Записки Ивана Степановича Жиркевича. 1789–1848

© Жиркевич И. С., 2009

© Кучково поле, 2009

* * *

Предлагаемые читателю «Записки» генерал-майора Ивана Степановича Жиркевича впервые были опубликованы в журнале «Русская старина» в последней четверти XIX в. и сразу вызвали живейший интерес читающей публики. Между тем, обнаружены эти мемуары были почти случайно, благодаря интересу одного любопытного человека, никакими узами с Жиркевичем не связанного. В конце 1860-х (или в самом начале 1870-х) годов предводитель дворянства Дисненского уезда Витебской губернии Сергей Дмитриевич Карпов, будучи в гостях у небогатого дворянина Владимира Ивановича Жиркевича, заметил небрежно лежавшие в углу комнаты два огромных тома, густо исписанных не слишком разборчивым почерком. Бумаги, очевидно, не раз использовались не по назначению: края обтрепались, надорвались крайние листы, пообтерлись обложки… Сергей Дмитриевич любил читать, не был и сам чужд сочинительству, поэтому старинные рукописи его заинтересовали. К тому же, быстро выяснилось, что принадлежат они перу человека, о котором еще помнили в Витебской губернии: бывшему здешнему губернатору И. С. Жиркевичу. Свидетель этой находки – внук И. С. Жиркевича Александр (в то время еще ребенок), вспоминал позднее: «С. Д. Карпов… ознакомившись с содержанием мемуаров и сразу убедившись в их ценности, взял на себя труд поместить их в «Русскую Старину».

И это был по-настоящему нелегкий труд: рукописи «писанные крайне связной, дурной скорописью, видимо начерно» (отмечал С. Д. Карпов), пришлось разбирать, переписывать набело, составить необходимые комментарии: отдельные имена и события, памятные в 1840-х годах, были уже забыты к началу 1870-х. Но журнал был заинтересован в публикации мемуаров известного в свое время человека, – и Карпов на протяжении нескольких лет (1874–1890) не оставлял начатого дела. Позднее Александр Владимирович Жиркевич, разбирая бумаги деда, обнаружил еще «несколько набросанных им заметок, имеющих несомненный бытовой и исторический интерес» – и они были опубликованы в «Историческом Вестнике» в 1892 году. К сожалению, не сохранилась обширная переписка, в которой были письма к нему известнейших людей – А. А. Аракчеева, А. П. Ермолова, Д. С. Блудова и др. Письма (по неизвестной причине) были сожжены дочерью бывшего губернатора З. И. Ган. Они могли бы значительно дополнить сведения, содержащиеся в мемуарах. Вероятно, очень интересны и другие принадлежавшие Ивану Степановичу документы, переданные позднее А. В. Жиркевичем в музей гвардейской артиллерии вместе с подлинной рукописью мемуаров деда.

Но и сами по себе «Записки» представляют огромный интерес для любого, интересующегося русской историей первой половины XIX в. И обусловлен этот интерес, прежде всего, личностью мемуариста. Предлагаемые читателю в данном предисловии биографические сведения о И. С. Жиркевиче содержат все, известные о нем на сегодняшний день данные. В совокупности с публикуемыми воспоминаниями, они могут послужить основой для написания полной биографии «дворянина-воина, дворянина-чиновника, дворянина-администратора», как назвал его Сергей Дмитриевич Карпов.

Иван Степанович Жиркевич родился 9 мая 1789 года в Смоленске, в семье небогатого дворянина, предок которого, носивший фамилию Сфурс-Жиркевич, в середине XVII в. выехал из Польши и поселился в Смоленском княжестве. Когда Ивану исполнилось 6 лет, отец определил его в малолетнее отделение Сухопутного шляхетного корпуса (12 июля 1795 г.). После десяти лет учебы 4 сентября 1805 года Жиркевич был выпущен подпоручиком в Лейб-гвардии Артиллерийский батальон, в рядах которого принял участие в сражении при Аустерлице. Неудачное сражение, закончившееся разгромом российско-австрийской армии, принесло первую боевую награду Жиркевичу – орден Св. Анны 3-й степени.

26 апреля 1806 года Жиркевич был назначен адъютантом Лейб-гвардии Артиллерийского батальона, командиром которого был А. А. Аракчеев. На этой должности состоял до 1809 года.

Принял участие в кампании 1807 года, за сражения при Гейльсберге и Фридланде награжден золотой шпагой с надписью «За храбрость».

После завершения кампании, в декабре 1807 года получил отпуск и отправился на родину, в Смоленск, где и пробыл 4 месяца, вместо отпущенных 28 дней («рапортовав себя больным»).

В 1809 году, будучи прикомандирован к 10-й артиллерийской бригаде, принял участие в кампании против Австрии. 4 августа 1809 года произведен в поручики.

В кампанию 1812 года принимал участие почти во всех важнейших сражениях. Проявив в них достойные российского офицера храбрость и стойкость, ни разу не был ранен. За участие в сражении при Бородино штабс-капитан И. С. Жиркевич (произведен 13 января 1813 г.) был награжден орденом Св. Владимира 4-й степени с бантом (19 февраля 1813 г.).

Вскоре после перехода российской армии через границу, в феврале 1813 года Жиркевич опасно заболел горячкой и был оставлен в местечке Лик. Но вскоре он догнал свою часть, в апреле отличился «в разных авангардных делах» и в сражении под Люценом (20 апреля), а затем «в разных арьергардных делах с 21 апреля по день сражения, бывшего под Бауценом». За проявленные в них отличия 5 декабря 1813 года получил Высочайшее благоволение.

4–7 октября 1813 года Жиркевичу довелось участвовать в «битве народов» под Лейпцигом, где он вновь отличился и был награжден орденом Св. Анны 2-й степени.

Тяжелые условия похода и перенесенная горячка вскоре дали себя знать: в сентябре-октябре того же года Жиркевич вновь сильно простудился, и в марте 1814 года был уволен в отпуск до излечения болезни. При этом некоторое время продолжал находиться при своей бригаде. По возвращении в Россию, 2 мая 1815 года женился на дворянке Смоленской губернии Александре Ивановне Лаптевой.

8 сентябре 1815 года назначен состоять при Гвардейских учебных ротах в Санкт-Петербурге.

9 марта 1816 года переведен капитаном в Батарейную № 58-го артиллерийскую роту, расквартированную в Орле.

Через три года, (1 июля 1819 г.) произведен в подполковники и назначен командиром 4-й Парочной батарейной роты. Дела службы занимали его всецело, но заботы семейные также требовали определенного внимания. Получив отпуск на 28 дней для поездки к матери в Смоленск, задержался там на 2 месяца.

30 января 1820 года получил новое назначение – командиром 2-й легкой артиллерийской роты 10-й артиллерийской бригады.

В 1824 году вышел в отставку, а в сентябре того же года поступил на службу в артиллерийский департамент начальником 1-го отделения.

В июне 1826 года был командирован в Московское артиллерийское депо. Затем – на Шостенский пороховой завод (июнь-ноябрь 1826 г.).

В начале 1827 года вновь переведен в артиллерийский департамент в С.-Петербурге. И почти сразу (в апреле) командирован в Кременчуг, затем – в Одессу. В следующем году несколько месяцев (с февраля по июнь) занимался в Одессе закупкой серы и открытием цен на свинец. В том же году произведен в полковники.

В начале 1829 года вновь отправился в командировки: в Киев, Каменец, Тирасполь и Измаил.

В апреле 1829 года И. С. Жиркевич назначен помощником командира Тульского оружейного завода по хозяйственной части. С этой должности вышел в отставку в декабре 1833 года, в чине генерал-майора.

24 ноября 1834 года вновь поступил на гражданскую службу по ведомству министерства внутренних дел с чином действительного статского советника.

5 марта 1835 года назначен симбирским гражданским губернатором. Не получив ни одного взыскания по службе, через год был от этой должности отставлен и 27 июня 1836 года получил новое назначение: витебским губернатором «с переименованием в генерал-майоры».

По причине разногласий с генерал-губернатором Витебской губернии П. Н. Дьяковым, через два года подал в отставку и получил ее (24 октября 1838 г.). После этого поселился в Полоцке с семьей – женой, сыном Владимиром и двумя дочерьми (одна из них в замужестве – Глушкова, другая – Ган). Скончался там же от холеры 3 июля 1848 года. Погребен 5 июля под Полоцком на «Красном кладбище».

Воспоминания о жизни своей Иван Степанович начал писать лишь после того, как окончательно оставил государственную службу, отдав ей более 30 лет жизни (первая запись датирована 14 января 1841 г.) и закончил за несколько месяцев до кончины – в 1848 году. Записи он вел не регулярно, от случая к случаю и не всегда придерживаясь хронологической последовательности событий. Повествование доведено до 1838 года, до времени отставки с поста Витебского губернатора.

Первые страницы рукописи посвящены детским и юношеским годам автора, проведенным в Кадетском корпусе. Удивительно, что из его памяти (кстати говоря, совсем не безупречной), не стерлись детские воспоминания о товарищах по классам и преподавателях, яркие впечатления о посещении корпуса императором Павлом Петровичем, цесаревичем Александром Павловичем и великим князем Константином Павловичем. Повествование о событиях наполеоновских войн, в которых И. С. Жиркевичу пришлось участвовать в качестве офицера гвардейской артиллерии (с 1806 по 1815 гг.), насыщенное подробностями, представляет особый интерес как источник по истории отдельных сражений и повседневной жизни российского офицерства той великой эпохи.

В воспоминаниях И. С. Жиркевича читатель найдет много уникальных подробностей из жизни российского чиновничества и дворянства 1820-х – 1840-х годов, организации службы в центральных, губернских и уездных учреждениях; подробностях частного быта провинциальных городов Российской империи: Орла, Тулы, Симбирска, Витебска. Немало интересных деталей, не сохранившихся в официальных архивных документах, можно узнать из «Записок» Жиркевича об организации производства на Тульском оружейном заводе, о реализации в Симбирской губернии правительственной программы по переводу нескольких сот тысяч казенных крестьян в удельное ведомство, о трудном процессе присоединения униат Витебской губернии к Православной церкви и сложных взаимоотношениях гражданских и церковных властей в отношении этого вопроса.

По службе в армии, а затем на гражданском поприще, И. С. Жиркевичу приходилось встречаться со многими известными деятелями первой половины XIX столетия. Надо сказать, что автор «Записок» не пытался скрывать свою небеспристрастность в отношениях к сослуживцам, сотрудникам, начальникам и просто знакомым. Его характеристики почти всегда откровенно предвзяты. Справедливость требует отметить, что в тех случаях, когда приходилось признаваться в негативном отношении к отдельным людям, Иван Степанович добросовестно старался объяснить его причины, подробно описывая все нюансы своих с ними взаимоотношений. В частности, много неприятных моментов в жизни И. С. Жиркевича в Симбирской губернии и позднее, даже в отставке, были связаны с именем помощника управляющего симбирской удельной конторой Андрея Васильевича Бестужева. Однажды И. С. Жиркевич даже заявил посещавшему губернию графу Перовскому: «…с господином Бестужевым… я не хочу иметь ни дела, ни знакомства, ибо последним я его не удостаиваю!» А. В. Бестужев умел найти себе «высоких» заступников, а слишком горячий и прямой, никогда не считавший нужным скрывать свои мысли от вышестоящих, И. С. Жиркевич лучше умел находить врагов. После публикации глав «Записок», посвященных службе автора в Симбирской губернии, где фамилия А. В. Бестужева была скрыта, в редакцию «Русской старины» поступило возмущенное письмо одного из многочисленных родственников Андрея Васильевича – некоего В. А. Бестужева. Автор письма, опубликованного в одном из очередных номеров журнала, настаивал на высокой честности А. В. Бестужева и прямо обвинял И. С. Жиркевича во лжи. Доводы его, однако, не выглядят обоснованными, а в пользу низкого мнения об «удельном чиновнике» Бестужеве свидетельствуют и другие современники и свидетели их отношений с губернатором, в частности, служивший в то время в Симбирской губернии жандармский офицер Эразм Иванович Стогов. Воспоминания Стогова были предложены им самим к публикации в «Русской старине» после появления на страницах журнала первых нескольких глав из «Записок» И. С. Жиркевича.

При всей информативности воспоминаний Ивана Степановича, в них очень мало можно найти сведений о нем самом и его семье. Описаны лишь обстоятельства женитьбы на Александре Ивановне Лаптевой, но о характере ее, внешности, привычках можно судить лишь по отрывочным и косвенным сведениям. Только один раз автор подробно остановился на описании распорядка своего дня, чтобы показать, как много сил и времени занимала у него работа с документами на посту симбирского губернатора. И однажды, когда тяжелые обстоятельства жизни в отставке, почти в нищете, стали уж совсем невыносимы, он позволил себе излить душу на бумаге. Но этот отрывок был выпущен из текста «Записок» при первом издании, не увидит его и нынешний читатель.

О характере и привычках самого автора также довольно сложно составить себе представление, основываясь на тексте его воспоминаний. Но к счастью, этот пробел помогают восполнить воспоминания о Жиркевиче уже упоминавшегося выше Эразма Ивановича Стогова. Позволим себе их процитировать:

«…Видаясь по разным случаям с Жиркевичем, я всегда заставал его за бумагами и составил о нем себе понятие, что это человек дела. Он всегда был как то сдержан, очень вежлив, но малейшая несправедливость, плутовство по делам – выводили его из себя; вспылив, он уже не знал границ гнева…

Жиркевича полюбить очень трудно, но нельзя было не почитать его, нельзя было не уважать честной его деятельности, его бескорыстия; он отдался весь, без остатка, полезному служебному труду…» При всех этих высоких деловых качествах, при том, что, по словам Стогова, его «достанет управлять тремя губерниями», симбирское дворянство (как впоследствии и витебское) губернатора невзлюбило: он не понимал и не умел строить с людьми человеческих отношений, не бывал в обществе, никого не приглашал к себе. «Как он для общества, так и оно для него – не существовали», – пишет Э. И. Стогов.

Об отмеченных Стоговым чертах характера И. С. Жиркевича сохранились и другие свидетельства. Старательно собиравший все доступные сведения о своем роде и особенно о родном деде, Александр Владимирович Жиркевич, писал, что ему «случалось нередко встречаться с людьми, или знавшими покойного Ивана Степановича лично, или слышавшими о нем от его современников: все отзывы обрисовывали покойного, как идеально честного, правдивого, бескорыстного русского деятеля».

К перечисленным достоинствам И. С. Жиркевича можем добавить, что был он еще и чрезвычайно скромным человеком. Об этом ясно свидетельствуют слова его завещания, написанного за несколько дней до кончины. Иван Степанович просил, чтобы похороны его были самыми скромными, чтобы близкие глубокого траура по нему не носили. И завершал свои последние распоряжения словами: «Да простит Господь мне, как я прощаю всех враждующих мне и ненавидящих меня».

Воспоминания свои Иван Степанович Жиркевич писал «в назидание сыну» («если он поймет меня», – было отмечено в подлиннике). Но, вероятно, думал и о том, что прочесть их могут и другие люди. Как он пишет сам в начал повествования, интерес к рассказам о его полной событиями жизни проявил один из приятелей, который и посоветовал их записать. В рукописи присутствуют следы саморедактуры, фамилии многих известных лиц (особенно тех, с которыми у Жиркевича происходили столкновения по службе) заменены инициалами или вовсе опущены. Все это еще раз свидетельствует о его щепетильности и стремлении не задеть явно своих недругов, многие из которых были живы и даже продолжали служить. Готовя «Записки» к публикации, Карпов раскрыл некоторые сокращенные имена, но в ряде случаев не сделал этого. Либо не смог, либо посчитал ненужным. В данном издании почти все «зашифрованные» Жиркевичем имена и фамилии приведены полностью, при этом исправлены и несколько ошибок, допущенных издателями при первой публикации.^[1]

При подготовке «Записок» Жиркевича к публикации, С. Д. Карпов сам, по-видимому, разделил их на главы. Кроме того, он написал предисловие и составил ряд примечаний. В данном издании предисловие Карпова опущено, так же, как его примечания, касающиеся, в основном, отдельных известных деятелей первой половины XIX в.: мы посчитали нужным в данном издании поместить небольшие биографические справки обо всех (по возможности) лицах, упоминаемых в тексте «Записок». Справки получились не равнозначными по объему и составу информации: о людях, оставивших заметный след в истории России, известно очень много, и нужно было лишь выбрать факты, значимые в контексте публикуемого источника; о некоторых людях имевшаяся в нашем распоряжении справочная литература позволила обнаружить лишь краткие упоминания; о многих скромных служителях учебных заведений или уездных начальниках, а также о ряде чиновников жандармского ведомства не было найдено никаких сведений. В примечаниях к данному изданию помещены также справки об описываемых автором значительных событиях, хорошо известных его современникам, но не слишком часто упоминаемых ныне.

Авторские примечания И. С. Жиркевича сохранены и помещены в подстраничные сноски.

Текст публикуется по изданию: «Русская старина», 1874, т. 9, 2, с. 207–244; т. 10, № 8, с. 633–666; т. 11, № 11, с. 411–450; № 12, с. 642–664; т. 13, № 8, с. 554–580; 1876, т. 16, № 8, с. 627–648; т. 17, № 9, с. 127–144; № 10, с. 251–266; № 12, с. 771–786; 1878, т. 22, № 7, с. 401–422; т. 23, № 9, с. 33–54; 1890, т. 67, № 7, с. 63–132; № 8, с. 225–277; № 9, с. 667–706. Доп.: Из бумаг генерала И. С. Жиркевича // «Исторический вестник», 1892, т. 48, № 4, с. 150–159.

Используя для удобства читателей современную орфографию, мы постарались сохранить авторский стиль источника. Кроме примечаний научно-справочный аппарат издания включает в себя алфавитный указатель упоминаемых автором имен. Статья указателя содержит лишь фамилию и инициалы лица в том случае, если в примечаниях помещена о нем биографическая справка. Если таковая отсутствует, статья указателя содержит краткие сведения о данном лице.

Часть I***1789–1805

Детство. – Шляхетный корпус. – Милорадович. – Генерал Клингер. – Малолетнее отделение. – Посещение корпуса императором Павлом и великими князьями. – Начальники гренадерской роты. – Учителя. – Товарищи. – Выпуск из корпуса. – Аустерлиц. – Подвиг Демидова.

Один из приятелей моих, слушая рассказ некоторых обстоятельств моей жизни, сказал: «Я бы на месте вашем написал что-нибудь, так много любопытного видели вы и испытали в жизни вашей». И эта мысль несколько раз невольно забегала в мою голову; но с одной стороны, леность, а более затруднение почерка до сего дня останавливали меня. А теперь пришла благая мысль взяться за перо. Вот повесть моего настоящего марания.

При всех превратностях моей кочевой жизни, справедливость слов Св. Писания: «Не надейтеся на князи, на сыны человеческия» – сбывалась со мной в самом строгом и буквальном смысле. Всегда и везде видел я на себе следы лишь одной благости Божьей, а не суетных домогательств и забот человечества.

Я родился в Смоленске в 1789 г., мая 9-го дня, поутру, в половине шестого часа, в тот самый момент, когда князь Потемкин^[2] имел въезд в сей город и был приветствован как фельдмаршал пушечными выстрелами;^[3] бабушка, принимавшая меня, тогда же изрекла пророчество матери моей, что я буду губернатором, – и эта идея с самого юного возраста моего была для матери моей постоянной, так что я более ста раз слышал от нее слова сии, – и, так сказать, надежду, что оное пророчество сбудется тогда, как сам я вовсе и помышления о себе не имел.

Едва исполнилось мне пять лет, в 1795 г., без малейшего особого ходатайства, по одному прошению отца моего записан был я в сухопутный шляхетный кадетский корпус^[4] и, как рассказывали мне, был последний недоросль, помещенный в корпус распоряжением добродетельного графа Ангалта,^[5] чему я очень верю, ибо зачисление мое значится в актах 12 июля, а смерть графа последовала в том же месяце. В сентябре сего года привезли меня в Петербург, и с этого дня я начал жить, так сказать, сам собой.

Память я имел всегда скверную, а объем умственный достаточно быстрый, так что без особенного усилия слыл умным и хорошим учеником; но при этом страннее всего было, что я слыл хорошим учеником и по классу черчения, и рисования, тогда как рука моя не провела никогда ни одного прямого штриха, не нарисовала ни одной правильной головы, или даже уха, или глаза, – по другим же предметам я шел хорошо и был из первых учеников. В 1805 г. покойный Милорадович,^[6] перед началом кампании против французов приехал в корпус и в классах хотел выбрать несколько кадет для своего штата. Я помню, как он обратился к полковнику Арсеньеву^[7] (инспектору корпуса) и сказал:

– Ну, этого вы, верно, мне также не дадите, – указывая на меня, а тот отвечал:

– Это у нас лучший ученик, которого мы готовим в артиллерию, а вернее в гвардию. И в сентябре того же года я был произведен в подпоручики лейб-гвардии в артиллерийский батальон, вместе с другим кадетом Поморским,^[8] который и был по кончину свою (1813) моим постоянным другом.

Накануне выпуска нашего директор корпуса генерал Клингер^[9] при собрании всего корпуса, вызвал меня вперед, погладил по голове и сказал:

– Вот вам пример, господа: ему не более двенадцати лет от роду, а завтра он будет гвардии офицером!

На что я отозвался, что я 11 лет уже как в корпусе… Но обстоятельство это показывает, как я был мал ростом и моложав при выпуске, и следствием того было, что первая пара моей гвардейской обмундировки, а именно: гвардейский мундир с бархатным воротником и золотым шитьем, казимировое исподнее платье с золотом обошлись мне 28 рублей на ассигнации; остальная часть обмундировки в такой же пропорции, так что вся экипировка стоила 47 рублей на ассигнации.

Обращаясь к малолетству моему, я не могу без признательности вспомнить первых моих попечителей. Поступил я в отделение малолетних, в камеру к madame Савье, а по увольнении ее к mademoiselle Эйлер; как в первой, так и в другой, и особенно в последней, я нашел истинную материнскую заботу и нежность и по малому возрасту пробыл у нее годы более положенных.

Два случая этого времени врезались в мою память; первый из них – приезд в корпус государя Павла Петровича.^[10] Мы все были в классах, и нас учили, когда приедет государь, приветствовать его: «Ваше императорское величество, припадаем к стопам вашим!» Но этот возглас приказано было делать только тогда, когда государь будет в зале, а не в классах. Павел I приехал во время классов и, войдя к нам в класс, с самой последней скамейки взял на руки одного кадета (Яниша, теперь, в 1841 г., служащего в артиллерии подполковником), взнес его сам на кафедру и, посадя на стол, своими руками снял с него обувь; увидя на ногах совершенную чистоту и опрятность, обратился к главной начальнице с приветом благодарности. Теперь еще не могу забыть минуту бледности и страха, а потом душевного успокоения и слез на лице этой начальницы, г-жи Бугсгевден, и как она, упав на одно колено, целовала руку монарха. По окончании класса, когда государь прибыл в залу, мы его встретили, как научены были, а он, не расслышав, что мы кричали, спрашивал: «Что такое они кричат?» – и был весьма доволен и с нами разделил полдник наш, скушав две булки, так что двоим недостало оных, и затем приказал всем дать конфет.

Другой случай – приезд поутру наследника престола Александра Павловича^[11] и великого князя Константина Павловича^[12] вместе с князем Зубовым.^[13] Константин был назначен шефом корпуса. Когда они обходили наши камеры, генерал-майор Адамович,^[14] мой внучатый брат, командовавший тогда Павловским гренадерским полком,^[15] сопровождал их и, поравнявшись против меня, остановил наследника словами:

– Ваше высочество, вот это мой брат!

Великий князь Александр Павлович ущипнул меня за щеку и сказал:

– Купидон!

А я закричал:

– Больно, ваше высочество!

Потом, когда мы прошли в столовую для утреннего завтрака, где обыкновенно я читал на кафедре вслух предстольную молитву, наследник, узнав меня, обратился к Адамовичу и сказал: «Из него славный будет поп!»

В том же (1800) году я был переведен из малолетнего возраста в гренадерскую роту, которой командовал майор барон Черкасов. После него были моими начальниками подполковник Пурпур,^[16] майор Железняков^[17] и майор Ралестин, – в командование ротой последним я выпущен из корпуса. Несмотря на то, что я, можно сказать, был крошкой и необыкновенно моложав, еще в самом корпусе я пользовался расположением и дружбой капитана Черкасова,^[18] – он же был моим учителем фортификации, – и у других офицеров, а именно: Риля, Ореуса,^[19] Эллермана^[20] и др.; я пользовался уважением несообразно вовсе моему возрасту. Припоминая со всей строгостью о штрафах, неизбежных с малолетством и юностью, я только один раз был наказан розгами подполковником Пурпуром за то, что был записан в классе географии учителем Спироком за леность; но и этот раз несправедливо, в чем и сам Спирок впоследствии сознался, оправдываясь лишь тем, что он это сделал, получив выговор от директора, что он ничего не пишет в ленивом списке, и что, таким образом, один только жребий, пав на меня, был виной моего наказания.

Моими законоучителями в корпусе были: Феофилакт,^[21] Михаил^[22] и Евгений – пастыри, впоследствии известные в России; из них первые два были потом митрополитами.

В мое время начальники корпуса, один за другим, так следовали: Кутузов,^[23] Ферзен,^[24] Андреевский^[25] и Клингер. Первого и теперь очень помню и живо себе представляю в голубом плаще, три звезды, две, на левой, одна, на правой стороне, и шляпа на голове. Вид грозный, но не пугающий юности, а более привлекательный. С кадетами обходился ласково и такого же обхождения требовал и от офицеров. Часто являлся между нами во время наших игр, в свободные наши часы от занятий, и тогда мы все окружали его толпой и добивались какой-нибудь его ласки, на которые он не был скуп. Второй, Ферзен, был в общем смысле немец; третий, Андреевский, просто солдат, а последний, Клингер, суровостью вида и неприветливостью характера навлек на себя общую нелюбовь воспитанников и слыл не только строгим, но даже жестоким человеком. Из офицеров того времени живы в моей памяти: Арсеньев – большой крикун, но любимый кадетами; Перской^[26] – иезуит в полном смысле слова, был одарен необыкновенной памятью, так что, увидев в первый раз новое лицо воспитанника, он спрашивал всегда имя его и отчество, а потом уже никогда не забывал и, когда через 25 лет, во время бытности Перского уже директором корпуса, я привез для отдачи туда своего племянника, при вступлении моем в комнату он меня встретил словами: «Не ошибаюсь, Иван Степанович Жиркевич». Хорошо был образован, но никогда не был любим кадетами. Железняков, учитель русского слова и душой русский, к несчастью, держался крепких напитков, но кадетами был любим за необыкновенную доброту свою. Ралгерт^[27] – немецкий драгун, добрейшей души человек, но никем не уважаемый. Готовцев^[28] – буффон, но души необыкновенной, был любим вообще. Чужин – страшный взыскательностью и хлопотливый, над которым кадеты издевались беспрестанно. Гераковы^[29] – два брата: один – писатель и учитель истории, шут в обществе, но держал кадет в уважении и слыл ученым; другой – простой офицер, без вычуров. Кадеты, с которыми я был более дружен и в связи: Ахшарумов,^[30] Поморский, барон Пирх,^[31] Глинка,^[32] Милорадович,^[33] два брата Берхмановы и два брата Краснокутские.^[34]

Во все время нахождения в корпусе благодетелем и отцом мне был Степан Павлович Краснопольский, служивший при дворе обер-келлермейстером,^[35] а семейство его и старшие сыновья были для меня первыми примерами быта житейского; младший же сын его, Петр Степанович,^[36] совоспитанник со мной, был не только отцом, но и братьями любим менее моего в своем семейств.

Здесь я ознакомился с семействами Фигнеровых и Шестаковых. Первых второй сын, впоследствии известный партизан 1812 года,^[37] был мне еще тогда другом, а младший брат его оставил на голове моей всегдашнюю память, рассекши мне шаром с биллиарда голову, – ему было 3 года, а мне 8 лет. Александр Антонович Шестаков и по сие время (1841) дружбой своей оценяет меня, ибо таких людей, как он, надо поискать в мире; он был судьей в Красненском уезде Смоленской губернии и живет теперь (1841) в своем поместье того же уезда.

По выпуске из корпуса, в 1805 г., в октябре месяце, отправился я к батальону своему, бывшему тогда уже на походе против французов.^[38] Сопутниками моими были выпущенные в одно со мной время из пажей: Дохтуров^[39] и Козлов.^[40] Батальон наш нагнали мы в Слониме.

Когда я прибыл к батальону, командиром был генерал-майор Иван Федорович Касперский,^[41] обласкавший меня и принявший, как сына; он поместил меня для квартирования с адъютантом Саблиным,^[42] с которым всегда располагался вместе друг его лекарь Флеров, и хотя я был зачислен во 2-ю легкую роту, которой командовал полковник Роселем,^[43] но я всегда оставался при генеральной штаб-квартире и пользовался столом генерала. По молодости моей, по непривычке к походу и по ненастному осеннему времени на третий или на четвертый день после приезда моего к батальону оказался у меня отек в ногах, и я с трудом мог с посторонней помощью ходить к генералу, что продолжалось со мной все время похода даже до Ольмюца, в Австрии, где я в первый раз вблизи увидел государя. Здесь же увидал и австрийского императора Франца,^[44] бывшего тогда еще римским.

Трудно представить, какой дух одушевлял тогда всех нас, русских воинов, и какая странная и смешная самонадеянность была спутницей такого благородного чувства. Нам казалось, что мы идем прямо в Париж! Тогда и было только разговору о генерал-адъютанте князе Долгоруком,^[45] юноше лет 25, который ездил от государя с ответным письмом к Наполеону,^[46] приславшему Дюрока^[47] поздравить государя с прибытием его к армии, – и все дивились остроумию адреса на письме, где будто, избегая титула царского, называли его «Chef de la nation française!». Так по крайней мере рассказывалось в войске, с добавкой, что когда князь Долгорукий представил письмо и Наполеон остался в шляпе пред ним, то и он тоже надел свою. Прошло несколько дней, и, увы, изменился тон наших суждений!.. Через три дня после того мы подошли к Аустерлицу и расположились на бивуаках по сю сторону города, воображая французов еще по крайней мере, верст за сто от нас. На другой день поутру, 20 ноября, объявлено нам, что во время марша через город будет смотреть нас государь. Обозы приказано оставить на месте. Прекрасная погода. Цель смотра обманула наши ожидания, – мы все были только в одних мундирах. Пройдя до города не боле как версты полторы, нас свернули с дороги в сторону, вправо, и объявили нам, что мы идем занимать позицию. Вдруг говорят нам: «Французы! Заряжайте пушки!» Этого сюрприза мы вовсе не ждали. Я был прикомандирован с двумя легкими орудиями к батарейной роте его высочества, которой командовал полковник Ралль^[48] – единственное лицо между нами, бывавшее в огне против неприятеля; я же, со своей стороны, отроду не слыхал пушечного выстрела вблизи, а в бытность мою в корпусе во время парадов и пальбы с крепости затыкал уши, едва не падая от страха: так был пуглив! А теперь пришлось вдруг быть в настоящем деле!.. Легкими орудиями командовал старше меня подпоручик Сукин,^[49] а я был без орудий, и потому, чтобы дать мне особое занятие, генерал приказал мне быть при вторых зарядных ящиках и стоять вне выстрелов. К нашей батарее присоединились 10 австрийских орудий. Полки гвардии расположились в две линии на правом фланге; в первой линии стоял Семеновский полк,^[50] а во второй – Преображенский;^[51] на левом фланге в первой линии – Егерский,^[52] а во второй – Измайловский.^[53] Между батальонами, по флангам, поставлены были легкие орудия. Пехота сняла ранцы, положила их перед собой на землю и стала заряжать ружья. Внезапно раздались крики: «Гвардия на левый фланг!» – и батальоны, по отделениям, налево, сейчас построились задним строем, т. е. на заднюю шеренгу, позади батареи, отошли, оставя все свои ранцы на месте и батарею нашу одну в поле. Вдруг видим в отдалении: впереди нас, на расстоянии, наверно, мене двух верст, тянется войско. Нам говорят, что это французы, и мы открыли по ним огонь! Я от ящиков из любопытства ушел вперед к орудиям. Здесь-то в моих ушах раздались первые пушечные выстрелы и на них французские отзывы, и здесь впервые увидел я кровь и смерть, но страха во мне как будто вовсе не бывало! После нескольких выстрелов заметили мы, что от французского войска отделилась небольшая толпа и подвинулась вперед, как бы для наблюдения нас. Их, конечно, озадачивали линия ранцев, манерками^[54] обращенных вверх, и от солнечных лучей отражавшийся блеск по линии: казалось, что лежат, скрываясь, целые батальоны, и толпа французов, видимо, колебалась – двигаться ли вперед, или нет. Спустя же несколько минут слева от нее начала показываться конница. Тогда полковник Ралль, вызвав офицеров пред фронт, стал советоваться, что нам делать, и, как у нас не оставалось вовсе прикрытия, положили: «Отступать через орудие». К батарее подъехал генерал Касперский и, не найдя меня при ящиках, стал шуметь на меня; но, испугавшись начавшегося наступления французов, приказал отступать, а сам уехал выбирать сзади новую позицию. Одна половина батареи, по принятому предположению, через одно орудие отошла, а другая стала отстреливаться; но французская кавалерия тронулась на рысях и полковник тотчас же скомандовал: «Назад, на передки!» В это время взорвало один ящик, пошла суматоха, но кое-как успокоились и собрались. Отойдя саженей сто или боле, потянулись по гати к мельнице в одну струну левым флангом. Передними орудиями командовал подпоручик Базилевич;^[55] вдруг слышим его команду: «Стой! стоп! с передков долой! передки кругом! назад поезжай!» Сделалась ужасная суматоха. В это время проезжает верхом государь, при нем были: князья Волконский^[56] и Долгорукий и барон Винценгероде;^[57] все они пробираются между орудиями, а государь говорит солдатам: