Дочери Дениз
…Когда меня спрашивают, что бы я забрал из горящего дома, я отвечаю – огонь.
Жан Кокто
Дизайн обложки Джамиль Асланов (https://instagram.com/aslanow)
Модель на фото: Настя Гуз (https://instagram.com/nastyagoos)
Автор фото: Юлия Акименко
Фото автора на четвертой сторонке: Сергей Сараханов (http://www.sarakhanov.com)
Разве не счастье – обладать смыслом в окружении торжествующей бессмысленности?!
Казаться, будто ты здесь, а быть там. Или жить там, а казаться, будто…
Ну, ты меня понимаешь.
Но я-то тут при чем? В чем моя вина?
Ну скажи, в чем я провинилась?
Ведь, в отличие от тебя, я не могу взлететь или, точнее, погрузиться туда, куда погружаешься ты. Понимаешь?..
Я просто этого не умею. И боюсь.
Афаг Масуд
– Я хочу найти новые пути. Если не найду, ты мне поможешь.
– …Знакомые мне пути уже устарели, их знают и другие. Ты лучше сам потрудись да найди совершенно новые, никому не известные.
– …Буду думать и непременно найду.
– Думай, дружок. Это твой долг – думать и открывать новые пути.
Джафар Джаббарлы
Он
Ты нигде не побываешь по-настоящему, пока не вернешься домой.
Терри Пратчетт
…Изо дня в день он берет в руку перо и пишет ей. Бартльбум не знает ни ее имени, ни адреса, но он твердо уверен, что должен рассказать ей о своей жизни.
Ибо кому же, как не ей?
Он верит, что, когда они встретятся, он с трепетной радостью водрузит на ее лоно шкатулку красного дерева, доверху наполненную письмами, и скажет:
– Я ждал тебя.
Алессандро Барикко
1
Я вырос в домике с зеленой крышей на Абшероне. Полуостров на западном берегу Каспия, укрытый желтым одеялом соленых песков. Тут море спокойно и смиренно, как дервиш, а виноградные лозы витиеваты, как арабские буквы. Мы приезжали сюда на электричке. Июньская жара, станция Инжирная, бабушка с двумя соломенными сумками. В одной – наши с братом вещи, в другой – овечий сыр, соленый творог шор и банка катыка.
До дачи триста восемьдесят два шага через типично абшеронскую пустыню с зелеными колючками. Специально с братом замеряли. Мы спешим, иначе молочное скиснет. Бабушка Сона, крепкая женщина с короткой стрижкой и кожей цвета пересушенной кураги, нас опережает: «Финики, до счастья осталось триста два шага. Не спите!» Счастьем для нас был и есть дом. Дом, где всегда хорошо.
Сона отпирала тяжелую деревянную дверь дачи со словом «бисмиллях» и заходила первой, нашептывая молитву. Словами из священной книги очищала дом от джиннов. «Их надо добрым словом проводить восвояси, приготовить халву с дошабом в память о покойных, раздать ее нуждающимся». Дошаб, сладкий сироп, Сона варила из сока черной шелковицы с добавлением корицы.
Следом входили мы с братом, вдыхая запах прошлогоднего лета. Вон наш надувной дельфин в прихожей, чуть схуднул от тоски, надо бы снова надуть и оживить в холодной воде утреннего Каспия.
Зимнюю сырость в углах уже высушило летнее солнце. Осталось прогреть подушки, одеяла, матрасы. «Финики, а ну-ка за работу: подушки на солнечную сторону веранды. Иначе ночью будем спать в холодном море». Мы бежали за подушками, я выбирал синие. Они действительно были пропитаны зимним дыханием моря. Соленым, с липкой прохладой.
Наутро Сона перебирала сорванный в саду чабрец, аккуратно раскладывала ветки на столе, застеленном пергаментом. Сушила на зиму и лечила им, когда внуки простужались. Я внюхивался в фиолетовые соцветия, помогал срезать корни и разговаривал с бабушкой обо всем, из чего соткана жизнь.
«Финик, все мы свободны, и в этом наша уникальность. Ты будешь жить с тем, во что веришь. Если принимаешь жизнь как борьбу, готовься к постоянной борьбе. Если думаешь, что за все в жизни надо платить, будешь платить, причем двойной ценой. Каждый обладает свободой воли – мы сами определяем свою правду и отношение к ней».
Брат, пухлощекий сорванец, быстро уставал от «скучных» разговоров, убегал во двор. А меня беседы с Соной наполняли настолько, что, бывало, ночами не мог заснуть – море эмоций захлестывало скалы сознания.
С годами нашел способ усмирять волнение – стал его записывать.
* * *
В конце дачного дома была комнатка без окон. Мы ее назвали Морской. Стены в сине-голубых волнах, а светло-коричневые полы под ногами походили на дно Каспия.
Долгое время комната служила маринадной: бабушка ставила туда банки с оливковым вареньем, баклажанной икрой, маринованной мушмулой и помидорами.
Со временем о комнате позабыли, и она превратилась в хранилище домашнего хлама.
Однажды летом мы с братом подхватили краснуху. На время болезни нам запретили купаться в море, что мы тяжело переживали. Хныкали, капризничали, порывались убежать из дома в сторону берега. Но бабушка не отходила от шкодливых внуков ни на шаг.
Дедушка, некогда увлекающийся живописью, долго думал, как облегчить нашу тоску по морю, и решил преобразить маринадную. Быстро почистил, освежил полы, покрасил потолок голубой краской, нарисовал белоснежные облака, а на стенах – волны. Комната подсохла, была тщательно прибрана бабушкой и стала нашим морем на время краснухи.
Сона стелила нам коврики, мы часами валялись в Морской комнате, представляя, что нет никакой болезни и мы на берегу Каспия. Это было счастьем.
* * *
После завтрака мы с бабушкой шли провожать дедушку на работу. Повод прогуляться. Судостроительный завод находился на семнадцатой отметке берега, пятнадцать минут вдоль моря. На коричневом песке покоились старые перевернутые лодки, разукрашивая береговую линию. Вот зеленая, с дырявым дном и надписью «Мурад». Так звали сына хриплоголосого рыбака по кличке Музыкант, он заманивал в сети кефаль с помощью печальной песни нея – флейты из камыша.
На Востоке говорят, что ее звук наполнен любовью Создателя. Поэт Физули писал: «Всегда стенаю я, тростник… То страстью, то жалобой мой полон крик… Рыдать не перестану я… Будь даже срезан я для нея».
У Музыканта родился долгожданный и единственный сын. «Я научу Мурада играть на нее, и он тоже будет возвращаться с уловом». На шестом году жизни у малыша обнаружили лейкоз, спустя год он ушел из жизни.
Музыкант продолжал выходить в море, но больше ни одной рыбы не принес домой, не сдал на рынок. Весь улов отдавал бедным семьям.
* * *
Я помню время своей жизни, когда почти все ушли, а те, кто остались, меня не слышали. Со стороны эта картина, может, и выглядела отчаянно и одиноко, но я не испытывал ни отчаяния, ни одиночества.
Со мной были город и земля, подарившая мне хлеб, воду, море и понимание. Земля еще и учила. Смирению, например.
Я отчетливо ощущал, как липовые деревья вдоль Желтой улицы, кривые каменные лестницы на спуске к улице Бюльбюля, отрезок набережной недалеко от платановой рощи и медовые глаза кучерявой музы уличного музыканта наполняют меня спокойствием.
Все, что плыло навстречу, усмиряло мою раскачивающуюся на волнах лодку и превращало ее в корабль.
Земля, по которой дни напролет я двигался, казалось бы, в неизвестность, была мне другом. Каждый новый рассвет наполнял ее сиянием Вселенной, которым потом освещались души ищущих, ожидающих и благодарных. Это закон жизни: получают те, кто ждет, а другие просто проходят мимо и тоже… продолжают путь.
В период знакомства с собой я часто обращался к воспоминаниям детства. Особенно ночами, когда вокруг четыре стены, одно окно и не слышно моря. Путешествовал в дни, когда мы с братом, уставшие после моря, спешили домой, где нас ждали бабушка с сырными лепешками и прохладным компотом из фейхоа и блаженная Морская комната.
Источники силы не только вокруг, но и внутри нас. Пора перестать надеяться исключительно на разум и обратиться за помощью к душе.
Руми писал: «В тишине есть красноречие. Останови плетение смыслов – и увидишь, как улучшается понимание». Бывает, мы теряем родные звуки. Голос любимого человека, песню дорогого сердцу города или шум бескрайнего моря. Они либо утихают, либо мы перестаем их слышать. Наступает тишина, которая сначала пугает, но потом исцеляет, открывая в нас новое.
Слух становится чутким. Мы лучше слышим себя, а значит, лучше понимаем, что нам нужно.
* * *
У бабушки Соны было любимое изречение: «Все пути ведут в утро, финики». Тогда, в абшеронском детстве, ее слова казались шуткой. Сейчас осознаю их глубину.
Сона прошла нелегкую жизнь, не раз падала, но вставала и продолжала путь. Не любила об этом говорить. Многое узнал уже после ее смерти от родственников, с улыбкой называющих ее Соной-скалой.
Я тоже люблю утро. За новую надежду и шанс, за свежесть воздуха и сияние солнца после дождливой ночи. В каждом «завтра» – новое утро.
Завтра утром мы станем еще лучше, научимся не поддаваться всеобщему хаосу. Будем беречь свои миры, чаще обнимать близких, помогать тем, кто нуждается в помощи, больше путешествовать. На самом деле все просто.
Завтра утром мы поймем, что ни одно событие в жизни не случайно. Мы об этом знаем, но часто забываем, когда сталкиваемся со сложностями. Страдать, ощущать себя жертвой, жаловаться на «тяжелую долю» легче, чем подняться, поблагодарить Вселенную и двинуться вперед, дальше.
А еще завтра утром мы придем к морю, и его в нас станет еще больше.
* * *
Часто бываю на нашей даче у станции Инжирной. Пусть всего лишь мысленно. Нет уже ни того дома, ни той станции, ни тех дорог. Бабушка с дедушкой умерли. Теперь у нас с братом другие дома, но воспоминания – это то, чего ни у кого не отнимешь. Мы часто путешествуем их путями, и для этого не нужно ни виз, ни билетов, ни перелетов, ни денег.
2
Время от времени, долгие годы, а порой и всю жизнь нас не покидает ощущение, что нам чего-то не хватает. Понимающего мужчины, чуткой женщины, здорового ребенка, теплого дома, реализованного призвания, привлекательной внешности, стабильного дохода.
Даже получив желаемое, спустя время мы снова испытываем неудовлетворенность. Если раньше переживали из-за отсутствия хорошей работы, то, устроившись в престижную компанию, жалуемся на невнимание любимого человека.
Кто-то скажет, что такова человеческая природа – жить в полутонах. На самом деле это то, с чем мириться нельзя. Чувство неудовлетворенности нужно преодолевать словом «спасибо». Как писал Толстой: «У меня нет всего, что я люблю. Но я люблю все, что у меня есть».
Я любил утро на даче. Проснувшись, сразу бежал в сад. Там каждый день что-то менялось: в цвете, форме, звучании. Вот плоды инжирного дерева слегка пожелтели, еще недельки две, и их можно срывать – варить джем с корицей.
Вот будка Пялянга уже в синем цвете: два дня дедушка Асад ее строил, утеплял, шлифовал, а сегодня проснулся ранним утром и покрасил. Домик нашей собаке готов!
Сливовая пастила, развешенная на веревке веранды, наконец-то подсохла. Я не выдержал, слопал одну. Остальное пора сворачивать ковриками и складывать в сшитый бабушкой полотняный мешок. До зимы!
Когда я, сонный и неумытый, выбегал в сад, бабушка подходила ко мне и, приобняв, возвращала в комнату, где незаправленная постель, разбросанная одежда, игрушки, яблочные огрызки.
«Финик, пока не наведешь порядка на своей территории, глупо искать радости за ее пределами. Они все равно тебе наскучат, и ты вернешься в свой бедлам. Начинай с себя».
Сона голоса не повышала. Говорила тихо, но твердо. После чего выходила из комнаты, закрыв за собой дверь. Пару минут я капризничал, а потом принимался за уборку.
Чувство неудовлетворенности начинается тогда, когда мы ищем счастье снаружи, а не внутри себя. Забросив свой дом, мы отправляемся во внешний мир, где нет ничего вечного и все каждую секунду меняется.
* * *
Ночью я боялся выходить из своей комнаты. Дом погружался в тишину, крики перелетных птиц обретали зловещий отзвук, а в урчании труб слышались стоны невидимого чудовища. Если вдруг посреди ночи мне хотелось в туалет или попить воды на кухне, я, не смыкая глаз, терпел до рассвета. Будить взрослых не позволяла мальчишеская гордость, а свет, оставленный включенным в прихожей, страха не уменьшал.
Однажды, лет в восемь, я не выдержал и в полудреме намочил постель. Наутро влажный матрас обнаружила Сона и, никому ничего не сказав, заменила. Когда мы остались наедине, бабушка сказала: «Я могу поставить в комнате ведро, но это не выход. Финик, не бойся открыть дверь. Что бы за ней ни было».
Я захлюпал носом и, не пряча глаз, признался: «Но ведь когда дверь откроется, я уже не смогу забыть того, что за ней увижу». Сона улыбнулась: «Твои страхи ненастоящие. Ты сам их придумал. Перед тем как открыть дверь, создай в голове то, что тебя не пугает. Например, чаек, море и корзину с горячими симитами[1]».
На следующую ночь я попробовал. Сразу не получилось. Только с третьей попытки, нарисовав в голове чаек, пошел на ночную кухню и выпил стакан вишневого компота.
В памяти каждого есть картинки-спасатели, мы обращаемся к ним в сложные периоды. На моей картинке-спасателе не только чайки и симиты, но и пенка варенья из желтой черешни, которое варится во дворе нашей дачи в медном тазу с кривоватыми краями.
Вот Сона передает мне медную ложку-шумовку. «Пока я буду мыть банки, собирай пенку. Смотри не прогляди. Сегодня, Финик, ты отвечаешь за сбор облаков». Пенки напоминали облака, только они были сладкие и горячие. Пробуя их, я обжигал язык, но нисколько об этом не жалел. «Ну и пусть щиплет. Зато я отведал облаков».
Бабушка не переставала мечтать, создавая на кухне свой маленький космос. Она дружила с возрастом, не переживала по поводу морщин и глубоко понимала жизнь, которая была для нее прекрасным путешествием. Смерть ее не пугала. «Не думаю ни о возрасте, ни о смерти. Я все это приняла как данность и начиняю дни тем, что радует».
Жизнь состоит из ежедневных преодолений. И совершаются они не во имя райских ворот, а для улучшения слуха. Своего же. Слышать себя – только так возможно обрести, сохранить равновесие.
«Вот кто-то скажет или сделает злое, и чувствуешь, как теряешь слух. Злость захлестывает голову, в ушах закипает, так и подбивает ответить тем же. По молодости я отвечала, а потом болела. С годами научилась ценить, беречь слух. Как вижу где-то зло – либо молча помогаю обиженному, либо перехожу на противоположную сторону улицы».
3
Нужно уметь остановиться. Для того, чтобы услышать море. В себе и в мире вокруг себя. Суета никому не приносила покоя: мы так спешим жить, что не успеваем разглядеть саму жизнь.
Человек не всегда должен к чему-то стремиться. Случаются дни, месяцы, годы, когда просто живешь: выполняешь работу, гуляешь по улицам, готовишь еду, встречаешься с друзьями. И хорошо бы в этой повседневности найти баланс – слышать в себе жизнь и открывать новые миры, не похожие на твои прошлые.
Прошлое крепче любых якорей держит на месте. Причем чем ярче оно было, тем сильнее будет тянуть назад. Бабушка рассказывала, что немало времени училась жить настоящим.
«Не умела наслаждаться моментом. Он еще не стал прошлым, а я уже смотрела на него из будущего. Только ближе к сорока смогла изменить отношение настоящему».
Осенними вечерами Сона заваривала черный чай с кардамоном. Этому научилась за годы, прожитые в Городе Перевернутых Лодок. Сона привезла оттуда охапку волшебных историй, которые рассказывала нам с братом вместо сказок.
На здании мэрии Города Перевернутых Лодок выбиты два стручка кардамона – символ прощения и процветания.
Как-то спросил бабушку о связи кардамона с прощением. Она рассказала легенду о том, как много лет назад на Город Перевернутых Лодок напала армия чужеземцев. Им нужна была сильная земля, где гармонию, которой так завидовали соседние народы, находили не в борьбе, а в принятии контрастов жизни. Чужеземцы надеялись, получив землю, овладеть и этим умением.
Мужчины города двинулись на защиту. Без оружия. Сначала сердцем, словом, потом своими телами. Женщин и детей спрятали на плантациях кардамона.
Чужеземцы перебили почти всех мужчин, ворвались в город. Они приближались к убежищу, когда началось сильное землетрясение. Дома и улицы за секунды ушли под землю. Нетронутыми остались только плантации кардамона, сохранив жизнь женщинам и детям.
Спустя годы город возродился. Жены чужеземцев, похороненных землетрясением, попросились на жительство в Город Перевернутых Лодок. Их пустили, несмотря на прошлое. С тех пор кардамон был принят в городе за священную пряность, которая, как гласит легенда, смягчает самые глубокие обиды.
Город Перевернутых Лодок научил Сону «глубоко дышать». Когда живешь среди людей, которые с рождения умеют ценить каждый день, каким бы он ни был и что бы в нем ни случилось, в тебе тоже раскрывается это качество. Именно раскрывается. Любовь и благодарность заложены в каждом, но не все желают слезать с гвоздей.
Хотя даже в жизни с высокой степенью осознанности не обходится без дней, когда нужно подзарядить батарейки.
«Бывают дни, когда все блекнет. Будто светлые чувства становятся бесцветными. Не любится, не верится, не хочется. В такие дни я придумывала простую отговорку, чтобы никто не переживал, и со спокойным лицом уходила до вечера. Только бы никого не обидеть и не встревожить. Садилась в автобус, уезжала в соседний город, смотрела на дождь за окном и ни о чем не думала. Или долго шла пешком… Отпускало.
Я не делила с Асадом такие дни. Зачем? Это мои внутренние сбои, и единственный способ восстановления для меня – молчание… Чем больше человек стремится к свету, тем больше преград возникает на этом пути. Как говорят на Востоке, “демоны терзают” – один раз попадешься на удочку, и вроде уже плохой человек. Главное, всегда возвращаться к себе.
Руми говорил: “Этот мир – горы, а наши поступки – крики: эхо от нашего крика в горах всегда возвращается к нам”».
4
У меня есть тетя по имени Амина. Сестра мамы. Обе они выросли в живописной деревне Хиля. Сария, выйдя замуж за отца, переехала в город. Амина до сих пор там. У нее участок земли и маленький домик, где они с мужем Джафаром живут в тишине.
Дети выросли, обзавелись семьями, выбрали мегаполис. А Амина по-прежнему в том месте, где родилась. Гордится этим.
«Съездила в Индию и Иран, мне достаточно. Я построила мир и то, что хотела бы в нем видеть, на этом скалистом участке земли, мне незачем куда-то за чем-то ехать. Воспитала трех сыновей, двух внуков, посадила двадцать восемь хурмовых деревьев, увидела Мекку. Сейчас у меня есть друг, дом и тишина… Люди изводят себя на пути к якобы большим целям, стремятся к тому, чтобы о них узнало как можно больше народу, городов. В борьбе за это они забрасывают свой дом – тот, что в них, а не снаружи. Если хочешь быть полезным на новом месте, научись быть полезным дома».
В первый день зимних каникул мы с мамой всегда ехали в Хиля. В честь нашего приезда Амина доставала из погреба садж[2], пекла кутабы – лепешки с тыквенно-гранатовой начинкой. К чаю подавала пирог с персиковым джемом. Традиция.
У Амины смуглые крупные руки и закрашенные хной ногти. На среднем пальце правой руки золотое кольцо с гранатом, доставшееся от прабабушки. «На сердце каждой женщины – рубцы от некогда кровоточивших ран. Время и гранат их заживляют. В Хиля гранат называют камнем честности. Страшно прожить жизнь во лжи себе. Какой бы ни была правда, надо ее услышать, принять. Иначе так и будешь бегать от тишины».
* * *
Если до самой Хиля дорога пролегала просторная и удобная, то до дома тети Амины приходилось добираться пешком. Он находился на отшибе, у красного здания трансформаторного завода. В дождливую пору выручали полиэтиленовые пакеты: мы с мамой натягивали их на ботинки и чапали по хлюпающей земляной жиже.
Нам предстояло преодолеть бездорожье и свалку с обломками деревянных стендов. На них был изображен профиль лысого мужчины с бородкой. Как-то я спросил маму: «Кто он? Почему его выбросили?» Сария, перепрыгивая со мной через лужу, ответила: «Это Ленин, он правил страной. Теперь другое время. Не его, сынок». Я тогда не по-детски удивился: как такое необъятное понятие, как время, может кому-то принадлежать?..
Мы переступали порог, и усталость от нелегкой дороги испарялась в атмосфере родного дома. Тепло, уютно, много вкусного. Амина обнимала и кормила нас одновременно, а на сетования сестры по поводу недороги отшучивалась: «Рай без труда не достается… Кому еще кутабов?»
* * *
Меня укладывали спать в маленькой комнате с обоями в цветочек и несуразно большим окном. Белая рама, медные ручки, вид на заднюю часть сада, где кроны хурмовых деревьев в ночи напоминали павлинов. Вот распущенный веером хвост, вот, чуть ниже, изящный хохол, забавно задирающийся под порывами гилавара[3].
Засыпать один я тут не боялся: комната примыкала к гостиной, откуда доносились голоса мамы и тети, допоздна болтающих обо всем на свете. О мечтах, детях, воспоминаниях. О любви и ее формах.
– Сария, ты когда-нибудь забывала себя из-за мужчины?
– Было дело.
– А я нет. Всегда все через голову. Одно время печалилась по этому поводу, но с годами перестала, это же страшно – потерять себя из-за мужчины… Я люблю мир через себя: луч не преломляется через кого-то другого.
– Это и есть здоровый эгоизм, Амин.
– Скорее, выбор.
– Наверное… Я не понимаю, когда чувства просты и однозначны. Некоторая сомнительность и драматизм вызывают у меня большее уважение. Так живее.
Меня согревали зимние тетины подушки, пахнущие грецким орехом. Весь последний месяц осени орехи сушились на кухне, перед печью, пропитывая ароматом каждый уголок дома. Дядя Джафар с особым трепетом относился к двум ореховым деревьям в саду, стволы которых в сентябре обмазывал светло-желтым кардамоновым маслом, чтобы урожай был слаще, здоровее…
Наутро, проводив маму в город, мы с Аминой сидели на скамейке у дома и неспешно разговаривали. Перед нами шелестели хурмовые деревья. Их широкие темно-зеленые листья напоминали лодки, на которых можно уплыть туда, где тебя давно ждут.
«Мы посадили сад на скале. Никто не верил, что вырастет что-то, кроме колючек. Помню, как с Джафаром долбили в скале лунки, засыпали их черноземом, втыкали по саженцу. Двадцать восемь из сорока деревьев принялись. Теперь каждую осень у нас обильный урожай, который раздаю детишкам Хиля… История с садом научила меня усердию. Даже в самом закаменелом эгоизме живет любовь, надо ее в себе взрастить».
* * *
Амина с детства ценила тишину. Ей хорошо в ней. «Папа одно время переживал, водил меня к психологу, потому что я больше молчала и слушала, чем говорила. Я люблю людей, мне интересно за ними наблюдать, быть с ними, но нет ничего прекраснее уединения. Когда шум мира не нарушает во мне тишину, сажаю гортензии, гуляю вдоль реки или готовлю творожный пирог для любимых людей, и мне хорошо».
Если в такой тишине слышен гул внутренней пустоты, это не страшно.
«Без пустоты не бывает наполненности, малыш. Научись любить и такие дни, когда все останавливается. Когда не можешь быть сильным, решительным, собранным. Я называю такие дни “канска”, что с фарерского – “может быть”. Когда ни на один свой вопрос не можешь ответить определенно – просто молчишь, спишь, ешь или идешь по неприметной улице до тех пор, пока не полегчает. А полегчает обязательно. Самые суровые ливни заканчиваются солнцем».
Амина обладает умением слышать, ощущать время. Не тратить бесценные часы на беспокойство о днях минувших и грядущих. Жить здесь и сейчас, отказавшись от сожалений прошлого и иллюзий будущего. Она открыла в себе силу вневременной полноты бытия.
«Жить в настоящем меня научил пятилетний внук. С Солтаном я вдруг заметила, насколько дети свободны, спонтанны. До какого-то возраста они не выстраивают так называемые причинно-следственные связи, не копаются в том, что случилось. Полностью проживают происходящее. И самое главное – улыбаются».
5
В центре полуразрушенного двора – старая водонапорная башня, неизвестный написал на ней синей краской «Время не лечит». Около башни скамейка. На скамейке сидит отец, оглядывает то, что осталось от двора детства. В его взгляде не вижу ни грусти, ни тоски – смирение.
Сажусь рядом. Оба в коричневых плащах – мама подарила одинаковые на Новый год. Отцу сорок один, мне одиннадцать. Прижимаюсь к его руке: «Ты скучаешь по детству?» Смотрит на ржавые останки качелей: «Нет, парень. Часто о нем вспоминаю. Наши воспоминания – как дом, в который всегда можно вернуться».
Откуда-то сбоку приходит морозный воздух, заставляющий слезиться глаза. Отец запускает руку в карман плаща, достает сигареты, спички. Но не закуривает.
Еще долго сидим в полумолчании. В нем нет отчужденности. Оно выше слов.
* * *
Отец сорок лет проработал пилотом. Небо многому научило. Прежде всего, беречь свое звучание. «Человек создает вокруг себя шум, надеясь запомниться, покорить или приобрести. Пустая затея – хаос не перекричишь. Но были и будут те, кто звучанием своего сердца раскрывает в нас умение слышать себя. Это талант».
В детстве я говорил больше, чем слушал. Бесконечный поток слов, в котором терял себя. Отец с малых лет учил не молчанию, а ценности каждого сказанного слова.
«Не сотрясай попусту воздух, парень. Порою записывать мысли важнее, чем озвучивать. Так легче взвесить их пользу… В молчании – вечность, в разговоре – быстротечность времени».
Впервые красоту тишины познал летним вечером, когда в округе вдруг отключили электричество. Мне, пятилетнему болтуну, на мгновение стало страшно: вокруг все затихло, потемнело. Стал слышен малейший шорох.
Мама достала из шкафа бледно-желтые парафиновые свечки. Зажгла в комнатах и продолжила нарезать хрустящий хлеб с семенами зиры. Окрошка уже была разлита по пиалам…
После ужина мы с папой лепили фигурки из оплывшего парафина. В наш мир не врывались посторонние звуки: телевизор уснул, холодильник не гудел, музыка за стеной затихла – весь район подчинился силе вселенской тишины.
* * *
Отец говорил мало. Моего брата это не устраивало: он требовал подробных ответов на вопросы или просил почитать вслух книгу с отцовского стола. Это могла быть «История зарождения воздухоплавания» или что-то про авиамеханику – не важно. Главное, слышать голос отца, ощущать причастность к его жизни.
Я понимал молчание папы. В моей голове жило маленькое воплощение отцовской любви, беседующее со мной. И мне этого хватало.
В какой-то момент взросления мне показалось, что папину любовь я придумал. Что нет никакого маленького человечка-папы внутри меня, что нет нашей молчаливой крепкой связи. Что те дни, когда не было в мире никого, кроме нас двоих, – иллюзия. И то утро у водонапорной башни – тоже.
Переживал. Стал плохо есть, забросил уроки, и как-то вечером дома раздался телефонный звонок классной руководительницы с жалобами на мою неуспеваемость. Отец был в очередной поездке, и никто, кроме него, не мог меня излечить.
Терзания закончились в день папиного возвращения. Он крепко обнял меня на пороге и сказал на ухо: «Ты все сможешь. Я люблю тебя, парень». В ту же минуту меня отпустило.
Вернулась вера. В то, что с папой можно поговорить и в себе, если он в другой стране. Что те «наши» дни еще повторятся, пусть и неизвестно когда. «Я дождусь». И дожидался – это было лучшей наградой за веру.
С детства мне важно было верить.
В детском саду я верил в то, что стоит маме завернуть меня в полотенце после купания, как пугающие ночные звуки затихнут и мне не придется спать с одеялом на голове.
В третьем классе я верил в то, что могу управлять погодой. Беседовал с деревьями, договаривался с гилаваром о том, когда должна наступить весна.
На первом курсе института верил в то, что детство в любой момент можно вернуть. Не время, а тогдашнее мироощущение. Оно живет в нас постоянно, нужно лишь очистить его от взрослого хлама.
Этой весной я поверил в то, что, если человек подавлен правилами и ограничениями и стыдится говорить о чувствах, он вряд ли доберется до настоящей любви.
* * *
Выходим со двора, переступая через куски бетона, остатки оконных рам и выброшенные кем-то книги. Отец поднимает уцелевшие тома, те, что не разбухли под дождем и не разлетелись на страницы. Много Чехова. «Берегите в себе человека», – цитирует отец и передает мне книги, велит нести в машину.
Возвращаемся домой с двумя горами на заднем сиденье. В салоне пахнет пожелтевшей бумагой. Чихаю от пыли и гордо оглядываю наш клад: «Из них я много всего узнаю». Отец улыбается: «В тебе уже есть абсолютно все, парень. Книги помогут это раскрыть».
6
Летний сезон Фатма-хала провожала восклицанием: «На Абшероне нет зимы. Вместо нее недоразумение из слякоти, ветра… Пора в город!» Запихивала разноцветные вещи в плетеные сумки, которые, тяжело передвигаясь на толстых ногах– колбасках, закидывала в багажник мужниного «Москвича».
Мы с братом не любили Фатму-халу. На просьбы Соны помочь соседке по даче с вещами убегали к большому тутовому дереву. Сидели под ним и грустили. Лето подходило к концу, впереди зима, значит, приезжать на Абшерон будем реже.
Тутовое дерево росло в ста четырех шагах от дачной калитки и носило гордое имя Маяк. Его было видно с четырех сторон поселка. Когда приезжали гости, они ориентировались по Маяку. «Добираетесь до него, затем левой тропинкой сто четыре шага, и вы на месте», – поясняла родственникам Сона. Три раза в неделю в закатные часы она носила Маяку ведро колодезной воды, поливала корни.
О приближении холодов я узнавал не по прогнозу погоды, а по коре Маяка. Прикасался к ней: повлажнела – значит приближается зимняя разлука. С надеждой на новую встречу.
* * *
В нашей семье осязание ценилось выше слов.
Мама не отмеряла ингредиенты для шекербуры[4] ни весами, ни мерным стаканом. На десять ладошек муки пять шариков домашнего масла-нехре, которое в глиняной маслобойке сбивала тетушка Лейла.
Бабушка, поливая шербетом горячую пахлаву, определяла количество сиропа на глаз, касаясь мизинцем поверхности теста: если подушечка пальца соскальзывает, к ней ничего не пристает, значит, сиропа достаточно.
Мы с братом обожали поводить руками по голове после летней стрижки. В первый день июня папа жужжащей машинкой коротко остригал наши кудри, называя нас «шиншиллками» – ежик на голове блестел, забавно торчали уши.
Дедушка Асад любил пересыпать руками теплый ракушечный песок, пока поглядывал за нашими морскими играми. Если мы уходили далеко от берега, он издавал мастерский свист. Два коротких подряд означали «время погреться», три – «пора домой».
Бабушка познавала жизнь через прикосновения. «Слова можно подделать, поступки сыграть, а вот посмотришь в глаза или прикоснешься нечаянно к человеку – и понимаешь, твое или нет. Не делать того, что противоречит внутреннему импульсу, какую бы выгоду с этого ни имел, не терпеть общество тех, кто не делает тебя лучше, – не изменяй этому правилу, Финик. Иначе потеряешь себя, а меня не будет рядом, чтобы помочь».