Генерал Абакумов. Палач или жертва?

©Смыслов О.С., 2012

©ООО «Издательский дом «Вече», 2012

©ООО «Издательство «Вече», 2012

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

В.А. Батуренко посвящаю…

От автора

Моя первая книга про В.С. Абакумова вышла в 2005 году. И скажу откровенно, о второй книге я даже не задумывался. Но однажды, после встречи с писателями, где меня попросили рассказать о ней и где я ответил на многочисленные вопросы, один из присутствующих прозаиков настойчиво рекомендовал вернуться к этой теме еще раз. Судя по всему, книга всем понравилась, но вот эта настойчивость не давала покоя все эти годы…

Почему? Я долго думал над этим и на всякий случай собирал все новые и новые материалы про своего героя, пока не понял, что пора садиться за написание книги. Так я вернулся к этой теме во второй раз…

Как известно, у каждой медали есть две стороны, а наши жизни слагаются из света и тени. Видимо, в той книге про Абакумова я рассказал более или менее об одной стороне «медали» его головокружительной карьеры, основанной прежде всего на личных впечатлениях. Тогда мне казалось, что я получил возможность намного глубже познать не только особенности профессиональной деятельности своего героя, но и черты его характера, его личные качества, ощутить его внутреннюю силу и железную волю. На самом деле это оказалось не совсем так… И только поэтому в новой книге, используя новые документы, воспоминания и свидетельства очевидцев, мне бы хотелось открыть и вторую сторону «медали», которая объясняет если не все, то очень многое.

Например, почему именно на Абакумова обратили внимание Кобулов и Берия? После какого грязного дела его назначили начальником Ростовского управления НКВД? Виноват ли был Абакумов в захвате немцами Смоленского архива? Какие просчеты допустила военная контрразведка СМЕРШ в годы войны под руководством Виктора Семеновича и т. д.

Признаюсь, основные вехи восхождения министра госбезопасности остались без особых изменений, но все остальное окажется если и не невероятным, то хотя бы любопытным. Ведь согласитесь, современного читателя удивлять весьма и весьма сложно.

Глава 1. Один из врагов Абакумова

Оргсекретарь и писатели

Первая повесть Анатолия Наумовича Рыбакова «Кортик» вышла из печати осенью 1948 года. А уже в 1950-м был напечатан его роман «Водители», который имел не просто читательский успех, а успех, что весьма было важно, прежде всего у интеллигенции. Именно после этого достоверного произведения, где персонажами были вполне обычные рядовые люди, новый писатель стал частым гостем на премьерах и всякого рода «культурных» мероприятиях. Отметили Анатолия Наумовича за этот роман Сталинской премией второй степени (1951). Естественно, приняли и в Союз писателей. Между прочим, Союз писателей сразу же выделил ему однокомнатную квартиру на Смоленской площади, правда, в старом доме, но все-таки… квартиру. Стал расширяться круг знакомых. На обеды Рыбаков теперь ходил исключительно в ресторан Центрального дома литераторов.

Сам Анатолий Наумович спустя годы назовет Союз писателей «идеологически – казармой», а «организационно – департаментом». В романе-воспоминании он, в частности, напишет: «Его сотрудники имели дело не со случайными посетителями, а с постоянными, с писателями. Были хорошо с ними знакомы, обслуживали их съезды, пленумы, заседания, обедали в том же ресторане ЦДЛ, ездили в те же Дома творчества, пользовались одной поликлиникой – Литфонда; бывало, молодые сотрудницы выходили замуж за писателей, жили со своими мужьями в писательских домах, писателей во все времена селили кучно: в Лаврушинском переулке, на улице Фурманова, на Ломоносовском проспекте, в районе метро «Аэропорт», в Астраханском переулке. Сотрудники много чего знали о каждом, писательская жизнь протекала у них на виду.

Ко мне в аппарате Союза относились с симпатией: молодой, уже известный, но общительный, демократичный, прошел войну, встречали с улыбкой, приветливо.

Но вот прихожу в Союз, было это в начале марта 1951 года, и сразу, с первого же мгновения, возникло ощущение опасности, хорошо знакомое, въевшееся во все поры моего существа. Быстро промелькнувший взгляд, любопытный или настороженный, замкнутое, отчужденное лицо, подчеркнутое равнодушие, как бы вынужденное рукопожатие, притворная занятость – мелочи, обычному человеку ничего не говорящие, но мне вполне понятные». Ощущение опасности Рыбакову было знакомо как никому другому…

Анатолий Наумович родился в Чернигове в 1911 году в еврейской семье инженера Наума Борисовича Аронова и его жены Дины Абрамовны Рыбаковой. С восьми лет жил в Москве, на Арбате. Учился в бывшей Хвостовской гимназии, а девятый класс окончил в опытно-показательной школе-коммуне на Остоженке. По окончании школы работал на Дорогомиловском химическом заводе: грузчиком и шофером.

В 1930-м поступил в Московский институт инженеров транспорта, а ровно через три года его арестовали и Особым совещанием коллегии ОГПУ осудили на три года ссылки по статье 58–10, что означало «пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти».

Когда срок ссылки закончился, Рыбаков, не имея права жить в городах с паспортным режимом, скитался по России. Он работал только там, где не надо было заполнять анкеты.

В 1938 году будущий известный писатель устроился на работу в Рязанское областное управление автотранспорта главным инженером. Оттуда осенью 1941 года он ушел на фронт, закончив войну в должности начальника автослужбы 4-го Гвардейского стрелкового корпуса в звании гвардии инженер-майора. Именно на фронте «За отличие в боях с немецко-фашистскими захватчиками» его признали не имеющим судимости.

Помогли Рыбакову безупречные характеристики и боевые награды: два ордена «Отечественной войны» и четыре медали («За боевые заслуги», «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина», «За победу над Германией»). Полностью же реабилитация состоится лишь в 1960 году.

Так вот, после возникшего ощущения опасности пройдет много лет. Анатолий Наумович будет стоять в холле Дома творчества «Малеевка» с Евгенией Семеновной Гинзбург, восемнадцать лет проведшей в сталинских тюрьмах, лагерях и ссылках. Мимо них пройдет Виктор Николаевич Ильин, который поздоровается только с Рыбаковым.

«Евгения Семеновна проводила его взглядом, – вспомнит он.

– Кто этот человек?

– Ильин, секретарь Московского отделения Союза писателей.

– Он – кагэбист.

– Почему вы так думаете? – Мне было интересно, что она скажет.

– У него это на лице написано.

Ильин всю жизнь прослужил в “органах”, и Евгения Семеновна с одного взгляда узнала в нем кагэбиста, такое лицо бывший зэк отличит среди сотни других.

Так и человек, за которым тянется 58-я статья, живет с опасением, что об этом узнают, и по малейшему, едва уловимому признаку чувствует опасность».

В столице Советского Союза Москве тогда было целых три Союза писателей: СССР, РСФСР и Московская писательская организация. Московскую писательскую организацию возглавлял Сергей Михалков. То есть был ее бессменным председателем. Однако его кабинет со всеми телефонами занимал оргсекретарь Ильин.

«…Михалков появлялся на полчаса в день, – утверждает Анатолий Наумович, – не снимая пальто, клал руку на трубку вертушки. Любил помогать людям, спрашивал:

– Кому звонить?

Ильин:

– Промыслову. (Председателю Моссовета…)

Михалков (набирает номер):

– Владимир Федорович? Михалков приветствует. Здравствуйте. (Прикрывает трубку ладонью.) Что просить?

Ильин:

– Квартиру… Коротун…

Михалков (в трубку):

– Я насчет квартиры товарищу Коротуну… Сколько можно, Владимир Федорович, просим, просим, пишем, пишем… Что? (Прикрывает ладонью трубку.) Когда обращались?

Ильин:

– Два года назад… Персональный пенсионер.

Михалков (в трубку):

– Два года пишем… Ну, как можно? Старый член партии, персональный пенсионер, а ведь работает, прекрасный писатель… Крепкий мужик… А как же, я его знаю лично, наш золотой фонд… Спасибо, Владимир Федорович, спасибо. Что? (Прикрывает ладонью трубку.) Как имя-отчество?

Ильин:

– Галина Васильевна.

Михалков (в трубку):

– Галина Васильевна… Нет, нет, вы не ослышались. Повторяю: Галина Васильевна…

Ильин:

– Коротун.

Михалков:

– Галина Васильевна Коротун, взяли на заметочку, Владимир Федорович? Спасибо, дорогой, доброго здоровья.

И ничего, сходили такие “опечатки”, свои ведь люди, чего там!»

В шестидесятые годы Рыбаков напишет свой знаменитый роман «Дети Арбата», который станет одним из первых в Советском Союзе произведений о судьбе молодого поколения тридцатых годов. Автор романа попытается раскрыть весь механизм тоталитарной власти и понять «феномен» Сталина и сталинизма. Правда, опубликуют его только в 1987 году. Продолжение – роман «Тридцать пятый и другие годы» – выйдет в 1989-м, под закат горбачевской перестройки.

Когда Анатолий Наумович сядет за написание следующего романа, «Страх», секретные архивы еще не были открыты, и он будет, как и раньше, пользоваться теми же источниками, что и при работе над «Детьми Арбата». То есть вполне официальной литературой и рассказами участников событий тех лет.

А однажды в его доме раздастся неожиданный телефонный звонок. А.Н. Рыбаков напишет об этом в воспоминаниях следующее: «Позвонил мне Виктор Николаевич Ильин, бывший многие годы оргсекретарем Московской писательской организации, ее истинным и полновластным хозяином. Ильин приходил на службу ровно в девять, уходил не ранее шести, на обед не отлучался, заваривая в кабинете чай, запивал принесенные из дома бутерброды, исполнительный чиновник с хорошими связями в партийных и советских кругах, в аппарате КГБ, где проработал всю жизнь, дослужившись до генерала. Однако в конце войны или сразу после войны его самого посадили, держали в тюрьме, потом отправили на какое-то строительство за то, что предупредил своего друга о возможном аресте. После ХХ съезда он вернулся в Москву, и Поликарпов, тогдашний руководитель Союза писателей, взял его на работу во вновь созданную Московскую писательскую организацию.

Ильин позвонил мне, уже будучи на пенсии.

– Зашел бы, посидим, поговорим.

Знает много. Я поехал к нему на Ломоносовский проспект. Ильин провел меня в кабинет, открыл дверцы книжного шкафа:

– Видишь?

Это были книги московских писателей с дарственными надписями: «Дорогому Виктору Николаевичу…»

– Только ни одной твоей нет…

Мы сели.

– Не думай, я не обижаюсь, цену этим подаркам знаю. За глаза-то как меня называли? «Генерал», «кагэбист», так ведь?

– Разве ты им не был?

– Был. Не отрицаю. Всю жизнь прослужил. Честно служил. Как коммунист. Много чего видел, но веры не терял. За это и поплатился. Знаешь мою историю?

– Слыхал.

– И сейчас веры не теряю. Потому так высоко ставлю твой роман, он все во мне перевернул. В органах всякое приходилось читать, сам понимаешь, все было доступно. Но ты ткнул в то самое место, откуда росла эта опухоль. Удастся ее удалить, как думаешь?

– Надеюсь.

– Говорят, продолжение пишешь. Какие годы?

– Те же. Тридцатые…

– Знакомое время. Наше ведомство присутствует?

– Конечно. Процессы Зиновьева, Бухарина… Дело Тухачевского…

– Какими материалами пользуешься?

– Тем, что было опубликовано… Стенограммы судов…

– Мало!

Он поднял на меня глаза, по его взгляду я понял: решение принял.

– Я работал в центральном аппарате, в секретно-политическом отделе, все это проходило через нас. Отвечу на любые твои вопросы. При двух условиях: никаких магнитофонов, и на меня, как источник информации, сможешь сослаться только после моей смерти, если, конечно, при этом не пострадает моя семья, это на твоей совести.

Мы встречались с Ильиным несколько раз, говорили по многу часов. Он очень мне помог. Знал работников НКВД того времени, их биографии, слабости, сильные стороны, знал механику работы этого учреждения, вспоминал отдельные ситуации, подробности, детали, которые были необходимы для моей работы».

Сам роман вышел в 1990 году…

* * *

Пятой книгой сочинений Георгия Владимова стал его последний, и, к сожалению, неоконченный роман «Долог путь до Типперэри», который задумывался им как автобиографическая трилогия, охватывающая период с 1946 года по 1991-й.

В нем он передает свою беседу с Ильиным, у которого попытался выяснить подробности биографии одного из видных чекистов: «– Его (Масевича) расстреляли в тридцать девятом… За крайнюю жестокость.

– То есть вообще-то жестокость допускалась, но не крайняя?

Виктор Николаевич моего вопроса не услышал. Я спросил:

– А это правда, что он входил к подследственному в камеру с плеткой?

– Нет, неправда… Но тем не менее плетка у него была. Висела в кабинете за шкафом. На гвоздике… Если захотите написать о нем… Обратитесь ко мне. Я постараюсь вспомнить кое-что.

Он расчувствовался, стал рассказывать:

– Я видел, как люди… заслуженные люди… генералы… на коленях молили следователя – какого-нибудь лейтенантика – не покалечить их, когда он их пытает или бьет».

По утверждению Алексея Теплякова, автора статьи «Чекист для Союза писателей», Виктор Николаевич «Ильин был активным организатором преследования инакомыслящих в писательской среде – от Синявского и Солженицына до Галича и Войновича. Он собирал сведения на тех литераторов, которые передавали свои сочинения на Запад, организовывал против них негодующие кампании, добивался исключения диссидентов из Союза писателей».

Имел на него «зуб» и Юрий Маркович Нагибин – русский писатель-прозаик, журналист и сценарист. Член Союза писателей с 1940 года. В двадцать лет он опубликовал свой первый рассказ, который поддержали Ю. Олеша и В. Катаев. В его дневнике, подготовленном к печати незадолго до смерти, есть такая запись, датированная 1 ноября 1972 года: «Ильин опять напомнил о себе после короткого перерыва. На этот раз, чтобы сорвать мне поездку в Колумбию – Венесуэлу с заездом в Нью-Йорк. Какой неугомонный, неленивый, душный и гнусный человечишко! И хорошо, истинно в духе времени, защитил меня оргсекретарь “большого” Союза писателей Верченко. После двух дней изнурительной беготни, звонков, надежд и томлений вот что я услышал:

– Группу сократили, и вас, как не имеющего отношения к ССОДу, отвели.

Группу сократили только на меня, но я-то как раз имею прямое в отличие от прочно оставшегося в группе Холендро. Я активный член правления Общества СССР – Нигерия и всего лишь три дня назад провел там литературный вечер для африканских студентов. Верченко не дал себе труда выслушать, что я ему говорил при первой встрече, объясняя сложившуюся ситуацию. В одно ухо впускал, в другое выпускал.

Невольно начинаешь уважать Ильина, тот врет квалифицированно, убедительно, он работает над своей ложью (над формой и содержанием), а этот мешок с мокрым дерьмом ляпнул первое, что пришло в его рассеянную башку. Когда я сказал ему, как обстоит дело, он растерялся, заморгал глупыми хитрыми глазами и стал расспрашивать ни к селу ни к городу о встрече с американскими студентами…

Все, что случилось со мной, не ново. Но поражает незамаскированность подлости и та халтурность в исполнении, какой раньше не было. Уверенные в себе, в своей необходимости, сатрапы окончательно разнуздались. Я бессилен против них. Московский СП отдан на откуп Ильину, его даже не пытаются “поправить”. Безнаказанность и безответственность входят в условия игры, иначе он “не ручается”. Какой поразительный человеческий, вернее, античеловеческий тип создала эпоха! Эти гады налиты враньем, как гостиничные клопы – кровью. Умение врать более ценимо в ответственном работнике, чем организаторские и другие качества. Нет, не умение врать, а готовность к безудержному, беспардонному вранью. И тут Верченко выше Ильина, потому что врет, не заботясь о мелком правдоподобии. И что противопоставить всему этому? Если б можно было подавить в себе “любовь к пространству”. Как бы нахаркал я им всем в гнусные рыла! А для чего? Ведь это их не заденет. Взять их можно только страхом, а так, хоть сцы в глаза, все Божья роса. Грустно, грустно…»

Владимир Николаевич Войнович, член Союза писателей с 1962 года, с Ильиным сталкивался множество раз. Например, в «Иванькиаде» (или рассказе о вселении писателя Войновича в новую квартиру) он весьма интересно описывает образ Виктора Николаевича, опять-таки как секретаря Московского отделения Союза писателей по организационным вопросам:

– Я с писателями работаю с двадцать четвертого года, – говорит он.

Теперь, как большинство работников карательных служб, сентиментален.

– Вы слышали: умер Игорь Чекин, мой ровесник. Подходит очередь нашего поколения. Как сказал Олеша: снаряды рвутся где-то рядом. – И за стеклами очков в золотой оправе скупая мужская слеза…

– Вот если бы вы были честным человеком, вы сказали бы, кто дал подписать это письмо. – Но тут же и отступает: – Нет, я на этом не настаиваю. – А немного погодя и совсем наоборот: – Обратите внимание, я не спрашиваю, кто дал подписать вам это письмо.

Однажды, подыгрывая ему, я сказал:

– Виктор Николаевич, но ведь вы в свое время тоже не поверили в виновность какого-то человека и даже пострадали за него.

– Так это же был мой друг, – сказал он взволнованно. – Я его хорошо знал.

С теми, кого знал недостаточно хорошо, он поступал иначе…

– Я всегда был верен партии, таким и сдохну, – это его слова.

Его представления о литературе вполне примитивны, но он себя и не выдает за знатока. А вот уж что касается следственной части, тут он профессионал (и, думаю, это самый большой комплимент, который он хотел бы услышать). К своим следственным обязанностям он относится отнюдь не формально. Он думает, изобретает, как бы похитрее заманить вас в ловушку, подставить под удар, использовать вашу ошибку. Он играет с вами, как сытый кот с мышью, когда не только результат, но и процесс игры важен. При этом он может не испытывать к вам никакой вражды или может даже симпатизировать вам, это не имеет никакого значения и никак не отражается на его действиях по отношению к вам. У него есть свои достоинства. Вы можете на него накричать, он не обидится (хотя в интересах дела может сделать вид, что обиделся), вы можете ему льстить, он не поверит. Он еще немножко актер, и его отношение к вам в данный момент ничего не значит. И если он проходит мимо вас не здороваясь или, наоборот, кидается в объятия, не обращайте внимания, просто он хочет произвести на вас определенное впечатление. На самом деле, не здороваясь, он на вас не сердится, а обнимая, он вас не любит.

Но главное впечатление, которое он хочет на вас произвести всегда, это, что теперь, когда идеалы ставятся невысоко, может быть, он и чудак, но он служит партии, и только ей, и ради нее готов сидеть хоть в кабинете секретаря Союза писателей, хоть в тюремной камере. Про него говорят, что он держит слово. Это не совсем так. Держать слово не всегда входит в его планы, не всегда под силу ему, специфика его работы не позволяет ему не давать пустых обещаний, но, когда он что-то пообещал, смог выполнить и выполнил, он бывает явно доволен и выражения благодарности принимает охотно…»

В «романе своей жизни» под весьма необычным названием «Автопортрет» Владимир Николаевич в очередной раз вернулся к образу Ильина, назвав его человеком очень незаурядным. Однако, по мнению писателя, ум у Виктора Николаевича был полицейским.

«Полицейский – не значит глупый, а лишь то, что человек видит всему простые объяснения и находит простые решения. Я думаю, что Ильин по натуре и не злой был, но делал все, что нужно, считая себя солдатом партии. Мне кажется, что эту роль он себе подсознательно придумал для оправдания всех своих поступков…»

И все же В.Н. Войнович, вспоминая прошлое, подчеркивает: «По-моему, Ильин даже неплохо ко мне относился, но раз партия приказала, готов был вгрызться в печенку. А все-таки иногда и его посещали сомнения, и Виктор Николаевич, зажав меня в углу своего кабинета и прикрываясь ладонью от возможных микрофонов, спрашивал шепотом:

– Ну, скажите, как говорится, не для протокола, а мне лично, неужели вы думаете, что ваш “Чонкин” когда-нибудь будет опубликован?

– Виктор Николаевич, – отвечал я ему громко, – я не только думаю, я знаю точно, что когда-нибудь “Чонкин” будет опубликован.

– Ну, вы и самонадеянный, – качал он головой.

– Нет, Виктор Николаевич, я вовсе не самонадеянный. Это вы и ваши единомышленники самонадеянны, потому что думаете, что вы управляете временем. А вы в нем только существуете. Если вы вспомните историю, вы увидите, что ни одна запрещенная книга не пропала. Все они доживали по крайней мере до отмены запретов и только после этого вступали в соревнование с другими книгами…»

Пройдет время, и в декабре 1988 года Виктор Николаевич (старенький и трясущийся) будет скромно сидеть в коридорчике журнала «Юность», зайдя в редакцию по каким-то своим делам. Мимо него будут бегать возбужденные сотрудники журнала с какими-то бумагами.

– Что это вы носите? – не выдержав, поинтересуется Ильин.

– Верстку «Чонкина», – ответят ему.

«Говорят, – напишет Войнович, – он обхватил голову руками и потряс ею так, как если бы ему сообщили о конце Света».

Русский советский критик и литературовед Бенедикт Михайлович Сарнов в своей книге воспоминаний также не обходит стороной темную личность Ильина:

«Насчет того, как стал он оргсекретарем Московского отделения Союза писателей, существовали разные версии. По одной, его пристроил туда знакомый писатель, один из его бывших клиентов. По другой, новая его должность была прямым продолжением старой и сама идея на эту новую должность исходила оттуда.

Сам Виктор Николаевич, разумеется, изо всех сил старался укрепить веру в то, что верна именно эта, вторая версия.

Однажды, когда меня в очередной раз не пустили в какую-то заграничную туристскую поездку, я выразил ему по этому поводу свое негодование.

– Хорошо. Я выясню, – сказал он.

И, столкнувшись потом как-то со мной в коридоре, нежно взял меня за локоть, отвел в сторону и, многозначительно воздев глаза к потолку, сказал:

– Я узнавал. ТАМ никаких претензий к вам нет.

Писатели перед Виктором Николаевичем трепетали. Но у меня было подозрение, что он слегка блефовал, подчеркивая, что и ТАМ, в ТЕХ сферах его влияние по-прежнему остается соответствующим его генеральскому званию. На эту мысль меня натолкнуло впечатление от первой моей с ним встречи.

В конце пятидесятых создавался писательский жилищный кооператив, в который я очень хотел вступить. (Это был единственный способ выбраться из коммуналки.)

Я тогда еще не был членом Союза писателей. Но тут как раз в каком-то важном докладе меня помянул Степан Петрович Щипачев, возглавлявший в то время московскую писательскую организацию. Он назвал меня в числе двух или трех подающих надежды молодых критиков, и кто-то посоветовал мне обратиться к нему за помощью.

Степан Петрович встретил меня ласково и выразил полную готовность поддержать мою просьбу. Он нажал кнопку звонка. Появилась секретарша. Он сказал:

– Виктор Николаевич на месте? Скажите ему, что он мне нужен.

Тут же – «на полусогнутых» – явился Виктор Николаевич. Наклонив голову, внимательно выслушал Степана Петровича. Взяв меня под локоток, увел из начальственного кабинета к себе. Быстро и очень толково составил нужную бумагу, отдал ее машинистке. Через несколько минут ходатайство – на бланке Союза писателей – было отпечатано, подписано Щипачевым и вручено мне. В кооператив меня сразу же приняли.

У меня тогда создалось впечатление, что должность «оргсекретаря» – вполне ничтожная, скорее техническая, для которой как раз и годится такой вот слегка постаревший Молчалин. Но вскоре облик Виктора Николаевича чудесным образом переменился.

От его молчалинских манер не осталось и следа. А когда выяснилось, что руководители Московской организации приходят и уходят (Щипачева вскоре сменил Луконин, Луконина – Сергей Сергеевич Смирнов, Смирнова – Наровчатов), а Ильин остается, все постепенно поняли, кто в этой конторе зицпреседатель Фунт, а кто настоящий хозяин».

Автор нескольких десятков книг очерков, рассказов и повестей, участник войны Анатолий Медников в 70-е годы был членом секретариата Московского отделении Союза писателей РСФСР. В своем дневнике он частенько упоминает имя Ильина.

Например, персональное дело писателя В.Е. Максимова обсуждалось после публикации за рубежом его повести «Семь дней творения».

Вот что зафиксировал Медников для истории о состоявшемся заседании секретариата:

«Началось с того, что Ильин зачитывал документы. Он утверждал, что Максимов – это не настоящая фамилия, настоящая – Самсонов; что после отсидки в лагере Владимир Емельянович в Ленинграде купил метрики на имя Максимова… Впрочем, на это никто особенного внимания не обратил.

Мне интереснее показалось другое. Одно время Ильин опекал Максимова, “воспитывал”, вел с ним дружеские беседы, выхлопотал ему квартиру. В повести Максимова, и это вспомнил Наровчатов, есть положительный персонаж с биографией Ильина среди десятков отрицательных коммунистов.

После Ильина выступали Наровчатов и остальные члены секретариата; все говорили о том, что Максимову нет места в Союзе писателей. Казалось, вопрос был ясен. Но неожиданно выступил известный критик Ал. Михайлов. Он сказал:

– Видимо, я останусь в одиночестве. Мне не все ясно. Повести “Семь дней творения” я не читал. Когда работал в аппарате ЦК на Старой площади, вызывал Максимова к себе по поручению Поликарпова. Мы ему тогда помогли с издательскими делами. Думаю, что на оценки “Посева” и княгини Шаховской нельзя полагаться, хочу сам прочитать и убедиться…

Как он выразился – “зарезервирую свое мнение”. Это означало, что при голосовании Ал. Михайлов воздержится. После этого выступил Стрехин и повторил то, что говорил на бюро прозаиков, – антипатриотическая, фашистская литература. И упрекнул критика за его нерешительность и колебания.

Ильин второй раз взял слово.

– Надо быть глухим и слепым, чтобы не разобраться в Максимове, – заявил он.

Ал. Михайлов, волнуясь, так же резко возразил Ильину, что он не имеет право так думать и с кондачка или с чужих слов не хочет определять свою позицию. Его поддержал Наровчатов и успокоил членов секретариата, сказав, что мы тут собираемся как раз затем, чтобы свободно, согласно гражданской совести каждого, обмениваться мнениями.

Затем состоялось голосование. Все были за исключение, кроме воздержавшегося Ал. Михайлова. Позвали в комнату Максимова: на само заседание секретариата он явиться отказался и ждал решения, сидя в ресторане. Войдя в комнату, Максимов остановился в дверях. Наровчатов зачитал ставшую уже трафаретной формулу: “Сочли несовместимым творчество Максимова с пребыванием в Союзе писателей и приняли решение исключить из членов Союза писателей СССР”».

Сам В.Е. Максимов так вспоминал о разговоре с Ильиным: «Я предложил, что я, хотя и не буду каяться, все-таки никогда не буду печататься на Западе. При этом я прошу только об одном: чтобы мне дали минимальную возможность зарабатывать деньги литературным трудом – на переводах, на других переводах литературного характера. Больше я ни о чем не просил. Он мне ответил очень просто: “Ты хочешь поставить условия советской власти? Не смеши людей. На колени. А потом мы рассмотрим, что с тобой делать”.

Не менее примечательны слова, прекрасно характеризующие внутренний мир Виктора Николаевича Ильина, сказанные им, когда исключали из Союза писателей Лидию Чуковскую. На протест писателя Владимира Корнилова, который совершенно спокойно, без тени страха заявил:

– Истинные мужчины не бьют, пусть словами, немолодую, больную женщину. Поступок такой – по меньшей мере мерзкий.

– Не мелите чепухи! В политике пол никакого значения не имеет. Нашего великого вождя Ленина едва не убила, сократив ему жизнь, тоже женщина, Фаина Каплан. Чтоб ей и на том свете пусто было! – прокричал разгневанный оргсекретарь.