Капитан Темпеста. Дамасский Лев. Дочери фараонов

© О. Егорова, перевод, 2017

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2017

Издательство АЗБУКА^®

* * *

Капитан Темпеста

1
Партия в зару^[1]

– Семь!

– Пять!

– Одиннадцать!

– Четыре!

– Зара!

– Ух ты, чтоб тебя, тридцать тысяч турецких сабель! Ну и везет же вам, синьор Перпиньяно! Вы за два вечера выиграли у меня восемьдесят цехинов. Так дальше не пойдет! Уж лучше получить ядро из кулеврины^[2], да еще пулю от неверных в придачу. По крайней мере, с меня не сдерут шкуру после взятия Фамагусты.

– Если ее возьмут, капитан Лащинский.

– А вы сомневаетесь, синьор Перпиньяно?

– Пока что сомневаюсь. Пока у нас воюют словенцы, Фамагусту не взять. Венецианская республика умеет отбирать солдат.

– Ну они же не поляки.

– Капитан, не обижайте солдат из Далмации.

– И не собирался, все же тут присутствуют и мои соотечественники…

Вокруг игроков послышалось угрожающее бормотание, смешанное с бряцаньем шпаг, когда их вытаскивают из ножен, и капитан Лащинский осекся.

– О! – сказал он, быстро сменив тон и улыбнувшись. – Да будет вам известно, доблестные воины, что я люблю пошутить. Вот уже четыре месяца, как мы бок о бок сражаемся с этими нечестивыми псами, которые поклялись живьем содрать с нас шкуры, и я вам цену знаю. Итак, синьор Перпиньяно, раз турки нам не досаждают, продолжим партию? У меня в карманах позвякивают еще двадцать цехинов.

Словно в опровержение слов капитана, вдали послышался глухой пушечный выстрел.

– Вот мерзавцы! Даже ночью от них покоя нет, – не унимался разговорчивый поляк. – Ну у меня есть еще время либо просадить, либо выиграть десяток цехинов. Правда, синьор Перпиньяно?

– Когда пожелаете, капитан.

– Мешайте кости.

– Девять! – крикнул Перпиньяно, раскатив кости по скамейке, которая служила соперникам игорным столом.

– Три!

– Одиннадцать!

– Семь!

– Зара!

У невезучего капитана вырвалось ругательство, и вокруг раздались смешки, тут же, впрочем, затихшие.

– Да будь она неладна, борода Магомета! – воскликнул поляк, бросая на скамейку два цехина. – У вас, наверное, сговор с дьяволом, синьор Перпиньяно.

– Ничего подобного. Я добрый христианин.

– Но кто-то наверняка научил вас особым хитростям, и ставлю свою голову против бороды какого-нибудь турка, что этот кто-то – Капитан Темпеста.

– Я часто играю с этим благородным дворянином, но он никогда не обучал меня никаким хитростям.

– Ха! Благородный дворянин! – не без ехидства хмыкнул капитан.

– А вы полагаете, что нет?

– Гм… Да кто его знает, кто он такой на самом деле?

– Он всегда был любезным юношей и отличался необычайной храбростью.

– Юношей!..

– Что вы этим хотите сказать, капитан?

– А если он никакой не юноша?

– Да ему не больше двадцати.

– Вы меня не поняли… Ладно, оставим Капитана Темпесту и турок и возьмемся за игру. Мне неохота завтра биться без гроша в кармане. Чем я расплачусь с Хароном, если у меня в кармане один жалкий цехин? Чтобы переправиться через Стикс, надо заплатить, милейший синьор.

– Ну, в таком случае будьте уверены, что вы отправитесь прямиком в ад, – смеясь, сказал синьор Перпиньяно.

– Может, и так, – ответил капитан, в сердцах хватая коробочку и яростно перемешивая кости. – Ставлю еще два цехина.

Эта сцена разворачивалась под навесом просторной палатки, мало отличавшейся от тех, что ставят сейчас бродячие артисты. Палатка служила одновременно и казармой, и таверной, судя по лежавшим в кружок матрасам и по бочонкам, стоявшим за широкой скамьей, где, смакуя маленькими глотками кипрское вино из большого графина, восседал хозяин заведения.

Оба игрока расположились под светильником из муранского стекла, свисавшим с центральной стойки палатки, а вокруг них столпилось человек пятнадцать наемных солдат-словенцев. Венецианская республика вербовала их в колониях в Далмации для защиты своих восточных владений, которым постоянно угрожали турецкие клинки.

Капитан Лащинский был толст и широк в плечах, с мускулистыми руками, с ежиком жестких светлых волос и огромными усами, похожими на моржовые клыки. Его красный нос выдавал в нем неисправимого выпивоху, а маленькие подвижные глазки глядели живо и задорно. И черты лица, и движения, и манера говорить – все указывало на то, что он кондотьер и профессиональный фехтовальщик.

Перпиньяно составлял полную противоположность поляку и выглядел намного моложе капитана, которому явно перевалило за сорок. Он был истинный венецианец: высокий, чуть сухопарый, но крепкий, с черными волосами, черными глазами и бледным лицом.

На первом была тяжелая кираса, а на поясе пристегнут меч. Второй же был одет, как и подобало элегантному венецианцу той эпохи: вышитый камзол, доходивший почти до колен, плотной вязки штаны в цветную полоску, туфли и голубой берет, украшенный фазаньим пером.

Он походил скорее не на воина, а на какого-нибудь пажа при венецианском доже. Все его оружие составляли шпага и короткий кинжал.

Соперники вновь принялись за игру, и на этот раз оба играли с особым азартом, а за игрой с интересом следили солдаты-славяне, стоявшие вокруг скамьи, которая служила игровым столом. Где-то далеко раздавались пушечные выстрелы, и от них дрожало пламя в светильнике.

Однако этому, похоже, никто не придавал особого значения, даже хозяин. Он не двигался с места и продолжал безмятежно потягивать сладкое кипрское вино.

Капитан, то и дело разражаясь проклятиями, успел снова проиграть с полдюжины цехинов. Тут полог палатки откинулся, и появился новый персонаж; он был закутан в длинный черный плащ, на голове – изящный небольшой шлем с тремя синими перьями. Он произнес с иронией:

– Очень интересно! Они тут играют, а там турки пытаются разрушить бастион Сан-Марко, и мины рвутся без остановки. Пусть мои люди возьмут оружие и идут со мной. Там сейчас жарко.

Пока словенцы, повинуясь приказу, разбирали алебарды, железные булавы и двуручные мечи, стоявшие в углу палатки, поляк, в скверном расположении духа из-за крупной утечки цехинов в карманы соперника, быстро поднял голову и сердито взглянул на вновь вошедшего.

– А! Капитан Темпеста! – насмешливо протянул он. – Могли бы и сами защитить бастион Сан-Марко, а не являться сюда и мешать нашей игре. Нынче ночью Фамагуста еще не падет.

Молниеносным движением Капитан Темпеста скинул плащ и схватился за рукоять шпаги, висевшей на поясе.

Он был очень молод и очень красив, даже слишком красив для военного человека: высокий, стройный, прекрасно сложенный, с угольно-черными блестящими глазами и пухлым, почти девичьим ртом, белозубый, со смуглой кожей южанина и длинными волосами цвета воронова крыла. Он походил скорее на грациозную девушку, чем на кондотьера. Костюм его отличался элегантностью и опрятностью, хотя бесконечные атаки турок вряд ли оставляли ему достаточно времени, чтобы заниматься своим туалетом.

Он был облачен в стальные доспехи, с гербом на груди, где три резные звезды венчала герцогская корона. На башмаках посверкивали золоченые шпоры, а талию обхватывал богато вышитый голубой шелковый пояс, на котором висела шпага с узким клинком и серебряной рукоятью, из тех, что были на вооружении у французов той эпохи.

– Что вы хотите этим сказать, капитан Лащинский? – не снимая руки с гарды, поинтересовался он, и его мелодичный голос как-то странно контрастировал с низким, грубым голосом поляка.

– Что турки могли бы и до завтра подождать, – пожав плечами, ответил капитан. – Впрочем, у нас достаточно сил, чтобы гнать их до самого Константинополя или до их треклятых аравийских пустынь.

– Не передергивайте карты, синьор Лащинский, – сказал юноша. – Как бог свят, вы только что намекали на меня, а вовсе не на неверных.

– По мне, что вы, что турки – все едино, – резко ответил поляк.

Он все еще пребывал в дурном расположении духа, наверное потому, что неудача преследовала его весь вечер.

Перпиньяно, будучи горячим почитателем Капитана Темпесты, под командованием которого воевал, тоже схватился за шпагу и уже хотел было броситься на поляка, но молодой человек, сохраняя удивительное хладнокровие, удержал его резким движением и сказал:

– Защитники Фамагусты слишком ценны, чтобы мы тут поубивали друг друга. Если капитан Лащинский ищет со мной ссоры, чтобы выместить свое недовольство проигрышем сегодняшнего вечера или потому, что сомневается в моих достоинствах, как я слышал…

– Я?! Клянусь бородой Магомета! – крикнул, вскочив, поляк. – Те, кто вам это наболтал, – презренные пустомели, и я их перебью, как бешеных собак, хотя…

– Продолжайте, – с завидным спокойствием произнес Капитан Темпеста.

– Есть у меня сомнения насчет вашей отваги, – ответил поляк. – Вы слишком молоды, дорогой мой, чтобы наслаждаться славой знаменитого воина, и к тому же…

– Закончите вашу мысль, – с иронической усмешкой сказал Капитан Темпеста, властным жестом остановив Перпиньяно, который снова взялся за шпагу. – Вы говорите весьма занятно, синьор.

Поляк с такой силой ударил о землю скамьей, служившей игровым столом, что она разломалась.

– Клянусь святым Станиславом, покровителем Польши! – вскричал он, нервно подкрутив густые, висящие, как у китайцев, усы. – Шутить изволите, Капитан Темпеста? Сознайтесь честно!

– Должно быть, вы и сами это заметили, – ответил юноша все так же насмешливо.

– Вы, наверное, считаете себя сильным и умелым фехтовальщиком, если осмеливаетесь подшучивать над старым польским медведем, мальчик мой, если… если вы действительно мальчик, в чем я сомневаюсь.

Юноша смертельно побледнел, и в глубине его черных глаз вспыхнул грозный огонь.

– Я четыре месяца сражаюсь в траншеях и на бастионах, мною восхищаются и мои воины, и все осажденные, – немного помолчав, сказал он. – А вы называете меня мальчиком и обращаетесь со мной как с мальчишкой! Вы, фанфарон несчастный, не уничтожили столько турок, сколько их перебил я, это вы понимаете, господин искатель приключений?

На этот раз побледнел поляк.

– Такой же искатель приключений, как и вы! – взревел он.

– Нет, не такой, на моей кольчуге есть герцогская корона.

– Да я насажу королевскую корону на свою кирасу! – смеясь, отозвался поляк. – Кто бы вы ни были, герцог или… герцогиня, не будете ли вы так отважны, чтобы повстречаться с моей шпагой?

– Герцог, говорят вам! – крикнул прекрасный юный капитан. – И мы это сейчас выясним один на один!

Словенцы, вставшие за спиной Капитана Темпесты, схватились за алебарды и шагнули вперед, словно хотели тут же наброситься на поляка и изрубить его в куски.

Даже хозяин палатки спрыгнул со скамейки и схватил пустой бочонок, намереваясь запустить им в дерзкого авантюриста. И тут Капитан Темпеста, точно так же, как он только что остановил синьора Перпиньяно, жестом, не терпящим возражений, приказал своим солдатам опустить оружие.

Капитан Темпеста жестом, не терпящим возражений, приказал своим солдатам опустить оружие.

– Вы сомневаетесь в моей отваге? – сказал он с едва уловимой иронией. – Каждый день к стенам города выходит молодой и, несомненно, очень отважный турок и вызывает наиболее искусных фехтовальщиков помериться с ним силами. Завтра он непременно явится. Вы чувствуете в себе достаточно мужества, чтобы с ним сразиться? Лично я готов.

– Да я с ним разделаюсь в один присест, – ответил поляк. – Я турок не боюсь! Я не какой-нибудь венецианец или далматинец. Туркам далеко до российских татар.

– До завтра.

– Пусть меня Вельзевул утащит в ад, если я не приду.

– Я тоже буду.

– Кто сразится первым?

– Как пожелаете.

– Поскольку я старше, то первым и приму вызов. А потом и вы себя испытаете, Капитан Темпеста.

– Пусть так, если вам угодно. По крайней мере, никто не скажет, что защитники Фамагусты поубивали друг друга.

– Так будет гораздо благоразумнее, – подмигнул поляк. – Шпага Лащинского спасет и козу, и капусту, а в войске Мустафы станет на одного воина меньше.

Капитан Темпеста взял плащ, который протянул ему один из солдат, и вышел из палатки, на ходу бросив своим людям:

– На бастион Сан-Марко. Там теперь опаснее всего, турки не перестают метать разрывные мины.

Он ушел, даже не взглянув на своего соперника, а за ним – Перпиньяно и солдаты-словенцы, вооруженные, кроме алебард, еще и тяжелыми ружьями с фитильным запалом.

Поляк остался один и, не зная, на чем выместить злобу, принялся воевать со скамейкой, окончательно разломав ее на куски. На протесты хозяина он не обратил ни малейшего внимания.

Отряд под командованием Капитана Темпесты и Перпиньяно, служившего в чине лейтенанта, направился к бастионам по тесным улочкам с двухэтажными домами.

Все окна были закрыты, фонари потушены, и потому ночь казалась особенно темной. Сыпал надоедливый мелкий дождик, а из Ливийской пустыни порывами налетал горячий ветер и свистел в черепичных крышах.

Пушка грохотала чаще, чем раньше, и время от времени одно из тяжелых каменных ядер, которые тогда использовали как снаряды, со свистом пролетало по воздуху, оставляя за собой полосу искр. Потом оно с глухим шумом падало на какую-нибудь крышу и проламывало ее, вызывая переполох у обитателей дома.

– Скверная ночь, – заметил Перпиньяно, шагая рядом с Капитаном Темпестой, который закутался в плащ. – Турки не могли найти лучшей ночи для атаки на бастион Сан-Марко.

– Бесполезная трата сил, по крайней мере сейчас, – ответил юный капитан. – Страшный час падения Фамагусты еще не пробил.

– Но пробьет достаточно скоро, синьор, если республика не поторопится нам помочь.

– Мы надеемся только на собственные шпаги, синьор Перпиньяно, да оно и к лучшему. Венецианская республика сейчас слишком занята защитой собственных колоний в Далмации. Вдоль Архипелага и в Ионическом море курсируют турецкие галеры, готовые потопить галеры венецианцев, если они выйдут нам на помощь.

– Но тогда придет день, и мы будем вынуждены сдаться.

– И позволить, чтобы нас всех перебили, ибо я знаю, что султан отдал приказ закалывать всех, в наказание за долгое сопротивление.

– Каналья! Может, мы уже будем мертвы, капитан, и не увидим этой позорной резни, – со вздохом заметил Перпиньяно. – Бедные горожане! Им было бы лучше всем оказаться погребенными под руинами своего несчастного города.

– Замолчите, лейтенант, – сказал Капитан Темпеста. – На меня и так тоска накатывает, как подумаю, что эти дикие звери из Аравийской пустыни вот-вот обрушатся на Фамагусту, одержимые жаждой крови хуже тигров.

Тем временем отряд миновал узкие улочки города и вышел на широкую дорогу между домами и высокой стеной бастиона, уже почти лишившейся зубцов. На бастионе горело множество факелов.

В их красноватом свете мелькали фигуры людей в доспехах, снующих вокруг кулеврин. Время от времени темноту разрывала вспышка, и потом долго раскатывалось эхо выстрела.

За артиллеристами угадывались длинные ряды женщин, и богато одетых, и в лохмотьях. Они тащили тяжелые мешки и вытряхивали их содержимое со стены бастиона, в любой момент рискуя получить пулю от осаждавших.

Это были доблестные жительницы Фамагусты, которые укрепляли бастион обломками своих домов, разрушенных снарядами неверных.

2
Осада Фамагусты

Для Венецианской республики, самого крупного и заклятого врага турецких властителей, 1570 год начался неудачно. С некоторых пор рычание Льва Святого Марка стало ослабевать, и он, несмотря на героические усилия жителей лагуны, получил первые раны сначала в Черногории, потом в Далмации и на островах Греческого архипелага.

Селим II, могущественный султан Константинополя, властитель Египта, Триполи, Туниса, Алжира, Марокко и половины Средиземноморья, закрепился на Босфоре, отбив атаки венгров и австрийцев и отбросив малороссийских православных. Теперь он выжидал удобного момента, чтобы навсегда вырвать из когтей Льва Святого Марка его восточные владения.

Султан был очень силен на море, и, поскольку был уверен в свирепости и фанатизме своих воинов, ему не составляло большого труда найти повод, чтобы порвать с венецианцами, и так уже проявлявшими признаки слабости и упадка.

Передача острова Кипр Венецианской республике, которую осуществила Катерина Корнаро, стала той искрой, от которой и вспыхнул порох.

Опасаясь за свои малоазиатские владения, султан незамедлительно потребовал от венецианцев вернуть остров, обвинив их в том, что они давали пристанище западным корсарам, снаряжавшим галеры против приверженцев Полумесяца.

Как и можно было предвидеть, венецианский сенат с презрением отверг посланца преданных пророку варваров и принялся готовиться к войне, собирая разбросанные по восточным странам и в Далмации силы.

В то время Кипр насчитывал всего пять городов: Никозия, Фамагуста, Баффо, Аринес и Ламиссо. Однако оказать хоть какое-нибудь сопротивление могли только два первых, у которых были крепостные башни и бастионы.

На места были сразу же отправлены приказы: насколько возможно укрепить города, прорыть траншеи в Ламиссо для венецианских отрядов, которые были уже на марше под командованием Джироламо Дзане, и срочно вызвать из Кандии флот под командованием Марко Квирини, лучшего из мореплавателей республики.

Едва объявили войну, как под защитой двухмачтовых галер Квирини в Ламиссо высадилось подкрепление, посланное сенатом.

Войско состояло из восьми тысяч пехотинцев, набранных из венецианцев и словенцев, двух с половиной тысяч всадников и большого количества артиллерии. Тогда защитников острова насчитывалось не более десяти тысяч пехоты, вооруженной алебардами и аркебузами, четырехсот солдат-далматинцев и пятисот всадников. Но к ним присоединились и обитатели острова, среди которых было немало знатных венецианцев, не гнушавшихся торговли.

Поняв, что турки уже высадились на остров двумя огромными отрядами под командованием великого визиря Мустафы, стяжавшего себе славу самого опытного и жестокого из турецких высших чинов, венецианцы разделились на два отряда и поспешили укрыться за стенами мощных бастионов в Никозии и Фамагусте, в надежде отразить натиск неприятельской орды.

Защиту Никозии приняли на себя Николо́ Дандоло и епископ Франческо Контарини. Защищать Фамагусту взялись Асторре Бальоне, Брагадино, Лоренцо Тьеполо и албанский капитан Маноли Спилотто, которым было приказано продержаться до прибытия подкрепления, которое торжественно пообещала прислать республика.

Силы Мустафы в семь или в восемь раз превосходили силы венецианцев, и он, по пути ни разу не вступив в настоящий бой, явился под стены Никозии, которую рассчитывал захватить первой. Ему казалось, эта крепость окажет более сильное сопротивление, чем другие.

Яростный штурм бастионов Подакатаро, Костанцо, Триполи и Давиле ничего не дал, наоборот, принес неверным сплошные неприятности, поскольку неожиданная вылазка венецианцев во главе с лейтенантом Чезаре Пьовене и графом Рока нанесла им ощутимый урон.

Девятого сентября 1570 года Мустафа снова ринулся в атаку и на рассвете бросил свои бесчисленные орды на штурм бастиона Костанцо, которым и овладел после отчаянной схватки.

Поняв, что они проиграли, венецианцы вступили в переговоры о капитуляции с условием, что всем будет сохранена жизнь.

Коварный визирь согласился, но, едва его орды вошли в город, он, вопреки обещанию, хладнокровно отдал приказ о поголовном истреблении и его смелых защитников, и всех горожан, им помогавших.

Первой жертвой пал храбрый Дандоло, а вместе с ним были перебиты двадцать тысяч человек, после чего город превратился в настоящее кладбище.

Спастись удалось только двадцати знатным венецианцам, с которых жестокий визирь надеялся получить богатый выкуп, да нескольким красавицам из Никозии, которых собирались отправить в рабство в Константинополь.

Ободренные легкой победой, исламские орды устремились к Фамагусте в надежде взять ее быстрым штурмом. Бальоне и Брагадино тем временем не сидели сложа руки и успели укрепить город, чтобы он мог выстоять и продержаться до прибытия подкрепления из Венеции.

Девятнадцатого июля 1571 года несметные орды турок появились под стенами города и осадили его, а на другой день предприняли штурм, однако, как и незадолго до этого в Никозии, с большими потерями были отброшены на свои рубежи.

Мустафа долго бомбардировал ядрами и разрывными минами крепкие башни и бастионы города, пытаясь их разрушить, а 30 июля снова предпринял атаку, и снова защитники Фамагусты оказались на высоте. Отстаивать город бросились все жители, включая женщин, которые отважно бились рядом с сильными воинами республики, и их не пугали ни дикие вопли штурмующих, ни их кривые сабли, ни оглушительный грохот артиллерии.

В октябре осажденные, которым с помощью молниеносных вылазок удавалось держать неприятеля на расстоянии, получили наконец обещанное подкрепление в количестве тысячи четырехсот пехотинцев, под командованием Луиджи Мартиненго, и шестнадцати пушек.

Не так уж много для города, осажденного неприятелем численностью в шестьдесят тысяч солдат, однако это подкрепление очень подняло ослабевший боевой дух осажденных и придало им силы для сопротивления.

К несчастью, продукты и боеприпасы исчезали буквально на глазах, а бомбардировки не стихали ни на миг. Город уже превратился в руины, и лишь немногие дома сохранились.

Вдобавок ко всему спустя несколько дней на Кипре появился Али-паша, адмирал турецкого флота, с флотилией в сотню галер с сорока тысячами воинов на борту.

Теперь Фамагуста оказалась в кольце огня и металла, которое никакая человеческая сила разорвать не могла. Таково было положение вещей перед событиями, рассказанными в предыдущей главе.

Едва оказавшись на бастионе, солдаты-словенцы оставили свои алебарды, в тот момент ненужные, и укрылись за немногими, еще целыми зубцами крепостной стены, зарядив тяжелые мушкетоны^[3] и отчаянно дуя на фитили, а артиллеристы, почти все с венецианских галер, без устали стреляли из кулеврин.

Несмотря на предостережения своего лейтенанта, Капитан Темпеста быстро оказался у самого края бастиона, спрятавшись за остатками одного из зубцов, который при каждом выстреле кулеврины крошился все больше и больше.

На темной равнине, расстилавшейся перед измученным городом, здесь и там виднелись светящиеся точки, то и дело вспыхивали огни выстрелов, а потом раздавался грохот и свист летящих каменных ядер.

Турки, разозленные долгим сопротивлением маленького венецианского гарнизона, принялись рыть новые траншеи, чтобы штурмовать бастион с более близкого расстояния. Он уже был наполовину разрушен, но отважные женщины каждую ночь насыпали новые и новые мешки камней, чтобы его укрепить.

Время от времени самые отчаянные из осаждавших, желая пожертвовать жизнью и тем самым заслужить волшебный рай у пророка Магомета, на четвереньках забирались на эскарп бастиона. Под покровом ночи они пытались заложить мины в эту толстую стену, которую не брали никакие пушки.

Они не могли укрыться от острых глаз солдат, и те тут же стреляли в них из мушкетонов. Однако на их месте появлялись новые бесстрашные фанатики. А ужасные взрывы, от которых подпрыгивали даже кулеврины, спрятанные за зубцами стены, следовали один за другим, и от стены отваливался то угол, то кусок контрфорса, то обрушивался край оборонительного рва.

Женщины Фамагусты не покидали бастиона, готовые в любую минуту заложить пробитую в стене брешь мешками с землей и камнями. Они были спокойны и решительны, подчинялись командам отважных защитников и бесстрашно глядели на пылающие каменные ядра, летевшие по воздуху и разбивавшиеся на тысячи осколков, достигнув земли.

Капитан Темпеста молча, спокойно наблюдал за освещенным огнями турецким лагерем. Что он там высматривал? Об этом знал только он один.

Вдруг его подтолкнули под локоть, и кто-то тихо зашептал ему в самое ухо на невообразимом неаполитанском диалекте:

– Я здесь, госпожа.

Юноша быстро обернулся, нахмурив брови, а потом, не сдержавшись, крикнул:

– Это ты, Эль-Кадур?

– Я, госпожа.

– Молчи! Не называй меня так! Здесь никто не должен знать, кто я на самом деле.

– Ты права, синьора… Синьор.

– Опять?! Пошли!

Он схватил того, кто это сказал, за руку и потащил, крепко держа, вниз с бастиона, потом втолкнул в каземат, освещенный факелом, где в эту минуту никого не было.

Человек, которого не отпускал юный капитан, был высок и очень худ, на загорелом, суровом лице с тонким носом блестели маленькие черные глаза. Одет он был как бедуин аравийских пустынь: на плечах широкая накидка из темной шерсти, с капюшоном, украшенным красными кисточками^[4], а на голове красовался бело-зеленый тюрбан. Из-за пояса, вернее, полосы красной материи, повязанной на бедрах, виднелись квадратные рукоятки двух длинноствольных пистолетов. Оружие с такими рукоятками было в ходу у алжирцев и марокканцев. Кроме пистолетов, из-за пояса торчал ятаган.

– Ну что? – спросил Капитан Темпеста почти с яростью, и в его глазах вспыхнул огонь.

– Виконт Л’Юссьер пока жив, – ответил Эль-Кадур. – Я узнал это от одного из капитанов визиря.

– А если он тебя обманул? – дрогнувшим голосом произнес юный Капитан.

– Нет, синьора.

– Не называй меня синьорой, говорят тебе.

– Но здесь никто не может нас слышать.

– А куда его поместили? Ты знаешь, Эль-Кадур?

Араб разочарованно развел руками:

– Нет, синьора, я пока не смог узнать, но я не теряю надежды. Я подружился с одним из командиров. Он хоть и мусульманин, а пьет кипрское вино бочонками, и плевать ему на Коран и на пророка Магомета. Как-нибудь вечером я у него выведаю этот секрет. Клянусь вам, госпожа.

Капитан Темпеста, или, скорее, капитанша – ведь он оказался девушкой, – села на лафет пушки и обхватила руками голову. Ее прекрасное лицо побледнело, по щекам катились слезы.

Араб сидел напротив герцогини, плотно завернувшись в плащ, и глядел на нее с глубоким сочувствием. На его жестком, диковатом лице появилось выражение невыразимой тревоги.

– Я бы всю свою кровь отдал, синьора, только бы вернуть тебе спокойствие и счастье, и мне бы это доставило радость, – сказал он, помолчав с минуту.

– Я знаю, что ты мне предан, Эль-Кадур, – ответила девушка.

– До самой смерти, госпожа, я буду твоим верным рабом.

– Не рабом – другом.

Черные глаза араба загорелись, словно сверкающие факелы.

– Я без сожаления отрекся от своей нелепой религии, – сказал он, еще немного помолчав. – И я не забыл, как герцог Эболи, твой отец, вырвал меня в детстве из когтей изверга-хозяина, который избивал меня до крови. Так как же еще я должен поступать?

Капитан Темпеста не ответил. Казалось, его захватила какая-то мысль, и, судя по тому, какая тоска отразилась на его прекрасном лице, эта мысль вызвала печальные воспоминания.

– Лучше бы мне никогда не видеть Венеции, этой колдовской сирены Адриатического моря, и никогда не покидать лазурных вод Неаполитанского залива… – сказал он вдруг, будто разговаривая сам с собой. – Тогда не было бы в сердце этой муки… Ах, эта волшебная ночь на Большом канале, среди мраморных дворцов венецианской знати! Я снова все вижу, как будто это было вчера, и, как подумаю обо всем этом, кровь мою охватывает доселе неведомый трепет. Он был рядом со мной, прекрасный, как бог войны, он сидел на носу гондолы и, улыбаясь, произносил сладостные слова, которые проникали в самую глубину сердца, как небесная музыка. Ради меня он забывал о трагических известиях, вызывавших у всех такую тревогу. До меня они тоже доходили, и от них бледнели старейшины сената и даже сам дож. Но он знал, что избран сразиться с несметными полчищами неверных, что, может быть, его ожидает смерть и что блестящая молодая жизнь может оборваться. А он улыбался, глядя на меня, словно зачарованный взглядом моих глаз. Что же с ним сделают эти чудовища? Обрекут на медленную смерть в страшных мучениях? Не может быть, чтобы его держали просто как пленника. Его, кто наводил ужас на пашу, кто нанес столько сокрушительных поражений варварским ордам, этим волкам, вылезшим из своих нор в Аравийской пустыне. Бедный, храбрый Л’Юссьер!

– Ты его очень любишь, – сказал араб, молча выслушав ее и не сводя с нее глаз.

– Люблю! – воскликнула со страстью юная герцогиня. – Люблю, как любят женщины твоей страны!

– Может быть, еще больше, синьора, – задумчиво вздохнул Эль-Кадур. – Ни одна женщина не сделала бы того, что сделала ты: не покинула бы свой дворец в Неаполе, не переоделась бы мужчиной, не оплатила бы военную кампанию и не примчалась бы сюда, в город, осажденный тысячными ордами неверных, чтобы бросить вызов смерти.

– Как же я могла спокойно оставаться дома, когда узнала, что он здесь и что он в такой опасности?

– А ты не думаешь, синьора, что туркам, жаждущим крови и резни, в один прекрасный день удастся одолеть бастионы и они ворвутся в город? Кто тогда тебя спасет?

– Все мы в руках Божьих, – смиренно сказала герцогиня. – Впрочем, если Л’Юссьера убьют, то и я жить не стану, Эль-Кадур.

По смуглой коже араба прошла дрожь.

– Синьора, – сказал он, вставая, – что я должен делать? Мне надо затемно вернуться в лагерь турок.

– Ты должен узнать, где его держат, – ответила герцогиня. – Где бы он ни был, мы пойдем ему на выручку, Эль-Кадур.

– Я приду завтра ночью.

– Если я буду еще жива, – сказала девушка.

– Что ты такое говоришь, синьора! – в испуге вскликнул араб.

– Я ввязалась в авантюру, которая может плохо кончиться. Что это за юный турок, который приходит каждый день на бастион и дразнит капитанов-христиан? Кто он?

– Мулей-эль-Кадель, сын паши Дамаска. А почему ты спрашиваешь, госпожа?

– Потому что завтра я выйду помериться с ним силами.

– Ты?! – изменившись в лице, воскликнул араб. – Ты, синьора? Нынче ночью я пойду и убью его прямо в палатке, чтобы больше не ходил дразнить капитанов Фамагусты.

– О, не бойся, Эль-Кадур. Мой отец считался первой шпагой Неаполя и воспитал из меня фехтовальщицу, которая может одолеть самых знаменитых капитанов Великого турка.

– А кто понуждает тебя к поединку с этим неверным?

– Капитан Лащинский.

– Это тот собака-поляк, который, похоже, питает к тебе скрытую неприязнь? От глаз сына пустыни ничто не может укрыться, и я сразу угадал в нем твоего врага.

– Да, верно, это поляк.

Эль-Кадур резко подался вперед и взревел, как дикий зверь. Юную герцогиню поразило свирепое выражение его лица.

– Где сейчас этот человек? – хрипло прозвучал его голос.

– Что ты собираешься сделать, Эль-Кадур? – мягко спросила девушка.

Араб выхватил из-за пояса ятаган, и в свете лампы сверкнуло лезвие.

– Нынче ночью эта сталь напьется крови поляка, – мрачно заявил он. – Этот человек не увидит рассвета, и никто тогда не бросит тебе вызов.

– Ты этого не сделаешь, – твердо сказал Капитан Темпеста. – Скажут, что Капитан Темпеста струсил и велел убить поляка. Нет, Эль-Кадур, ты оставишь его в живых.