого, да будет запечатлён в веках Пресветлый Лик Его!
«Вся магическая артефакторика,» – с непривычки пока не больно сноровисто продолжил он, осторожно умакая перо в чернильницу, дабы не преумножать число клякс пусть даже и в черновике, – «Равно как и прочая магическая наука в целом, ведёт начало от Первого Откровения Единого, кое Он ниспослал избранным из числа уверовавших в Него».
Ванька вновь глянул в тёмное окно, в котором мелькало отражение почти разрядившегося, а потому и то и дело предупреждающе помаргивавшего огонька магической свечи, и живо вообразил перед внутренним взором Первое Откровение Единого, благо, что не далече как вчерась слушал об этом предпраздничную проповедь на уроке Закона Единобожия.
Единый в его представлении был, как и на картинках в учебнике, весьма схож с покойным дедушкой Константином Макарычем, маленьким, тощеньким, но необыкновенно юрким и подвижным старикашкой с неизменно добрым и смеющимся лицом.
Ванька вспомнил, как именно перед этой порой дед всегда ходил в лес за ёлкой для господ и конечно же брал с собою своего единственного, а потому и неизбежно любимого внука. Ох и весёлое же было тогда времечко, что теперича не говори!
Совместно срубленную ими ёлочку тащили в господский дом, а там принимались убирать её, причём больше всех хлопотала над нею Ванькина любимая боярыня Ольга Игнатьевна, которая не только часто угощала Ваньку леденцами, но и от нечего делать научила читать, писать, считать до ста и даже танцевать мазурковую кадриль.
Поклон воображаемой партнёрше и таким же призрачным боковым парам. Теперь, взяться за руки на уровне плеч в общий круг и начали на восемь тактов! Четыре ку дё талон влево, четыре ку дё талон направо. Дальше лицом к боковым партнёрам, руки сложены на груди, гран шене на па глиссе: скользя в левую диагональ, смена с партнёрами правыми плечами, затем левыми, снова правыми и встречаем своего партнёра уже в позиции визави…
Ясное дело, что все эти «дёталоны», «граншене» да «паглиссе» звучали для Ваньки словно некая турецкая тарабарщина, однако же природный ум, крестьянская сметка и прекрасная память неизменно делали своё дело, навечно запечатлевая в ней движения и их порядок.
Подходя ко всякому делу весьма ответственно, Ванька и в танцах работал ногами серьезно и с чувством, делая себе при этом необыкновенно строгое лицо и так выворачивая колени, что походил на игрушечного паяца, коего временами судорожно подёргивали за ниточки.
– Да не так же, Ванька, не так! – досадливо, но совершенно беззлобно кричала боярыня, останавливая манограф, заново перезапуская музыкальный валик и становясь на место его полупрозрачной и невесомой намагиченной партнёрши.
Томно сгибая стан и закатывая глаза, Ольга Игнатьевна старалась делать вид, что она едва касается пола, хотя ей и самой казалось уже, будто она пролетает где-то высоко в облаках, всею своею фигурою выражая от того полнейшее наслаждение и восторг.
Глаза её словно не видели провинциального убожества гостиной в родительском доме, но она уверенно порхала по ней, совершая выверенные променады, скольжения и фигуры, ну а Ванька, обводя её вокруг себя на одном колене, ощущал тонкий запах парижских духов.
Однако столь весело Ванька жил только пока ещё была жива его мать Пелагея, служившая в горничных в боярской усадьбе Живаревых. Когда же мать умерла, осиротевшего Ваньку спровадили сначала в людскую кухню к дедушке, от него в Москву к сапожнику Аляхину, и только от того уже во второй императорский магический лицей.
А дедушка Ванькин помер как раз незадолго после того, как сдал внука, что называется, с рук на руки и честь по чести, в этот самый лицей, где Ванька с тех пор и мучается по сей день не в пример даже как бы поболе, чем в учении у того же Аляхина.
Как рассказывали Ваньке навестившие его Алёна с кривым Егоркой, Константин Макарыч потом за один месяц от водки сгорел. Может, конечно, и не от водки, но от тоски, а народ там в деревне пустое, как это у них по обыкновению водится, говорит.
Покривив рот, Ванька судорожно вздохнул, сжал в недавно только окончательно отмытой руке висящий на груди золочённый орех, ласково огладил стоявшую рядом с ним на столе гармонию – всё, что у него осталось от усопшего дедушки, и опять уставился за окно.
А погода за окном великолепная. Воздух свеж, прозрачен и тих. Ночь темна, но с третьего пансионского этажа виден весь лицейский городок вместе с прилегающими постройками, разросшимся старинным парком с большущим прудом и бумагодельными мануфактурами братьев Троесуевых из клана Юсуповых. Небо засеяно весело подмигивающими звёздами, и Млечный Путь вырисовывается так ясно, словно его выбелили на той же мануфактуре…
Ванька снова, но уже с какой-то благостною умиротворенностию, вздохнул, умокнул перо и продолжал писать: «Первое Откровение Единого снизошло в утро 1-го января 1719 года, когда восставший со сна снедаемым от головной хвори после праздничной ассамблеи царь Пётр цельный час бездумно, не моргая и безотрывно созерцал светлый лик Единого».
Написав это и нарисовав в своем богатом воображении уже царя Петра, Ванька тут же ещё раз помянул добрым словом милого дедушку Константина Макарыча с его вечно пьяными глазками и пагубным пристрастием к нюхательному табаку, как и царь Пётр страждущего кажное первое января, впрочем, как и кажные понедельники, однако же безо всякого на то толку созерцавшего мутными взорами опустошённые накануне бутыли казённой водки.
«А просто светлым Лик прозывался только до той поры,» – писал он дальше, – «Потому как опосля того часового царёва бдения ликописная доска полыхнула внезапно хладным и неопалимым светом да и светит неугасимо по сей день, а всякий намоленный лик Единого с той самой поры зовут Пресветлым, ежегодно празднуя день Первого Откровения».
А Москва ить и впрямь город большой, – подумал Ванька, в который уж раз заглядывая в затемнённое полуночью окно и с грустной улыбкою вспоминая адресованное «на деревню дедушке» письмо, дошедшее до означенного под адресом Константина Макарыча вопреки всем законам как простого человеческого, так и неординарного магического бытия.
Стоило ему опустить письмо в почтовый ящик, как советовали сидельцы из мясной лавки, так и сразу помчались по разбитым ухабами русским дорогам почтовые тройки с пьяными ямщиками, звонкими колокольцами да его наскрозь перенамоленным письмом.
Вот тогда-то и обратили на Ваньку внимание особо натасканные люди в чёрном из шестой экспедиции третьего отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии, которые денно и нощно искали, но, главное, в конце концов находили по всей необъятной Российской Империи таких одарённых ребят, каковым, по его счастью, оказался и Ванька.
Смертельно побледнел сапожник Аляхин, тоскливо завыла хозяйка, попрятались по углам подмастерья, когда, как запомнил на всю жизнь Ванька, сокрушая на своём пути запертые двери и походя обращая в прах стальные замки и засовы, в дом ворвались люди в чёрном.
– Этот, что ли, ваш внучек, Константин Макарыч? – уважительно обратился старший из них к вошедшему вслед за ними дедушки, указывая рассерженным взглядом на очередной раз распятого на скамье для порки Ваньку со связанными под ней руками и ногами.
– Дык он самый родимый и есть, вашбродь! – кивнул дедушка, с на редкость серьёзным лицом и со смешно растопыренными локтями и кудахтаньем, будто защищавшая курёнка наседка, бросаясь отвязывать исполосованного сапожницким шпандырём Ваньку.
– Уф-ф, – тяжко вздохнул старший, – Сними-ка с меня, Елдырин, плащ, ужас как тут у них жарко! Должно полагать, к дождю. Да подай-ка мне тот самый конверт без марки.
– А кунвертец-то у меня, вашбродь, – живо подскочил к ним дедушка, – Вот, пжалте-с!
– Аляхину, – посмотрел старший в изрядно помятый листок, в котором приподнявший с трудом голову Ванька узнал своё письмо, – Аляхину всыпать сотню его же шпандырей и на его же скамье! Такая вот, так сказать, гекатомба во его искупление у нас получится…
– Кхе-кхе-кхе, – робко прокашлялся дедушка, – Осмелюсь вам напомнить, вашбродь…
– А по окончании, – спохватился старший, заглянув куда-то в конец письма, – Если тот останется жив, разумеется, тюкните его и разочек сапожной колодкой по темечку, да чтоб присомлел. Тэк-с, что там далее в нашей программе? Хозяюшке селёдок насовать в харю? Угу, однако так уж и быть, красоту этой самой харе, хе-хе, попросил бы особо не портить! Остались теперь подмастерья? Ну, господа, это уже несерьёзно! Не посылать же нам их… А куда нам их не посылать? Ага, не посылать же нам их в отместку за водкой в кабак да за огурцами к хозяину, у коего они эту самую закусь должны всенепременно приворовать.
– Ну а как же его волосья?! – простонал окончательно уверовавший в невозможное чудо Ванька, по-хозяйски укутанный заботливым дедушкой в один из необыкновенно мягких и тёплых чёрных плащей, небрежно сброшенных Елдыриным на одну из аляхинских лавок.
– Какие ещё волосья, Ваня? – переспросил старший, – Единый бог, прости, брат, а я-то и позабыл! Пришибеев, повыдёргивай-ка волосья у Аляхина за все его выволочки… эй-эй! Токмо на голове И поехали, что ли, здесь мы вроде бы как уже всё. Надень только на меня мой плащ, а то кое-кто тут у них двери повышибал, вот и сквозняком прохладным подуло, знобит, знаешь ли… Где плащ мой, Елдырин?! И куда делся этот пронырливый старичок?!
Как позже Ваньке в лицее рассказали его новые друзья и соседи по комнате, подобное в этих случаях происходит всегда, ибо для работы будущего мага с кривыми распределения самого мироздания русский одарённый должен быть неколебимо уверен не только в своей вере в наилучший из возможных исходов, но и в своём Царе и в своём Отечестве, каковые почитают долгом обеспечивать такой исход для укрепления веры одарённого в свои силы.
– В своей Вере, Царе и Отечестве, – с чувством благоговейной гордости, однако же едва слышно, дабы не разбудить соседей по комнате, пробормотал Ванька, – Вот здесь-то как раз и надобно бы и про другие царства-государства помянуть полноты слова для…
«Примерно о ту же пору», – почесавши затылок, написал Ванька, – «Откровения свыше были ниспосланы и самым разновеликим людишкам из других земель, но за наибольшим числом сбежавшихся отовсюду лицезреть сие чудо видоков благородного происхождения, Первым Откровением почитают всё ж таки случай с русским царём Петром.
– И да не будет у тебя, у народа твоего, равно как и у прочих (народов), отныне и во веки веков, иных ликов перед единым ликом моим, и да будете лишь на него молиться ты, твой народ, равно как и прочие (народы) и да поможет тебе, народу твоему и прочим (народам) лик мой единый в едином его начертании! – сказывалось в Первом Откровении Единого.
– И посылаю Я тебе и народам твоим, равно как и прочим (народам), азбуку рунную, коя воплотит все начинания твои, народов твоих и прочих (народов) из устремлённых ко Мне, Богу Единому твоему, молитв, – нещадно гремело в без того больной царской головушке следующее и уже второе по счёту Откровение Единого.
Изрядно напрягши свою пусть даже вполне изощрённую память и самую чуточку глянув в страницы учебника, Ванька как мог описал открывшиеся инициировавшемуся царю Петру знания рунного алфавита, названия и назначения всех элементов, а также правил их связи.
«Всего же Единым было ниспослано царю Петру рун всяких числом ровно 256», – писал он, медленно выводя буквы, – «И кажному первоодарённому открылось тако же, ибо все первоодарённые равны одинаково пред ликом нашего Бога Единого.
А сами же руны ниспосланные суть есть не наша кириллица, не какая глаголица и даже не латинские либо же греческие письмена, но угловатистые знаки как и у древних германцев.
По первой очереди в азбуке рунной идут цифири, коих было ниспослано в числе ровно 10, то есть от пустого нуля и до натурной девятки. По второй очереди за ними следуют буквы и знаки разные для письма, коих было ниспослано в числе ровно…»
Вот в этом-то месте Ванька и заглянул самую малость в учебник, не забыв возблагодарить Бога Единого за то, что нету рядом с ним юркого как оставшийся в деревне кобелёк Вьюн, а потому и почти такого же вездесущего, но не столь ласкового, хотя и всегда почтительно смиренного учителя основ общей магической артефакторики Беликова.
Под этой почтительностью и смирением скрывается наиковарнейшее ехидство, поскольку никто из преподавателей не умеет лучше его так подкрасться невовремя и цапнуть за руку с зажатой в ладошке шпаргалкой, забраться в уборную с курящими мальчиками и изъять у них спешно попрятанные папиросы при личном досмотре. А то ить как бы чего не вышло!
Лицеисты уж не раз устраивали ему тёмную, отбивая ноги метко выпущенными ледяными копьями, пару раз душили искусно закрученными вихревыми потоками, а каждый выпуск пороли до смерти обретшими собственную волю прутьями, но он всякий раз выживал.
Одно время в среде лицеистов ходили упорные, однако же ничем не подкреплённые слухи по поводу того, что учитель Беликов-де практикует запрещённую некромантию, якшается с тёмными силами, да и вообще, давно уж и сам переродился в самого настоящего лича, то бишь в отвратительную и поганую богопротивную нежить.
Слухи эти, обрастая всё более жутковатыми подробностями и ещё более ужасавшими всех уточнениями и дополнениями, ходили по их лицею довольно долго и прекратились только после выступления приглашённого дирекцией чтимого всеми лицеистами доктора Чехова.
– Некромантия, друзья мои юные, – сразу же объявил их любимец Антон Палыч, озорно поблёскивая стёклами неизменного пенсне и неповторимым взглядом грустно смеющихся серых лучистых глаз, – По самой изначальной сути своей представляет собою всего лишь плод какого-то больного писательского воображения, воображения писателей-фэнтазёров, к коим ваш покорный слуга имеет некоторые основания причислять и себя.
– Таково же, – смог наконец продолжить доктор-фэнтазёр после устроенной ему бурной овации, – Таково же я могу вам сказать и за так называемые тёмные силы, каковые якобы чернят в нас всё светлое и прекрасное: и лицо, и одежду, и душу, и мысли… Нет-с, друзья, тёмными либо же светлыми могут быть только помыслы да чаяния человечьи, а сила у нас одна, и сила сия от Единого только! Впрочем, и кому я это говорю в магическом-то лицее?
Голос у доктора оказался довольно низким, приятным, мягким и бархатистым, однако в то же время, к вящему Ванькиному удивлению и неожиданно сильным, а когда Антон Палыч говорил им всё это, то неизменно как-то слегонца и по-доброму улыбался.
– Ну а что же касается таких мифических персонажей, каковыми являются застращавшие вас в лицее как бы бессмертные личи, так это даже и мне, помимо всего прочего целителю земской лечебницы, с одной стороны, обсуждать вроде просто смешно. Дескать, нетушки, тёща моя боярыня-матушка, померла значит померла! – залихватски махнул рукой Антон Палыч под продолжительные рукоплескания и дружный гогот собравшихся.
– Однако с другой стороны, – продолжил доктор, заговорщицки понизив голос и обведя лицеистов проницательным взглядом, – Кем или чем являются личи как персонажи не по мифически некромантской, а по общечеловеческой сути своей? Недобрыми душегубцами, равнодушными сказочными обывателями или же вечно неутомимыми (в силу бессмертия) подвижниками волшебных фэнтезийных миров?
– Для того, чтобы понять это, а заодно и то, с какой целью я задал вам этот не такой уж и пустой вопрос, давайте рассмотрим задачи и цели порождения этих самых личей, каковые, судя по многочисленным литературным источникам, являются магами-некромантами или, может, обычными, но очень могущественными колдунами, использовавшими скопленный жизненный опыт и знания ради победы над самой смертью, ради достижения бессмертия!
– Вполне очевидно, что при этом проводят какой-то специфический магический ритуал с применением не менее специфических магических заклинаний, редчайших алхимических компонентов и прорвы магической манны, но это, как мы с вами уговорились, не суть, ибо только трус, у которого больше страха пред смертью, нежели достоинства, может утешить себя тем, что тело его со временем будет жить в траве, камне, жабе… Да даже и думать об этом противно, однако какая б великолепная заря ни освещала твою жизнь, всё же в конце концов тебя заколотят в гроб и кинут в яму, коль скоро смерть есть нормальный законный конец каждого. Вольтер говорил, что если бы не было Единого, то его выдумали бы люди, а я верю, что бессмертие рано или поздно изобретет великий человеческий ум…
Милый дедушка Константин Макарыч! – горестно подумал Ванька, припомнив это место из того прекрасно запомнившегося ему выступления доктора Чехова, – А ведь и ты тогда был бы у меня и по сию пору, э-э-э, как бы живой!
– Истинное наслаждение в познании, а вечная жизнь представила бы нам бесчисленные и неисчерпаемые источники. Стремящееся к познанию жизни свободное и глубокое мышление, а также полное презрение к глупой суете мира – два блага, выше которых не знал человек. Я часто думаю: что, если бы начать жить снова, притом сознательно? Если бы одна жизнь, которая уже разочек прожита, была, как говорится, начерно, а другая – начисто? Тогда каждый из нас постарался бы не повторять самого себя, создал бы для себя иную жизненную обста…
Буквально на середине недоговорённого слова доктор вдруг охрип, поперхнулся, выпучил глаза за тревожно сверкнувшими стёклышками пенсне, спешно вынул из кармана носовой платок и, прокашлявшись, грустно глянул на быстро впитавшиеся в него розоватые пятна.
– О почему человек не бессмертен?! Зачем ему мозговые центры, извилины, зрение, речь, самочувствие и гений, если всему этому суждено уйти в почву и остынуть с земной корой, а затем миллионы лет носиться вокруг Солнца без смысла и цели? Для этого вовсе не надо извлекать из небытия человека, чтобы потом превращать его снова в глину…
– Но это ж естественный круговорот! – не вытерпел и крикнул с места знакомый Ваньке лицеист с параллельного класса, всерьёз увлечённый химией, – Или вечно происходящий в нашей вселенной обмен органических и неорганических веществ. Разве сие мы не имеем права почитать подлинным человеческим бессмертием, доктор?
– Видеть своё бессмертие в обмене веществ, мой друг, – строго взглянул на него Антон Палыч, стащив перед этим неожиданно отчего-то запотевшее пенсне и близоруко сощурив глаза, – Это так же странно, как и пророчить блестящую будущность футляру после того, как разбилась и стала негодною хранящаяся в нём дорогая скрипка. Принято говорить, что человеку нужно всего три аршина земли. Но ведь эти три аршина земли нужны трупу, а не человеку, коему нужен весь земной шар, вся природа, где на просторе он мог бы проявить все свойства и особенности своего свободного духа.
– Для нас, целителей, смерть есть несомненное зло, с которым мы боремся по мере своих на сегодняшний день пока ещё весьма скромных сил, всячески пытаясь отодвинуть его от наших несчастных больных, а потому любой человек, навсегда победивший смерть, никак не может являться для нас злодеем. Равнодушным его также никак нельзя назвать, потому как равнодушие – это паралич души, преждевременная человеческая смерть. Почитайте тогда уж лучше сие подвижничеством, то бишь активным и самоотверженным жизненным кредо в извечном благородном противостоянии этому вселенскому злу.
Доктор устало прикрыл глаза, неловко переступил с ноги на ногу, тяжело опёрся о чёрную лицейскую кафедру, вздохнул и снова прокашлялся, но уже, кажется, без дополнительных кроваво-розовых брызг на его многострадальном платке.
– В наше больное время, когда российское общество обуяли лень, скука жизни и неверие, когда в нём царят нелюбовь к жизни и страх смерти, когда даже лучшие люди сидят сложа руки, оправдывая лень отсутствием цели, такие подвижники нужны как солнце. Составляя самую жизнерадостную часть общества, они возбуждают, утешают и облагораживают его, а их личности – живые документы, указывающие нашему обществу, что кроме спорящих об оптимизме и пессимизме, пишущих никому ненужные повести, проекты и диссертации во имя отрицания жизни, что кроме скептиков, мистиков, иезуитов, философов, либералов и консерваторов, есть ещё и люди иного порядка, люди подвига, веры и осознанной цели!
По завершению имевшей столь громкий успех речи, господин доктор попросил директора лицея представить его отправителю того самого нашумевшего в магическом свете письма, то есть их лицеисту Ивану Жукову, после чего имел с тем долгую и плодотворную беседу.
Говорил, впрочем, больше сам Ванька, поначалу неохотно, но потом всё более распаляясь, рассказывая о своем прошлом житье-бытье, а доктор всё больше спрашивал да записывал. Рассказывал Ванька и о своей покойной матушке Пелагее, и о недавно почившем дедушке Константине Макарыче, и о боярышне Ольге Игнатьевне, и о ёлке в господской усадьбе…
Не имея пока ещё должным образом наработанных навыков к длительному и терпеливому сосредоточению и отвлёкшись от выполнения учительского задания Беликова совершенно сторонними мыслями, Ванька клюнул носом о стол, по нечаянности едва на нём не заснув.
Спохватившись, он встрепенулся словно выскочивший из речки мокрющий Вьюн и чтобы дать хотя бы какой-то отдых непривычным к столь долгому труду глазам, снова направил их рассеяно задумчивый взгляд за починавшее светлеть окно.
И снова увидел всё те же учебно-лабораторные корпуса с прилегающими к ним большими и малыми постройками с их убелёнными снегом крышами, всё ту же мануфактуру братьев Троесуевых из клана Юсуповых, со слегка светящимися струйками дыма из высоких труб, всё те же серебрёные инеем деревья старого парка и всё ту же гладь замерзающего пруда.
Хотя нет, пруд замёрз пока что не полностью: кое-где всё ещё темнели лишь еле тронутые тоненькой ледяной корочкой водяные проплешины, а по одной из них даже резво плавала, ныряла и плескалась какая-то определённо запоздавшая с перелётом серошейная уточка…
А вот интересно, – в который уж раз незаметно для себя отвлекаясь от писания реферата, подумал Ванька, – Водится ли в этом пруду хоть какая-то рыба? И если водится, то какая рыба там водится и на что она пуще всего идёт?
Вопрос опять же был далеко не таким уж праздным, каким мог кому показаться на первый взгляд, потому как видел он в тутошних рыбных лавках и сомов, и налимов, и щук, и язей, и судаков, и карасей, и сибилей, и карпий, и голавлей, и даже ласкирок и шелишпёров, а в которых местах их вылавливали, про то сидельцы ему никак не сказывали.
С другой стороны, ещё будучи в учении у сапожника Аляхина, Ванька как-то раз видал на окне в одной лавке очень стоящие крючки прямо с леской и на всякую рыбу. И даже такой был один крючок, что и пудового сома наверняка удержал бы, да вот поди ж ты, проверь!
Виднелись за тем окном, конечно, и удилища всякие, поплавки тоже разные, а также лески и крючки по отдельности с волосками и без волосков. А ещё там были грузила большие да малые для сетей и удочек, но Ванька, на них глядючи, лишь только посмеивался.
Чего ведь, казалось бы, проще, чем свинтить гайку, коей рельсы чугунки прикрепляются к шпалам, а то и пару-другую или сколько тебе ещё надобно? Так нет же, находятся чудаки, готовые тратить на это копеечку из собственной своей мошны!
Но ежели кто вдруг ни с того ни с сего за крушение станет опаску держать, так уж сколько лет всей деревней эти самые гайки отвинчивают, но хранит ить Единый от напасти такой, ибо с понятием там люди живут, не все гайки отвинчивают, чуток и на крепёж оставляют.
Свинец-то просто на дороге где-нибудь не найти, покупать надо, а гвоздик не годится, вот потому лучше тяжёленькой гаечки с дырочкой грузила и нет. Да и как же можно удить без неё? Как же крючок с живцом или выползком на дно падёт? Толку с того живца, ежели он поверху плавать будет? Окунь, щука да налим завсегда на донного идут, а верхнего только разве что шелишпёр какой схватит, да и то редко.
У завзятых рыболовов есть примета: чем дешевле и хуже снасти, тем лучше ловится рыба. Ванька, к примеру, снасти себе всегда ладил сам, не доверяя этого даже родному дедушке. Обыкновенно, он находил доступный им в деревне сырой материал и делал из них своими руками то, что было ему самому для тех или иных снастей требно…
Своими руками, – спохватился он, вновь возвращаясь к теме заданного урока и вписывая в черновик всплывшие в памяти новые сведения о рунической письменности: «Вытянутые и угловатые руны было удобнее резать своими руками по деревянной артефактной основе.
Ниспосланные царю Петру и прочим первоодарённым руны резали только вертикальными и диагональными штрихами, кои прозвали стволами и ветвями, а выводить округлые либо же горизонтальные линии поперёк древесных волокон было весьма затруднительно».
Довольный тем, что вовремя вспомнил, быть может, и не самое необходимое, но уместное для данного случая обстоятельство применения рунической письменности, Ванька только на один лишний миг сощурил блеснувший удовольствием взгляд, как к нему тут же снова вернулись сонные полугрёзы недавних воспоминаний…
Ну таки вот, он вообще всё и всегда любил делать своими руками и не только рыболовные снасти, но и силки для дичи, охотничьи лыжи, манки, коньки, ёлочные игрушки, тёрки для дедулина нюхательного табака, всякого рода деревянные да глиняные свистульки, а также клапана для даренной дедом гармонии и очень многое что другое.
И за что бы он там ни брался, что бы он там ни делал: рубил, долбил, строгал, вырезал или даже просто писал, а любое самое несложное дело, любая нехитрая вещь выходили из-под его поистине золотых рук как-то особо лихо сработанные, как-то по-другому работавшие, но всегда и везде с неизменным успехом.
Самодельные рыболовные снасти всегда одаривали их с дедом богатым уловом даже в тех безнадёжных местах и в то время, когда пасовали даже самые заядлые рыболовы со всеми их дорогущими и шибко мудрёными заграничными рыбачествами да фордыбачествами.
Заячьи силки, птичьи манки и прочее охотничье снаряжение для мелкой лесной дичи тоже помогали им с дедушкой не только достойно переживать не самые простые их времена, но и довольно неплохо разнообразить благосклонный за то к ним стол господской усадьбы.
Тем не менее, к Ванькиным девяти годам для него в этой господской усадьбе не случилось никакой такой стоящей должности: ни приказчику сапоги почистить, ни заместо Федьки в подпаски пойтить, ни деду табак потереть, почему и отдали его в учение к Аляхину…
Кончать бы ужо давно надобно, – на редкость твердо порешил для себя Ванька, – Вон и звёздочки изрядно поблёкли, и за окном рассвело, а вскоре и ребята с нашего пансиона на утреннюю службу к Пресветлому лику Единого в лицейскую часовню потянутся.
И словно бы в подтверждение снуло ворочавшихся его мыслей, загудел за окном весело и басовито слегонца приглушённый двойными стеклами, зовущий к следующей смене гудок бумагодельной мануфактуры братьев Троесуевых, что из клана Юсуповых.
«И да не будет у тебя, у народа твоего, равно как и у прочих (народов) рун для исполнения магии, чародейства и волховства иных, кроме тех, что открыл тебе я!» – красиво окончил Ванька словами Третьего Откровения реферат, заданный на период вакаций в нарушение как писаных, так и не писаных лицейских правил от чего-то невзлюбившим его учителем основ общей магической артефакторики Беликовым.
Ванька сладко потянулся, сонно зевнул, наискосок перекрестя свой широко раззявленный рот, собрал с о стола все четыре исписанных с обеих сторон его убористым почерком, для пущего сбережения бумаги, листы черновика и вложил их в картонную папку, купленную им накануне за четыре копейки у одного ушлого вида несуна с мануфактур Троесуевых.
Подумав немного, он аккуратно перечеркнул пером отпечатанное на папке типографским шрифтом «Дело №_» и написал выше: «Черновик реферата по основам общей магической артефакторики, ученика 1б класса императорского магического лицея №2 города Москвы, высокоодарённого Жукова Ивана Макаровича».
Потом ещё раз почесал в затылке, ещё раз подумал, снова умакнул перо и прибавил туда, где ниже опять же типографским шрифтом было отпечатано» «Начато», вчерашнюю дату: «31 декабря 1885 года», после чего ещё ниже, где было напечатано «Окончено», с чистым сердцем приписал дату уже наступившего дня: «1 января 1886 года».
Убаюканный тщетной надеждой на свободные от тяжёлых учебных забот вакации, полные весёлых ребячьих забав и просто никем не ограниченных бездумных гуляний аж до темна, он час спустя уже крепко спал.
Снилась Ваньке родная деревня, речка, лес, боярская усадьба Живаревых, господская ёлка в золочённых орешках Откровений Единого, Ольга Игнатьевна и та самая печь в людской, на которой, свесив босые ноги, сидит доктор Чехов, а по обе стороны от него сам Единый и обратно живой милый дедушка Константин Макарыч.
Весело похохатывая и балагуря с кухарками, Антон Палыч с выражением зачитывает всем Ванькин реферат по основам общей магической артефакторики под их незлобиво шумные и неразборчиво гомонящие матерки.