Вспоминалки

Фишеромания

Поскольку в нашей семье все мужчины (четверо) погибли ещё в годы сталинских репрессий, научился играть я поздно – только в 5-ом классе. Однако благодаря чтению шахматных журналов и книг, уже в следующем году я победил в одном сеансе, а в 7-ом классе – в другом. Примерно в то же время молодой мужчина, живший на соседней даче, позвал меня к себе играть на террасу (противников мне искала бабушка). Я очень старался и даже добился равной позиции. Соперник отвечал быстро, но вдруг остановился и сказал:

– А вот тут я должен подумать.

В конце концов, он всё-таки победил и, увидев моё расстроенное лицо, сказал: "Ничего, я – кандидат в мастера". Напрасно он это сделал, с того момента подавив во мне волю к дальнейшей борьбе. Потом мы играли каждое лето. Поскольку я постоянно болтался возле своей дачи, он выносил шахматы, и мы садились на лавочку, около ворот. Так продолжалось несколько лет подряд. Десятки партий, в которых я белыми играл против контратаки Маршалла (дебютные ходы мы делали со скоростью блица), а черными защищался от королевского гамбита (один и тот же вариант с g7-g5). Мне так был безразличен результат этих партий, что я даже ленился посмотреть последующие ходы в книге «250 ловушек и комбинаций» Я.И. Нейштадта (М., 1973), которую я всегда брал с собой из Москвы. Играл я слишком быстро (но фигур и даже пешек не зевал, поэтому вопроса с возвратом ходов не возникало, да и я сам бы никогда не стал его об этом просить), и он часто говорил мне: "А подумать не хочешь?" Но всё равно приходил с шахматами на эту лавочку.

Однажды бабушка спросила меня, знаю ли я такого чехословацкого шахматиста Рети.

– Рихарда Рети? Конечно, – ответил я.

Оказывается, наша семья была дружна с русским поэтом-акмеистом Сергеем Городецким (а также с Андреем Белым), который даже подарил моей тёте альбом со своими стихами и рисунками "Побасёночки для Сонечки". Рети женился на 17-летней дочери поэта – Рогнеде. Их знакомство состоялось во время Первого Московского международного турнира (1925). Они уехали за границу, но через четыре года, в возрасте сорока лет, Рети умер от скарлатины, а Рогнеда вернулась в Россию, прожив после этого ещё семьдесят лет.

В матче Спасский-Фишер 1972 г. (лето после 7-го класса) я болел за американца. Дело в том, что про победу Спасского в чемпионате мира я услышал по радио в 1969 г., а начал читать шахматную периодику только в 1970 г. Таким образом, о его подвигах в двух отборочных циклах, где он обыграл почти всех ведущих шахматистов мира, я ничего не знал. Между тем, о Фишере как выдающемся гроссмейстере писали тогда много (особенно в рижском журнале "Шахматы"). Это был выигранный им межзональный турнир (Пальма-де-Мальорка, 1970), затем разгромные победы в матчах претендентов и, наконец, созданная им напряженная атмосфера до и во время матча.

В то лето 1972 г. о результатах партий матча я узнавал по "Голосу Америки" у жившего на соседней даче журналиста во время игры в бридж с ним и его сестрами. Он тоже болел за Фишера. Что касается текста партий, то каждое утро я ходил на станцию и покупал в газетном киоске "Правду", где партии матча комментировал Таль. Потом я их разыгрывал по нескольку раз. Матч был необыкновенно интересным и заставил меня полюбить шахматы на всю жизнь.

Об Анатолии Карпове в то время писали часто, но, видимо, поначалу не воспринимали всерьёз как претендента на шахматную корону. Он ведь и сам говорил, что это не его цикл. Виной тому могла послужить молодость Карпова: все привыкли к чемпионам и претендентам в возрасте за тридцать. Конечно, был успех Михаила Таля в 23 года, но его могли считать лишь исключением из общего правила. Вокруг Карпова было множество сильных гроссмейстеров. Несмотря на успехи в международных турнирах, на Олимпиаде в Скопле (1972) он – первый запасной, а на командном чемпионате Европы в Бате (1973) играет только на 4-й доске. Для меня, ещё мало знавшего мир шахмат, он вообще казался пришедшим из ниоткуда. И вдруг такой взлёт, а потом десятилетнее царствование на троне и бесчисленные победы в международных турнирах и командных соревнованиях.

Принудительное чтение Мандельштама

Однажды к моей бабушке и тёте, которая работала в школе учительницей русского языка и литературы, пришёл необычный гость. Он вытащил из своего старого потёртого портфеля один том из изданного в Нью-Йорке собрания сочинений Осипа Мандельштама. Бабушка и тётя сидели за столом, а я устроился в кресле-кровати (её разбирали по вторникам и четвергам, когда я ночевал у них после занятий в шахматном кружке Московского Дворце пионеров, чтобы на следующее утро вернуться в интернат). Читая нам вслух стихи Мандельштама, гость ходил по узкой комнате, описывая треугольник от телевизора до стола и от стола до моего кресла. При этом он страстно жестикулировал, то и дело восклицая:

– Гений, истинный гений! Я думаю, он выше Пушкина. Конечно же, выше.

Стихи были длинные и заунывные, и лишь внезапные перепады его голоса не давали мне уснуть. Так продолжалось почти в час. Затем он предался воспоминаниям. В какой-то момент мужчина начал рассказывать нам, кажется, об очередном разносе Хрущёвым то ли наших поэтов, то ли художников. Всё происходящее он показывал в лицах, угрожающе надвигаясь на меня.

– Ты кто такой? – громко крикнул гость, приставив свой маленький интеллигентский кулак почти к моему лицу (при этом я испуганно вжался в кресло). – Я тебе сейчас в мо-о-рду дам!

Слава богу, он скоро перестал жестикулировать и больше не открывал том Мандельштама. С тех пор я, как это часто случалось с навязываемыми школой писателями и поэтами, не прочитал ни одного его стихотворения, за исключением "эпиграммы" на "Вождя всех народов", очень злой, но слабой в литературном отношении

Неудачливый читер

На 1-ом курсе я понял, что в последнюю минуту перед экзаменом пытаться учить билеты бесполезно и многочасовое ожидание, когда подойдёт твоя очередь, утомляет до полного отупения. Поэтому я решил всегда сдавать первым. Приходил заранее, затем в аудиторию запускали пятерых студентов, и я старался ответить раньше других. Во-первых, преподаватель ещё не разогрелся, во-вторых, коли ты такой смелый, значит, всё выучил. В ста процентах случаев это помогало, даже если мой ответ не очень нравился преподавателю, но он, например, запомнил меня по активности на семинарах. При этом я всегда начинал с одной и той же фразы: «Говоря о (вопрос по билету), надо, прежде всего, отметить…». Такое монотонное начало настраивало экзаменатора, который ещё не до конца включился в работу, на то, что он сейчас услышит подробный, обстоятельный ответ и в какой-то степени убаюкивало его внимание. Проходило всего пять минут, и он просил меня перейти ко второму вопросу, а ещё через несколько – ставил «отлично».

Лекции я записывал только в том случае, если по этому предмету не было учебника. А так на них я делал огромные, почти каждодневные домашние задания по арабскому, английскому и французскому языкам. Перед сдачей экзамена я в течение трёх дней полностью прочитывал учебник, а на четвёртый – повторял. В целом, такой метод приносил успех.

На экзаменах по истории литератур стран Азии и Африки, особую трудность в запоминании вызывали имена писателей вроде Бонкимчондро Чоттоподдхая или Разипурама Кришнасвами Нарайана. Про восточную литературу Древнего мира и Средних веков я что-то слышал и раньше, но когда мы добрались до Нового и Новейшего времени, я понял, что за четыре дня такой большой объём незнакомой мне информации я не запомню. Читая учебник, я на крохотных листочках бумаги выписал печатными буквами имена писателей и названия их произведений. С этими шпаргалками я тут же попался. Я подошёл к столу экзаменаторов. Они не спрашивали меня по билету. Одна из них, которая была настроена не так враждебно, как другая, стала задавать вопросы, пользуясь моими шпаргалками. Прогнав меня по всему материалу, она сказала второй:

– Так он, пока писал шпаргалки, всё выучил.

По общепринятым правилам мне должны были снизить оценку на балл, но поставили «отлично». Этим закончился мой первый и последний опыт со шпаргалками.

С полицией шутки плохи

С сирийской полицией чаще всего приходилось иметь дело в связи с авариями машин и наездами на людей. Помимо служебных автомобилей, работники Торгпредства и специалисты часто покупали списанные советскими организациями машины (их вывозили теплоходом из Тартуса в Одессу), ездили на них и тем самым увеличивали число происшествий. Так, однажды преподаватель из Института русского языка (в г. Телле, возле Дамаска) сбил пешехода и попал в тюрьму. Его жена захотела срочно и почему-то на ночь глядя отвезти ему передачу. Мы подъехали к зданию тюрьмы на большом автобусе с нашим водителем, который обычно возил русистов. При свете фар увидели, как из-за ворот выскочил охранник с автоматом в руках. Я вышел, объяснил, что нам надо, и меня пустили вовнутрь. В ярко освещённой комнате сидело несколько тюремщиков. Они сказали, чтобы я оставил сумку им, обещая утром передать нашему специалисту. Я положил её на каменный пол и вернулся в автобус.

В таких случаях Посольство старалось как можно быстрее отправить наших людей в СССР, потому что по сирийским обычаям первые трое суток родственники погибшего имели право на кровную месть. Один раз, когда был сбит насмерть старик, нам с юристом Торгпредства (виновника происшествия уже давно вывезли в Советский Союз) пришлось договариваться с представителем семьи погибшего. В присутствии местного адвоката было подписано так наз. полюбовное соглашение, по которому нами был под расписку выдан чек на сумму около 100 тысяч сирийских лир (фунтов) в обмен на отказ от каких-либо дальнейших претензий к Торгпредству. С этим же юристом мы улаживали в полиции дело с аварией, которая случилась по дороге в Дамасский аэропорт.

Как-то мы с ним пытались расследовать дело об убийстве нашего специалиста в Латакии. Он исчез, и поехавший туда офицер безопасности из Посольства обнаружил его тело между трансформаторной будкой и стеной городка советских специалистов, в котором мы с начальником неоднократно бывали во время наших командировок. Мужчину убили точным ударом ножа в сердце. Поскольку под его телом тоже нашли перочинный нож, внешне это выглядело как дуэль с одним из жителей городка, если только труп с тем, чтобы подумали на наших, не подбросили туда сирийцы. Арестовали всех, кто с ним жил (в другом месте), но вскоре выпустили. К тому времени я уже работал в отделе кадров и заполнял на арабской пишущей машинке для МИДа САР необходимые документы к дипломатическим и служебным паспортам работников Торгпредства. В этой же комнате находилась картотека. Юрист вызвал меня в коридор и сказал, что хорошо было бы поискать в ней какого-нибудь бывшего мясника, хирурга или спецназовца: уж больно подозрительным ему казался этот единственный, точный удар в сердце. Виновного в убийстве так и не нашли.

Однажды мне пришлось переводить полицейский протокол о наезде машины сопровождения на своих же велосипедистов, в результате которого погибло и было ранено несколько местных спортсменов.

Что касается самих сирийцев, то у нас не было с ними никаких проблем, ввиду почти полного отсутствия преступности в стране. Если случаи с наездами в Сирии обычно улаживали с помощью денег, то другие преступления часто карались повешением, например: пассажир ограбил таксиста, студент университета соблазнил свою однокурсницу, врач насиловал пациенток, находящихся под наркозом. Казнь проводилась ночью, затем труп в назидание народу висел в течение суток в каком-нибудь людном месте. Один раз до нас дошли сведения, что на площади Аббасидов казнили трёх молодых мужчин. Мы с шефом поехали посмотреть. Тела повешенных были обернуты в большие листы белой бумаги с надписями. Я вылез из машины, чтобы выяснить причину казни. Мне объяснили, что это израильские шпионы. Были ли они евреями или арабами, я не спросил.

И, конечно же, почти полное отсутствие пьянства и воровства. Лавки и столы, заполненные товарами. Хозяин спокойно с кем-нибудь пьёт чай на другом конце улицы или вообще отсутствует. Никто ничего не украдёт. Наши военные специалисты проверяли, оставляя в комнате, куда заходили солдаты, разные предметы, включая фотоаппарат. Ничего не пропало. Ну, у кого-то украли куртку из УАЗика. У другого исчез из квартиры пистолет. И всё.

Редкий случай воровства, в расследовании которого я участвовал как переводчик. Наша женщина, уезжая на пляж возле Латакии, оставила дорогие часы на своей подушке. Вернулась, они исчезли. Мы с начальником обратились к управляющему. Тот отказался что-либо делать, мол, мы всё придумали. Поздний вечер, но мы едем вдвоём в ближайший полицейский участок. Коротко объясняем случившееся. У нас не требуют никаких заявлений, документов и т.п. Везём одного из полицейских на нашей "Ладе" в гостиницу, заходим к управляющему.

– Кто-нибудь был в номере в её отсутствие?

– Да, одна наша работница, она производила учет. Но у нас никто не ворует. Может, ваша женщина потеряла часы на пляже, а теперь валит на нас. Сколько они стоят?

– 500 лир.

– Это она так говорит. Может, гораздо меньше.

Наконец, управляющий сдаётся:

– Ладно, ладно, вот я отдаю свои собственные деньги, – раздраженно говорит он, вытаскивает из сейфа 500 лир и кладет перед нами, на стол.

Полицейский встает и говорит управляющему:

– А завтра утром подъезжайте в участок.

Отвозим его обратно и возвращаемся в гостиницу.

Доморощенный теоретик

В 1987 г. я, пользуясь своей собственной картотекой и рукописным дебютным указателем к имевшимся в моей библиотеке шахматным книгам, написал небольшую статью о защите Оуэна 1. e4 b6 2. d4 Cb7 (B00 – один из индексов пятитомной югославской «Энциклопедии шахматных дебютов», которые используются вплоть до настоящего времени) под названием «Почему играют ферзевое фианкетто?» и послал её самотёком (как тогда было принято говорить о рукописях начинающих авторов, приходивших в журналы по почте) в «64-Шахматное обозрение» («64-ШО»). Мне прислали ответ из редакции, в котором сообщалось, что вопрос о публикации статьи будет решён после проверки предложенных мной вариантов. Вскоре я уехал во вторую, теперь уже четырёхгодичную загранкомандировку в Сирию. Там я узнал, что статья опубликована в № 6, 1988 (стр. 19).

Приехав в очередной отпуск, на волне достигнутого успеха я написал ещё одну статью – о варианте 1. c4 b6 2. d4 e6 3. e4 Cb7 (A40) под заголовком «Английская система в английском начале» и так же самотёком послал в «64-ШО». На этот раз к двум упомянутым выше источникам я добавил материалы из появившихся у меня в небольшом количестве югославских «Шахматных Информаторов». Статью опубликовали в № 4, 1990 (стр. 18-19). В отличие от первой, занявшей три столбца, здесь их было уже пять и маленький рисунок, изображавший толстого пешехода в пальто и шляпе. На одной брючине у него было написано «с2», а на другой – «с4». Следует отметить, что в обоих случаях я получил в бухгалтерии журнала «64-ШО», где на меня была заведена отдельная карточка, положенный мне неплохой гонорар.

Вернувшись в Москву после августовского путча 1991 г., я, завершая цикл статей о неправильных началах с фианкеттированием ферзевого слона чёрных, написал о том, какие варианты могут возникнуть при другом порядке ходов: 1. c4 b6 2. d4 Cb7 (А40), назвав статью «Ещё один камень в фундамент английской системы».

Решив до конца разобраться с индексом А40, я обнаружил большое число партий, начинавшихся с 1. d4 е6 2.с4 Сb4+ (это так наз. защита Кереса, поклонником которой является В. Эйнгорн), и решил написать об этом статью, предложив два её названия – «К чему может привести перестановка ходов» или «На стыке дебютных систем».

Обе статьи я отправил почтой в «64-ШО», но у журнала тогда были финансовые проблемы, а в 1992 г. он вообще перестал выходить. Через некоторое время я попросил жену позвонить главному редактору. Ей ответил шахматный мастер и журналист Александр Рошаль, сменивший на этом посту Анатолия Карпова. Она напомнила о предыдущих статьях и спросила о двух других.

– Помню-помню, хорошие статьи, – ответил тот. – К сожалению, во время переезда редакции они потерялись.

Больше в "64-ШО" я не писал.

В 2005 г. международный мастер И. Одесский выпустил книгу под названием «Невозможное начало», дав своё, не вполне точное, если вспомнить тему моих третьей и четвёртой статей, название системе 1. d4 e6 2. c4 b6 – «А40». Спустя два года она вышла в переводе под принятым в англоязычных книгах заголовком “English Defence” («Английская защита»). Прочитав русский вариант, я написал по электронной почте автору. О моей статье он ничего не знал и, кроме неё, попросил прислать сканы двух других, неопубликованных статей, поскольку его тоже интересовал весь индекс А40. Но у меня сломался сканер, и на этом наша переписка закончилась.

В дальнейшем мои занятия дебютами я перенёс в домашние условия, начав играть на сайте ИКЧФ (Международной федерации шахматной игры по переписке). Количество «Информаторов» у меня резко возросло, а рукописный дебютный указатель к шахматным книгам, имеющимся в моей библиотеке, принял вид электронной таблицы. Интерес к дебютной теории сохранился у меня вплоть до настоящего времени.

Слабонервным не читать

Помимо юриста, я как переводчик работал в тесном контакте с главным врачом ЦМП (Центрального медицинского пункта). Это было не только совместное с ним сопровождение, скажем так, нерядовых пациентов во время их визитов к сирийским специалистам, но и посещение моргов. То, что другие видели только в фильмах ужасов, я наблюдал собственными глазами. И мне же приходилось переводить медицинские заключения, например, такого содержания: "Смерть наступила в результате падения с большой высоты, повлекшего за собой травмы, несовместимые с жизнью ". Это случилось на строительстве ТЭС "Тишрин" под Дамаском – колеса одной из люлек подъёмного крана внезапно сошли с рельс, и наш специалист разбился о бетонный пол зала электростанции. Позже я видел этот злосчастный кран, когда сопровождал туда премьер-министра Сирии (застрелился, находясь под домашним арестом, в 2000 г., чтобы избежать суда за коррупцию) и советника-посланника по экономическим вопросам Посольства СССР (прекрасной души человека).

О некоторых смертях я рассказывал в вспоминалке " С полицией шутки плохи". Они происходили довольно часто – один погиб от удара током самодельного обогревателя, другой перевернулся в машине, третий умер от сердечной недостаточности. Случались ещё более страшные происшествия, о которых я не могу рассказать не из соображений секретности, а по чисто моральным причинам.

Однажды работники Торгпредства с семьями отправились на автобусе в город Деръа, находящийся неподалёку от границы с Иорданией (мы в шутку называли его Дырой, с него в 2011 г. началась гражданская война в Сирии). Хотя мы уже ездили с тремя дочерями на море, в пансионат неподалеку от Тартуса, на этот раз я заартачился, и мы остались дома. Вечером нам позвонили в дверь и сказали, что срочно нужна моя помощь как переводчика. Меня отвезли на машине в частную клинику, где уже находился главврач ЦМП. В палате, на кровати, лежал пораненный шофёр, а рядом с ним сидела его дочь, у которой была повреждена нога. Оказалось, что на обратном пути в Дамаск наш автобус задел встречный грузовик и, перевернувшись, упал в кювет. К счастью, никто серьёзно не пострадал. Сидевшая с моим начальником в одной комнате женщина пожаловалась мне на синяки по всему телу, а шофёру оторвало рулём большой палец руки. Он был переведён из водителей в механики. Впоследствии он умер в Египте, когда удил на берегу моря рыбу и, видимо, получив солнечный удар, упал в воду.

Ко всему прочему, главврач, с которым мы обычно ездили на его служебной машине, был сильным игроком, кандидатом в мастера. Когда я узнал, что в "64-Шахматное обозрение" опубликовали мою первую дебютную статью (о ферзевом фианкетто), я поделился с ним своей радостью.

– Надо же, – удивился он, – я читал её. Думал, что это просто однофамилец.

Ему же я рассказал про замысел моей следующей статьи (об английской системе), который я реализовал во время ближайшего отпуска (см. вспоминалку «Доморощенный теоретик).

Спринтерское многоборье

Три года назад я совершил четвёртую (и последнюю) поездку на конференцию, на этот раз в Чимкент. Я заранее предоставил свой доклад, напечатанный по установленной форме, и аннотацию на русском и английском языках. Предполагалось, что я прилечу туда ночью, но самолёт задержался на пять часов. В результате, заехав на минуту в гостиницу, я сразу пошёл на конференцию. На лестнице я повстречал заведующего кафедрой, с которым за два года до этого совершил героический бросок через горный перевал (см. одноимённую вспоминалку). После обеда я пришёл в свой номер и, раскрыв маленький портфель, который раздали всем участникам конференции, с удовлетворением обнаружил, что мой (и ещё одной женщины) доклад опубликован не только в двух похожих сборниках, но и в местной газете в виде статьи (без научного аппарата), занявшей целую полосу.

На следующий день я и ещё несколько человек должны были поехать с экскурсией в один небольшой город. Сопровождавшая нашу группу женщина (назову её Айгуль) сказала мне, что после возвращения в Чимкент, мы заедем в гостиницу за вещами, а потом нас отвезут в аэропорт. Я вспомнил свои боевые навыки бывшего гида-переводчика «Интуриста» и посоветовал ей:

– Расчётный час в гостинице в 12:00. Зачем вам платить лишнее? Давайте сразу возьмём с собой вещи.

Позже оказалось, что я был прав. Всю дорогу, в течение полутора часов, я общался с красивой 25-летней казашкой, мамой двух детишек (потом она мне даже приснилась). Приехав на место, мы поняли, что, кроме экскурсии, нам придётся выступить ещё на одной конференции. В зале собрались учителя школы, старшеклассники и их родители. Что делать? Не могу же я опять повторять свой доклад, с которым я выступил в Чимкенте. И я решил рассказать им, как будучи по образованию филологом, я за двадцать лет работы в архивах освоил новую для себя профессию историка.

– Вначале я ставил перед собой скромные задачи, – говорил я, – затем постепенно они усложнялись. Я начал публиковать статьи, выступать на конференциях и круглых столах.

Мой импровизированный доклад вызвал интерес в зале, и ведущий конференции сказал:

– Даю Вам ещё 10 минут.

Я продолжил своё выступление и, когда моё время закончилось, обратился к старшеклассникам с банальным советом в стиле дедушки Ленина:

– В общем, дети, учитесь.

Во время обеда я вспомнил японское хокку, сочинённое мною ко второй поездке в Казахстан:

Далёкий Тараз,

В свои объятья прими

Блудного сына.

– Теперь в это стихотворение можно вставить вместо Тараза Чимкент, – пошутил я.

– И другие города, в которых Вы побывали, – заметил кто-то.

Затем мы отправились назад, в Чимкент. По дороге Айгуль позвонила в аэропорт, чтобы подтвердить наш приезд, но пошёл дождь, возникла пробка, и мы добрались туда за 10 минут до вылета. Поскольку одна из двух женщин, которым надо было возвращаться в Астану, передвигалась на костылях, я схватил в руки сразу четыре сумки и побежал к стойке регистрации. Вылет, по-видимому, задерживался, потому что прошло ещё 15 минут, когда ко мне с шофёром, тоже помогавшим нести вещи, присоединились наши женщины, одна из которых сидела в инвалидном кресле, а другая его толкала.

Рейс на Москву был ещё через полтора часа, но, войдя в спринтерский раж, я поспешил к стойке оформления багажа.

– Куда Вы так торопитесь? – спросила меня Айгуль.

Я вкратце рассказал ей поразивший меня на всю жизнь случай с двумя детскими писателями, которых на моих глазах сняли с рейса (см. вспоминалку " Хулиган"). Она дождалась, пока я пройду все необходимые формальности, и в конце я поцеловал её в щёчку.

В заключение рассказов о поездках в Казахстан на научные конференции, упомяну о тех аэропортах, куда я возвращался, иногда глубокой ночью, в Москву. Они не повторились ни разу – Внуково, Шереметьево, Домодедово и Быково. Кроме того, у меня вообще нет загранпаспорта.

– Вы так с ним и ездите? – спросила на этот раз, вместо грозного «Снимите очки!», пограничница в нашем аэропорту, беря в руки мою бордовую книжицу с надписями «Российская Федерация» и «Паспорт».

Потом она с улыбкой поинтересовалась, куда я еду, и это было очень мило.

Инкассаторы

Когда я работал в Аппарате экономсоветника (АЭС), мне также часто приходилось помогать бухгалтерии – то нужно было перевести и подписать какой-нибудь счёт, то заполнить чек, то съездить в банк за деньгами. Последнее поручение было самым серьёзным и небезопасным, несмотря на отсутствие преступности в САР. Оружие нам не полагалось, охраны тоже, и мы (главный бухгалтер, водитель и я) просто ехали в отделение банка, которое находилось в центре Дамаска. Парковочные места там были обычно заняты, поэтому автомобиль мы оставляли на расстоянии нескольких сот метров. Входили в здание банка и отдавали кассиру заранее заготовленную бумажку, на которой были расписаны нужные нам купюры. Минут через 20 кассир выносил пачки денег, и мы складывали их в сумку. Затем спешили по длинному переходу, который возвышался над проезжей частью, к машине. Главный бухгалтер нёс сумку, рядом с ним всегда находился шофёр, блокируя подход к его правой руке, а я держался позади них, заслоняя их со спины. В здании АЭС кассир и бухгалтеры запирались изнутри, вскрывали пачки с деньгами и долго их пересчитывали. Если в каких-то из них не хватало купюр, то банк без всяких проволочек их возмещал. Я лично этих случаев не припомню.

Дело в том, что все банки в стране принадлежали государству. Большинство наших контрактов обслуживал Коммерческий банк Сирии, а взаиморасчётами с Советским Союзом на высшем уровне – Центральный банк Сирии. Сюда для переговоров часто приезжала делегация Госбанка СССР. Её всегда возглавляла одна очень требовательная к своим подчинённым женщина. Я поработал с ними один раз, а затем меня постоянно ставили на них. С Сирией мы вели торговлю, используя так наз. клиринговый счёт. Согласовывалась общая стоимость импорта и экспорта, и путём взаимного зачёта определялся размер положительного или отрицательного сальдо сторон. Помню, что за авиабензин они расплачивались с нами в долларах США. Обычно на переговорах я ничего не записывал, просто переводил почти синхронно, с отставанием в два-три слова от говорящего, не напрягая свою память. Однако на переговорах по банковским вопросам были сплошные числа с десятичными дробями, поэтому их приходилось записывать. Кроме того, в арабском языке, как и в немецком, единицы предшествуют десяткам, к чему довольно трудно привыкать. В Центральном банке Сирии я бывал и по другим делам, например, помогал нашим людям получать необходимые визы на документах, разрешающих им вывоз автомобилей, которые они приобрели на территории страны.

В 1990-ые гг. мне предложили снова поработать в Сирии уже заместителем руководителя контракта по финансовым и таможенным вопросам, и я даже оформил для этого загранпаспорт. Но подумав, отказался, так как ехать надо было одному и платили там теперь в несколько раз меньше, чем во времена Советского Союза.

Сирийский анабасис

Спустя два месяца службы в Дамаске меня с семьёй неожиданно перевели в Хомс. Когда привезли зарплату (денежное довольствие), выяснилось, что в платёжной ведомости меня нет. Стоявший рядом майор, услышав это, молча протянул мне 500 лир. Потом я узнал, что при переводе к другому месту службы, надо подавать рапорт в финансовый отдел, но никто мне об этом не сказал.

На следующее утро я сел в междугородний автобус и поехал в Дамаск. Найдя нужную комнату в Синем доме (там находился аппарат Главного военного советника и квартиры для жилья), я вошёл и представился. Начальник финотдела обратил внимание на мою восточную фамилию и лёгкое грассирование и сказал:

– Ты что-то неправильно говоришь. Как был чуркой, так им и остался.

Дело в том, что большинство переводчиков арабского языка в Сирии были жителями среднеазиатских республик. Я слегка оторопел, но не сильно обиделся, поскольку внешность у меня и сейчас славянская ("Ну, что поделаешь – Кембридж", говорил о тогдашних военных Хазанов, а мой приятель, капитан, в таких случаях произносил классическую фразу: "Не могу – люблю военных"). Впрочем, начальник финотдела оказался отличным мужиком. Он дозвонился до места проживания наших специалистов, где-то в тридцати километрах от Дамаска, потом долго и терпеливо объяснял мне, как туда добраться.

Дамаска я за первые два месяца службы так и не изучил, потому что каждый день, кроме пятницы, ездил на военный аэродром в пустыне, тратя на дорогу в микроавтобусе Nissan два часа туда и столько же обратно. Сирийского диалекта я тоже не знал, кроме пары десятков самых употребительных слов. Подошёл к полицейскому и спросил, где находится станция междугородних автобусов. Вместо ответа, он остановил первое же такси, где уже сидели два пассажира. Мы оба втиснулись в машину, и нас бесплатно довезли до места. В автобусе я заболтался с одним сирийцем и на три километра проехал мимо нужного мне селения. Слез и пошёл назад. Вскоре меня нагнал трактор, на нём сидели мужчина и женщина. Они довезли меня в прицепе до нужного поворота (тоже бесплатно). Я свернул с шоссе и направился прямо к пункту назначения. Стоявший у шлагбаума охранник с автоматом, с которым я заговорил, не хотел меня пропускать.

– Откуда я знаю, что Вы русский, а не араб? – сказал он.

– Но у меня должен быть акцент, – резонно заметил я.

Наш довольно громкий разговор услышали, и из ближайшего домика вышел советский офицер.

– А я Вас давно жду, – сказал он, выдал мне зарплату и объяснил, как лучше доехать до Дамаска.

Полпути до Дамаска я доехал на попутном УАЗике наших специалистов, потом пересел на автобус. В Хомс я вернулся поздней ночью, полный незабываемых впечатлений.

Квартирный марафон

Жильём в Сирии нас обеспечивал КЭЧ (квартирно-эксплуатационная часть), поскольку по контракту мы занимались преподаванием русского языка в военных учебных заведениях САР. Руководитель его, мой непосредственный начальник, жил в старом запущенном домике с садом, а я – в высоком здании, на окраине города, в большой четырехкомнатной квартире. Она использовалась как гостиница для преподавателей, возвращавшихся из отпуска и ожидавших в ней, когда за ними пришлют транспорт их колледжи.