Моей маме Сарие посвящаю
С благодарностью Маше Свешниковой и Нурлане Кязимовой
Часть I
Дух города души
…Лаванда, амбра, запах пудры…
Чадра, и феска, и чалма…
Страна, где подданные мудры,
Где сводят женщины с ума…[1]
Глава 1
(…Мечтать интереснее о чем-либо недосягаемом…)
За два года до описываемых событий…
…Желание отыскать счастье в магически-молчаливых переулках Стамбула многие называют «легкой мечтой». «Уж больно реальна. Мечтать интереснее о чем-либо недосягаемом». Отмалчиваюсь. Не объясняю, что свое стамбульское счастье я не называю мечтой. Мой Стамбул – реальность. Дотянуться до нее осталось совсем чуть-чуть… Когда в городе души моросит дождь, чайки, вальсирующие над синеющим Босфором, громче кричат. В их глазах появляется смятение. Нет, они не боятся, что их привычную умиротворенность омрачат капли небесной воды. Все дело в преданности. Не хотят отлетать от Босфора, на время затаиться в соломенных убежищах. Чайки Стамбула сопровождают тебя на протяжении всей дороги жизни. Сопровождают, независимо от того, гладкая дорога или ухабистая… В стамбульское будущее мало заберу из настоящего. Большинство назовут эгоистом. Уверен. Наплевать. Я построю замок собственного счастья. С каких пор это запрещено?…
…Он и Она отказываются помочь в поиске педагога по турецкому. «Боимся потерять тебя». Твержу им, что без того владею языком – надо лишь подкрепить. Твержу им, что все равно уеду, увезу нашу медово-яблочную дружбу с собою… Ем батлыджан эзмеси – холодный турецкий салат из баклажанов, приготовленных на углях. В каждом нарубленном нежно-зеленом кусочке просматриваются чарующие стамбульские картинки. Аромат углей смешался с бризом Босфора. Его волшебная песня доносится до моих уст, хотя сейчас я не ТАМ. Изменяю Босфору. Изменяю с Каспием… Купил декоративное лимонное деревце. Посажено в симпатичном глиняном горшочке. На его шершавой поверхности два рисунка – мечеть Святой Софии в Стамбуле и Девичья башня в Баку. Баку и Стамбул – две частички судьбы, объединенные одним словом – Восток…
Глава 2
(…Босфор любит осень. Хоть она и приходит раз в году…)
…Седовласая пожилая толстушка Нилюфер с нетерпением ждет моего приезда. Ежегодно. С наступлением первых дней сентября прислушивается к звукам из окна. Надеется услышать шум мотора подъехавшего к зданию желтого такси. В нем должен быть я – одухотворенный, с мокрыми от счастья глазами, немного уставший… Люблю эту двухкомнатную квартирку в районе Ортакёй. Маленькая, с бело-желтыми стенами, по-матерински уютная, с многочисленными ночниками в комнатах. На Нилюфер-ханым,[2] которая сдает мне свое жилье, некогда родные стены теперь навеивают грусть. После смерти мужа Махсуна. Его забрал к себе Аллах ночью с четверга на пятницу. «Значит, Махсун в раю. Я спокойна…» – причитает толстушка со слезами на небесно-голубых глазах. У нее родинка над верхней губой. Как у мамы… Меня стены этой квартиры успокаивают, вдохновляют. Как не может быть вдохновения, когда из окна спальни виден Босфор? Могучий, сентиментальный, сказочный. Именно его приветствую первым долгом, направляясь из аэропорта в Ортакёй. Усатый таксист с толстыми черными бровями удивленно оглядывается, когда здороваюсь с Другом. «Ты снова рядом…» – произношу я, смотря на бегущую живописную полосу за окном такси. Босфор в ответ кивает. В качестве приветствия сонное утреннее море посылает в ответ волну – пенистую, шипучую. Улыбаюсь, плачу, закрывая глаза под легкими порывами ветра. Таксист смущается. Сопереживает. «Кечмиш олсун».[3] Затем включает радио. Поёт Сезен Аксу…[4]
Каждый год возвращаюсь в ортакёйскую квартиру переполненный надеждами, с осколками обиды в душе. С белоснежной кожей. Через пару месяцев станет бронзовой… Я возвращаюсь, а Нилюфер-ханым уезжает. К сестре, за пределы Стамбула. Там, на природе, ей спокойнее. Уезжает не одна. С двумя своими кошками – Гюльшен, Эбру. Подобрала их у подъезда дома. Из жалких худышек превратила в толстопузых богинь… Нилюфер-ханым покидает Стамбул на следующий день после дневного намаза, оставляя массу вкусностей в холодильнике. Долма из виноградных листьев, салджалы кёфте… Научился готовить турецкие блюда. Кулинарные «курсы» тетушки Нилюфер лучшие. Она 12 лет проработала поваром у президента Сулеймана Демиреля.[5] Поэтому в рестораны Стамбула хожу редко – чаще стряпаю сам. Готовлю салджалы кёфте. Любимое блюдо. Маленькие пирожки с рубленой телятиной поджариваются на масле, после чего тушатся в томатном соусе. Гарнир – рис со специями. Для желудка столь тяжелая еда – стресс. Спасает айран со щепоткой соли и сушеной мятой…
За время пребывания в Стамбуле больше сплю. Отсыпаюсь. Гуляю по древним улицам. В руках томик Памука с автографом. Подкрепляю прочитанное увиденным. С переездом в город души до книг руки реже доходят. Ведь красота Босфора прекраснее любой книги, любого слога… Чистой воды волшебство.
* * *
…Стамбульская осень особенная. В ней меньше оранжево-желтых оттенков. Бежево-серых – больше. Она не багряная, как в Праге. Она не дождливо-плачущая, как в Москве. Стамбульская осенняя меланхолия другая. Мятно-свежая, нежно-прохладная, без шальных ветров, с засохшими бледно-коричневыми листьями на отсыревшей земле. Она похожа на пышногрудую брюнетку, влюбленную в свободолюбивого моряка, которого преданно ждет. Ждет, вопреки окружающим соблазнам. Ее сердце греется в его грубых, теплых руках с потрескавшейся кожей. Кожей, обветренной зимним Босфором. Любила целовать эти руки…
Осень Стамбула не жестокая – привыкла считаться с мнением улыбчивых жителей. При этом она за справедливость. Когда обижают – молчит. Терпит. Выжидает. Как только обидчики забывают о сказанных словах, она, снимая маску безразличия, нападает. Как правило, нападает шквальным ветром. Может и снегом, в редких случаях.
Осень Стамбула заодно с Босфором. Он – верный, чувственный, постоянный – всегда готов прийти на помощь. Только позови. Если осень обижают, Босфор рвет и мечет. Разъяренные волны топят корабли, подводные течения разгоняют рыбешку. Он знает – осень виноватой быть не может. У нее характер мягкий, покладистый. Поэтому нанесенные ей обиды Босфор не прощает. Он любит осень. Хоть она и приходит раз в году…
Осень Стамбула пропитана ароматом фисташек. Еще в воздушных потоках можно уловить запах свежезаваренного турецкого кофе, крепких сигарет, вкуснейшего гёзлеме с душистой мясной начинкой. Запах этого кулинарного чуда приносит ветром из небольшого переулка в районе мечети Ортакёй…
Однако при всех отличиях стамбульская осень остается осенью. Лишь внешне может быть отлична от других видов осени. Внутри – все схоже. Грустная радость, комок в горле от переполняющей тебя любви, мурашки по белой коже. Так не только в Стамбуле. Такая осень во всех странах мира…
Глава 3
(…В снежную метель боишься потерять веру в вечное спасение…)
…Ноябрьский Стамбул меня пугает. Как маленького мальчика с наивными глазами, который, испугавшись ночных бликов, прячется под одеяло. В месяц Скорпиона город души становится таким же устрашающе-непредсказуемым, как этот знак зодиака. Привычно теплая оболочка Стамбула покрывается кристальным инеем. Переменчивый ветер бросается им в замерзшее лицо. Приезжих такой Стамбул пугает. Наводит панику, безмолвно угрожает, гонит подальше от себя. Видя ошарашенные лица гостей города, коренные стамбульцы не могут сдержать улыбок. «Их пугает всего лишь маска…» – говорят они, грея руки кружкой яблочного чая. Для них зимний Стамбул – человек настроения с хронической депрессией. Сегодня – настроение отличное, через час – беспричинно отвратительное. Вместо легкой улыбки горько-соленые слезы, дрожащие руки…Зимний Стамбул совсем не похож на летний. Это как два брата-близнеца – внешность одинаковая, характеры разные… Зимой Стамбул становится недовольным, ворчливым, осерчавшим. Когда он зол, но при этом молчит – погода спокойно-холодная. Когда он зол, но при этом выражает злость – погода агрессивно-штормовая. Выпадает снег, меркнут яркие краски, продрогшие чайки над Босфором растерянно кричат. Поэтому жители Стамбула, зная о «зимнем кризисе», принимают город таким, какой он есть. Не стараются поменять что-либо. Лишь улицы подметают, дороги от снега расчищают и шорпу[6] чечевичную варят…
Тетушка Нилюфер не раз рассказывала о характере Стамбула. Летом на денек приезжала в Ортакёй. За готовкой пахлавы делилась историями о восточном городе. Голос с хрипотцой поглощал целиком. Я выпадал из реальности, попадая в Стамбул 40 – 50-х гг. Она рассказывала о тяжелом детстве в интернате, о первом свидании с Махсуном, о дружбе с Решадом Нури Гюнтекином, подарившим миру «Королька – птичку певчую»…
Я узнавал Стамбул в настоящих, порой жестоких оттенках. Так что сейчас для меня его зимний настрой был знаком. Да и не раз приходилось бывать зимой в Стамбуле. Нельзя сказать, что он наводил на меня такой же страх, как на многочисленных приезжих. Просто-напросто было непривычно находиться в измерении холодного Константинополя. Я люблю этот город, когда он облачен в лимонно-солнечные ткани лета, в бледно-коричневые шелка осени. В эти сезоны волшебство Стамбула обостряется – он пахнет фруктовыми цукатами, ванильным бисквитом, рыбным шашлыком… Нет, моя любовь не корыстно-эгоистична. Воспринимаю Стамбул в любом одеянии. Просто так же, как в детстве, в снежную метель боишься потерять веру в вечное спасение…
* * *
…Беседовать с ветром карамельно-приятно. Вопреки природной непостоянности он умеет слушать – нащупывает невидимыми руками эмоции, вникает в слова, внимательно отслеживает интонацию. И еще. Ветер умеет молчать. Когда необходимо, становится неслышным – кружит рядом, давая понять, мол, я здесь, рядышком. Если нужно – позови. В отличие от московских ветров, стамбульские порывы воздуха более учтиво-нежные. С долей игривости в прозрачной начинке. Со стамбульским ветром говорить не только приятно, но и сладко. Вне зависимости от сезона он наполнен ароматом рахат-лукума. А внешняя оболочка посыпана сахарной пудрой, особенно заметной в зимнюю пору. Пору, когда с Босфора на Стамбул несется пойраз – сильный северо-восточный ветер. Пойраз боевой – во времена существования Османской империи полководцы на него молились. Он наполнял силой, замораживал эмоции. Ведь эмоции в бою – большая вероятность поражения… Несмотря на внешнюю агрессивность, внутри пойраз нежно-заботливый. С ним интересно говорить – он щедро делится харизмой. Пойраз – как умный, успешный мужчина с нерасполагающей внешностью, но с тонкой душой. Найдешь подход – значит, отыщешь путь к сердцу.
Когда в Стамбул прилетает пойраз, облачаюсь в коричневую дутую куртку, наматываю на больное горло черешневый шарф. Надеваю черную шерстяную шапку со значком «Nike» и покидаю Ортакёй. Направляюсь к берегу Босфора. Располагаюсь в укромном местечке, где еще летом шумело кафе с пестрой вывеской. Закрываю глаза. Придаюсь беседе с долгожданным пойразом. Сначала он шипит, угрожает нависающими волнами, присматривается. Что поделаешь, недоверчив по природе… Но как только пойраз узнает в тепло одетом человеке-«капусте» родного гостя, он успокаивается. Протягивает руку, крепко обнимает, вдыхает твой запах, как любопытный щенок-лабрадорчик. С моих глаз текут слезы счастья. «Я соскучился… В Баку и в Москве сейчас дожди. А здесь, в Стамбуле, только ты, шумный пойраз…» – шепчу ему в уху воспаленным голосом. После собственноручно приготовленного прохладного айрана, выпитого по глупости накануне перед сном, мое горло воспалилось. Пойраз улыбается, говорит, что теплых слов не слышал давно. «Люди думают, я злой… Поэтому отвечают мне злобно… Все, кроме тебя». Пытаюсь разубедить его. Он делает вид, что верит…
Пойраз слушает меня. Я слушаю его. С ним я другой. Совсем не такой, как с лодозом – теплым южным ветром. У лодоза свои преимущества – сравнивать его бессмысленно с пойразом. Да и последний не обижается, когда сравнивают. «Я холодный – он теплый… Как нас можно сравнивать?» – ухмыляется пойраз. Люблю их одинаково. Каждого по-своему. Люблю их ощущать, прогуливаясь по набережной, где ветры разгульны, свободны, отважны. Когда дует теплый лодоз, в Босфор заплывают дельфины. Жизнерадостные, игривые, немного настороженные. Настороженные из-за того, что зона пролива для них опасна. Нет, они не в обиде на Босфор. Они в обиде на людей, загрязняющих Босфор. Поэтому редко посещают пролив…
…Когда в Стамбул приходит мельтем – сухой летний ветер, я покидаю город души. Признаюсь, из-за боязни перед мельтемом. Он жесток, беспощаден. Во всяком случае, для меня. Мельтем любит прошлое. Не зря в переводе с турецкого он «регулярно возвращающийся»… Я боюсь прошлого… Соответственно и мельтема тоже.
Глава 4
(…Искренность чаще встречаешь у животных, чем в среде людей…)
…Есть города, поглощающие тебя целиком. На их территории чувствуешь себя собранным – тоска по родине рассеивается, тупая боль в мышцах исчезает, грусть кремового цвета сменяется оранжевой верой в будущее. Верой, которой переполняешься, когда снимаешь с головы теплую шапку, развязываешь шарф, подставляя лицо под порывы морского ветра… Стамбул именно такой город. Привык доминировать – нейтральная позиция не для него. Если решил переехать в Стамбул, то надолго. Если Стамбул принял тебя в свои объятия, то навсегда. К нему быстро привязываешься. У него глубокие синие очи с живописным дном, где живут манерные медузы, рыбки с блуждающими серо-зелеными глазами. У него бархатистый голос – приторно-свежий, как морозный бриз зимнего Босфора, мужественно-крепкий, как турецкое кофе, манящий, как свежеиспеченная пахлава в медовом сиропе. Одним словом, Стамбул не отпускает тебя, ты не отпускаешь Стамбул. Может, просто люди быстро привыкают к хорошему?…
Часто ранним утром прогуливаюсь по набережной. Встаю в пять утра, направляюсь к очагу умиротворенности. Там каждый день меня встречают призыв к сабах-намазу,[7] доносящийся со стороны царственной Айя-Софии,[8] шум прибоя и игривая дворняга с длинными ушами. Назвал ее Айдынлыг.[9] Назвал за чистый взгляд – глаза ясно-прозрачные, как вода ручейка у подножия гор на юге Турции… Она подбегает ко мне, виляет хвостом. Трется мордочкой об мои шершавые вельветовые брюки. Грустно. Грустно оттого, что такую искренность сегодня чаще встречаешь у животных, чем в среде людей…
Вытаскиваю из кармана куртки коричневый бумажный пакет с собачьим печеньем. С начинкой из телячьей печенки. Нет, это не остатки еды моего пса. Его у меня нет. Собираюсь завести. А пока специально для Айдынлыг покупаю сие лакомство… Длинноухая богиня уплетает печенье, а я все больше осознаю масштабы собственного одиночества. Бросаю бледно-голубые камни в Босфор, тем самым избавляясь от осколков душевной боли. Боли, которую привез с собою в Турцию. Боли, от которой исцелит Босфор. Он обещал. «Эй, Босфор, ты сдерживаешь обещания?…» В компании Босфора одиночество не гнетуще-разъедающее. Оно теряет темные очертания, становится сизым, как весеннее облако. Со временем природная магия великого пролива творит чудеса – волны смывают слой одиночества. В этом меня убеждала тетушка Нилюфер. «Аллах привел меня к Босфору, чтобы он излечил меня от тоски по Махсуну… Со временем боль утраты исчезла. Теперь моя тоска легкая, наполненная желанием жить. Поверь мне, оглум[10]», – говорит седовласая турчанка, поднимая руки к небу…
…Сегодня 34-й день моих утренних встреч с Босфором. Сегодня 34-й день моих встреч с Айдынлыг. И после того как Босфор излечит меня, снова буду приходить к нему в гости. Буду приходить вместе с Айдынлыг. «А зачем покупать собаку, если она у меня уже есть?» А что? Великолепная идея!
…Беру на руки растолстевшую за последний месяц Айдынлыг, прижимаю к себе теплое, мохнатое тело, возвращаюсь домой. Она рада. Облизывает мое ухо, счастливо скулит. Еще никто не носил Айдынлыг на руках… Лишь спустя четыре дня осознал, что полностью излечился от одиночества. Босфор послал ко мне Айдынлыг. Она оказалась моим лекарем…
…С тех пор по-прежнему прихожу к заветному берегу. Заодно госпожу Ясность выгулять, да и с Босфором повстречаться. И еще. Я решил. Окончательно переезжаю в Стамбул. На днях еду в Баку. Соберу вещи и обратно сюда. К Босфору, к Айдынлыг. К своему счастью…
* * *
…Говорят, в Стамбуле все слаженно, гармонично, как в природе. Хаотичный ритм в душе меланхоличного мегаполиса, убаюкивающий гул Босфора, забавная болтовня любопытных чаек над Золотым Рогом… Одним словом, атмосфера сказочная – без доли мистики. Однако это только на первый взгляд. Мистика Стамбула существует, открываясь лишь избранным. Мистика Стамбула напоминает колоритную кубинку с длинными рубиновыми сережками на растянутых мочках ушей. С крепкой сигарой в темно-фиолетовых губах. Одаренная ясновидением кубинка грешит гаданием на потрепанных картах. Однако в своей пропахшей табаком комнатушке гадает только «людям с чертиками в глазах». «Гадаю тем, кто верит. Баловством не занимаюсь», – категорично заявляет она хриплым басом… Так и Стамбул. Его магический флер огненно-оранжевого оттенка обволакивает только тех, кто верит, чувствует, осязает. Таковых не много. Один из них я…
Моя прабабушка Пярзад, дивная азербайджанка турецких корней с насурьмленными бровями, гадала часто. Тогда мне, девятилетнему мальчишке, такие «процедуры» казались очередной игрой. Впрочем, волшебство этой игры пленило, захватывало. Пярзад-нене[11] морщинистыми руками выжимала в потрескавшуюся, древнюю пиалу сок позднего ноябрьского граната, а потом, поджигая кусочки ваты, бросала их в темно-красную жидкость. «Сейчас увижу картинку… Ты не смотри, балам[12]… Все равно не увидишь…» – щебетала она, вглядываясь в пиалу. Я, облаченный в оранжевые шортики, завороженно сидел на бамбуковом стуле, наблюдая за бабулей. А она тем временем начинала предсказывать. Предсказывать мою болезнь, впоследствии оказавшуюся свинкой, мой отъезд с мамой «в соседние края», то бишь в Турцию, мое поступление там в Анкаринский университет… С тех пор искренне верю в магию. Особенно в магию Стамбула. Она пахнет душистой рутой.[13] Многие мусульмане, высушив эту траву под лимонными лучами солнца, именуют ее «узярликом». Поджигают в металлическом горшочке. Исходящим вонючим дымом обдают младенцев, молодых, взрослых. Как объясняют, «от сглаза – лучшее средство»…
…Магия Стамбула обволокла меня в один из дождливых дней осени. Город души буквально утопал в небесной воде – дождевые ручьи потоком неслись по каменистым дорогам, стекая в царство Босфора. Несмотря на то что моя симпатия к дождю огромна, в такую погоду предпочитаю затаиться в квартире, наблюдая с окна за промокшим Стамбулом. Однако в тот день все же пришлось покинуть теплый уют, хоть и совсем ненадолго. Дело в том, что к свежезаваренному кофе до боли в желудке захотелось турецкой пахлавы. К тому времени сладкие «запасы» тетушки Нилюфер иссякли. Поэтому пришлось одеваться, доставать из шкафа синий зонт и двигаться в направлении кондитерской «Gamsiz Hayat»,[14] находящейся в соседнем переулке. Такси отыскать не удалось, поэтому потопал пешком. Пустая улица серого цвета, горбатый старичок по имени Давуд, закрывающий фруктовую лавку, мокрые здания потемневших оттенков… До «Gamsiz Hayat» недолго, осталось завернуть за угол… Она появилась передо мной неожиданно, как стена. Покрытая черной косынкой голова, коричневый плащ из непонятного резинового материала, в белых руках серый зонт. На ногах… красные туфли на каблуках. Их почему-то сразу заметил – на фоне общей серости туфли походили на красный свет светофора. Я замер. Оцепенел. Рука машинально уронила зонт. В ушах возник непонятный гул. На ресницах замерли толстые капли дождя. В мокасины проникла холодная вода. Она молчит. И я молчу. Слышен лишь дождь. Издалека доносятся недовольное пыхтение Босфора. Он ненавидит осадки, так как в такую погоду люди его не посещают. Ведь, по сути, Босфор одинок с тех пор, как дельфины покинули пролив, появляясь лишь с приходом южного ветра. Чайки же – создания ветреные. На них не понадеешься…
«Ты долго искал свой путь. Наконец нашел его. Приведет тебя к счастью… Скоро встретишь это счастье в одном большом магазине, после ахшам-намазы[15]… Запомни». Тихо, почти шепотом, будто заклинание, женщина в красных туфлях произносит странные слова. Запомнил движение ее тонких, розовых губ. Как только они замерли, услышал громкий шум. В миг женщина рассеялась в воздухе, гул в ушах исчез, оцепенение прошло. Взглянул в сторону проезжей дороги. Старичок Давуд собирал с земли оранжевые апельсины. Рядом валялся перевернутый ящик из светлой древесины. Значит, тот грохот – от упавшего ящика с фруктами? Куда же делась женщина в красных туфлях? Опустил голову, посмотрел на то место, где пару секунд назад стояла странная дама. На этом месте валялись ее красные лодочки с широкими каблуками. И все. Больше ничего. Тем временем предсказание женщины крутились в мыслях, наполняя нутро тревогой… Подобрал зонт, побежал домой… Спустя несколько месяцев предсказание сбылось. Об этом чуть позже…
* * *
По словам тетушки Нилюфер женщина в красных туфлях появляется в Ортакёе приблизительно с 1952 года. В дождливую погоду. Она предсказывает судьбу избранным, оставляя напоследок пару красных туфель… «Поговаривают, женщину звали Арзу. Была супругой знаменитого сапожника Ибрагима Гюллюоглу. Когда он в возрасте 42-х лет погиб в автокатастрофе, Арзу от тоски по мужу убила себя. Аллах покарал ее за грешный поступок. С того времени душа Арзу блуждает на земле, не познав рая. Быть покойному не на небе – значит быть в аду». Такую историю поведала Нилюфер. Историю об Арзу, предсказывающей счастье избранным…