VII
Бюллетень Американской гильдии архитекторов опубликовал в разделе «Разное» коротенькое сообщение о прекращении профессиональной деятельности Генри Камерона. В шести строчках обобщались его достижения в области архитектуры, причем названия двух лучших его зданий были напечатаны с ошибками.
Питер Китинг вошел в кабинет Франкона, когда тот самым деликатным образом торговался с антикваром, который запросил за табакерку, когда-то принадлежавшую мадам Помпадур[40], на девять долларов двадцать пять центов больше, чем Франкон готов был заплатить. После ухода антиквара, сумевшего-таки уломать Франкона, тот с недовольной миной повернулся к Китингу и спросил:
– В чем дело, Питер, чего надо?
Китинг швырнул бюллетень на стол Франкона и отчеркнул ногтем заметку о Камероне.
– Мне нужен этот человек, – сказал он.
– Какой человек?
– Говард Рорк.
– Что еще за Рорк? – спросил Франкон.
– Я тебе о нем рассказывал. Проектировщик Камерона.
– А… да, помнится, рассказывал. Ну так иди и приведи его.
– Ты дашь мне полную свободу действий при его найме?
– Какого черта? Нанять еще одного чертежника – что тут особенного? Кстати, обязательно надо было меня тревожить из-за такого пустяка?
– Он может заартачиться. А мне обязательно надо заполучить его, прежде чем он обратится в другую фирму.
– В самом деле? Значит, по-твоему, он может заартачиться? Ты что, намерен умолять его поступить сюда после работы у Камерона, что, кстати, не Бог весть какая рекомендация для молодого человека?
– Брось, Гай. Сам же понимаешь, что это совсем не так.
– Ну… ну, в общем, если брать аспект чисто технический, но не эстетический, надо признать, что Камерон дает основательную подготовку и… конечно, в свое время он был значительной фигурой. Более того, я сам когда-то был его лучшим чертежником. С этой точки зрения за старика Камерона можно замолвить словечко-другое. Действуй. Веди своего Рорка, если он тебе так нужен.
– Да не то чтобы он мне был так уж нужен. Просто он мой старый друг и остался без работы, и я решил, что неплохо было бы ему помочь.
– Делай что хочешь, только ко мне не приставай… Кстати, Питер, согласись, что более очаровательной табакерки ты в жизни не видел.
В тот же вечер Китинг без предупреждения поднялся в комнату Рорка, нервно постучался и вошел с очень веселым видом. Рорк сидел на подоконнике и курил.
– Мимо проходил, – сказал Китинг. – Выдался свободный вечерок, и я как раз вспомнил, что ты живешь тут неподалеку. Дай, думаю, зайду, скажу: «Привет, давно не виделись».
– Я знаю, зачем ты пришел, – сказал Рорк. – Я согласен. Сколько?
– О чем ты, Говард?
– Ты прекрасно знаешь, о чем я.
– Шестьдесят пять в неделю, – выпалил Китинг. Это был совсем не тот тонкий подход, который он тщательно продумал; но он и представить не мог, что такой подход вовсе не понадобится. – Шестьдесят пять для начала. Но если этого недостаточно, я мог бы…
– Шестьдесят пять меня устраивает.
– Так ты… ты придешь к нам, Говард?
– Когда приступать?
– Ну… как только сможешь! В понедельник?
– Хорошо.
– Спасибо, Говард!
– Но при одном условии, – сказал Рорк. – Я не буду заниматься проектированием. Никаким. Даже деталей. Никаких небоскребов под Людовика Пятнадцатого. Если хочешь, чтобы я у вас работал, избавь меня от эстетики. Определи меня в технический отдел. Посылай на строительные площадки. Ну что, все еще хочешь заполучить меня?
– Разумеется. Все будет так, как ты скажешь. Тебе у нас понравится, вот увидишь. И Франкон тебе понравится. Он ведь и сам начинал у Камерона.
– Уж ему-то не стоит этим похваляться.
– Ну…
– Ладно, не переживай. Этого я ему в лицо не скажу. Вообще ничего никому говорить не стану. Тебе это надо было знать?
– Да нет. За это я не переживаю. Мне вообще такое в голову не приходило.
– Тогда решено. Спокойной ночи! До понедельника.
– Да, но… я особенно не тороплюсь, я ведь, собственно, пришел тебя проведать и…
– В чем же дело, Питер? Что тебя беспокоит?
– Ничего… Я…
– Ты хочешь знать, почему я так поступаю? – Рорк улыбнулся, без сожаления, но и без энтузиазма. – Так ведь? Я скажу, если тебе интересно. Мне совершенно безразлично, где теперь работать. В городе нет архитектора, у которого мне хотелось бы поработать. Но где-то работать надо, можно и у твоего Франкона, если там согласны на мои условия. Я продаю себя, Питер, я готов вести такую игру – до поры до времени.
– Честное слово, Говард, не надо так смотреть на это. У нас перед тобой откроются безграничные возможности, надо только немножко пообвыкнуть. Хотя бы увидишь, для разнообразия, как выглядит настоящее архитектурное бюро. После Камероновой дыры.
– Об этом, Питер, помолчим. И сейчас, и после!
– Я не собирался критиковать и… я вообще ничего не имел в виду. – Он не мог сообразить, что сказать и какие, собственно, чувства следует испытывать. Это была победа, но какая-то уж очень неубедительная. Но все же победа, и ему очень хотелось найти в себе хоть какую-то симпатию к Рорку. – Говард, пойдем выпьем. Отметим, так сказать, событие.
– Извини, Питер. Это в мои служебные обязанности не входит.
Китинг шел сюда, готовый проявить предельную осмотрительность и весь такт, на который только был способен. Он добился цели, которой в глубине души и не рассчитывал добиться. Он понимал, что сейчас не следует рисковать. Нужно молча удалиться. И все же нечто необъяснимое, не оправданное никакими практическими соображениями подталкивало его. Он не выдержал:
– Ты можешь хоть раз в жизни держаться как человек?
– Как кто?
– Как человек. Просто. Естественно.
– Я так и держусь.
– Ты вообще способен расслабиться?
Рорк улыбнулся – он ведь и так сидит на подоконнике в совершенно расслабленной позе, лениво привалившись спиной к стене, болтая ногами. Даже сигарета висит между пальцев, которые совсем ее не удерживают.
– Я не об этом! – взвился Китинг. – Почему ты не можешь пойти и выпить со мной?
– А зачем?
– Неужели обязательно должна быть какая-то цель? Непременно надо всегда быть таким чертовски серьезным? Ты не способен хоть иногда сделать что-то без всякой причины, как все люди? Ты такой серьезный, такой старый. Для тебя вечно все такое важное, великое, каждая минута, даже если ты ни черта не делаешь! Неужели ты не можешь просто отдохнуть, быть не столь значительным?
– Не могу.
– Тебе не надоело быть героем?
– А что во мне героического?
– Ничего. Все. Не знаю. Дело не в твоих поступках. Дело в том, как чувствуют себя другие в твоем присутствии.
– И как же?
– Неестественно. Напряженно. Когда я нахожусь рядом с тобой, мне всегда кажется, что я поставлен перед выбором. Или я – или весь остальной мир. Я не желаю такого выбора. Не желаю быть изгоем. Хочу быть со всеми или, по крайней мере, не один. В мире так много простых и приятных вещей. В нем есть не только борьба и самоотречение. А у тебя получается так, будто ничего другого и нет.
– От чего же это я самоотрекся?
– О, ты никогда ни от чего не отречешься! Если тебе что-нибудь втемяшится в голову, ты и по трупам пойдешь! Но кое от чего ты отказался уже потому, что никогда не хотел этого.
– Это оттого, что невозможно хотеть и того и другого.
– Чего «того и другого»?
– Слушай, Питер, я ведь тебе ничего подобного о себе не рассказывал. С чего ты это взял? Я никогда не просил тебя выбирать между мною и чем-то еще. Что же заставляет тебя думать, будто я тебя ставлю перед выбором? И почему ты себя неуверенно чувствуешь, если так уверен, что я не прав?
– Я не… не знаю. Я не понимаю, о чем ты говоришь. – Затем Китинг неожиданно спросил: – Говард, за что ты меня ненавидишь?
– Я тебя не ненавижу.
– Вот, вот именно! Так за что, за что ты меня не ненавидишь?!
– А зачем мне тебя ненавидеть?
– Чтобы я хоть что-то мог чувствовать! Я понимаю, что ты не можешь любить меня. Ты никого не можешь любить. Так не добрее ли дать людям почувствовать, что ты хотя бы ненавидишь их, чем просто не замечать, что они существуют?
– Я не добр, Питер. – Поскольку Китингу сказать было нечего, Рорк добавил: – Иди домой, Питер. Ты получил то, за чем пришел. И довольно об этом. Увидимся в понедельник.
Рорк стоял у доски в чертежной «Франкона и Хейера», держа в руке карандаш. Прядь ярко-рыжих волос упала на лоб; обязательный жемчужно-серый халат, в который был облачен Рорк, походил на форму заключенного.
Он уже примирился со своей новой работой. Линии, которые он чертил, должны были преобразиться в четкие контуры стальных балок. Он старался не думать о том, какой именно груз будут нести эти балки. Иногда это было очень трудно. Между ним и проектом, над которым он работал, вырастал образ того же здания – каким ему следовало быть. Он видел, как и что переделать, как изменить прочерчиваемые им линии, куда повести их, чтобы получилось действительно что-то стоящее. Ему приходилось подавлять в себе это знание. Приходилось убивать собственное видение. Он обязан был подчиняться и чертить так, как было велено. Это причиняло ему такую боль, что иногда приходилось прикрикнуть на самого себя в холодной ярости: «Трудно? Что ж, учись!»
Но боль не уходила – боль и беспомощное изумление. Возникавшее перед ним видение было неизмеримо реальнее, чем все листы ватмана, само бюро, заказы. Он не мог взять в толк, почему другие ничего не видят, откуда взялось их безразличие. Глядя на лежащий перед ним лист, он не понимал, почему существует бездарность и почему именно ей принадлежит решающее слово. Этого он никогда не мог понять. И действительность, в которой подобное допускалось, продолжала оставаться для него не вполне реальной.
Но он знал, что долго так продолжаться не может, что надо подождать, что в ожидании и заключается смысл его нынешней работы, что его чувства не имеют никакого значения, что надо, обязательно надо просто ждать.
– Мистер Рорк, у вас готов стальной каркас готического фонаря для здания Американской радиокорпорации?
В чертежной у него не было друзей. Он находился там как предмет обстановки – нужный, но безликий и немой. Только начальник технического отдела, к которому был приписан Рорк, сказал Китингу после двух недель работы Рорка:
– А у вас, Китинг, голова варит лучше, чем мне всегда казалось. Спасибо.
– За что? – спросил Китинг.
– Вы, впрочем, вряд ли поймете, – сказал начальник.
Иногда Китинг останавливался возле стола Рорка и шепотом говорил:
– Говард, ты не мог бы сегодня после работы заглянуть ко мне в кабинет? Так, ничего особенного.
Когда Рорк приходил, Китинг обычно начинал так:
– Ну, Говард, как тебе у нас нравится? Может быть, тебе что-нибудь нужно? Ты только скажи, и я…
Но Рорк прерывал его вопросом:
– А сейчас где не получается?
Тогда Китинг доставал из ящика стола эскизы.
– Я понимаю, что оно и так не плохо. Но если говорить в целом, то как тебе кажется?..
Рорк рассматривал эскизы, и хотя ему хотелось бросить их Китингу в лицо и уйти куда глаза глядят, его неизменно останавливала одна мысль: ведь это все же здание, и надо его спасать. Так другие не могут пройти мимо утопающего, не бросившись ему на помощь.
Потом он принимался за работу и иногда работал всю ночь, а Китинг сидел и смотрел. Рорк забывал о присутствии Китинга. Он видел только здание, только ту форму, которую он мог этому зданию придать. Он знал, что в дальнейшем эта форма будет изменена, искажена, исковеркана. И все же в проекте останется хоть какая-то соразмерность и осмысленность. И в конечном счете здание будет лучше, чем было бы в случае его отказа.
Иногда попадался эскиз проще, вразумительнее и честнее прочих. Тогда Рорк говорил:
– Совсем неплохо, Питер. Растешь.
И Китинг ощущал небольшой странный толчок в груди – тихое, интимное, драгоценное чувство, которое никогда не возникало от комплиментов Гая Франкона, заказчиков, вообще кого-либо, кроме Рорка. Вскоре он совершенно забывал об этом, особенно после того, как окунался в более весомые похвалы какой-нибудь богатой дамы, не видевшей ни одного его здания, которая роняла за чашкой чая: «Вам, мистер Китинг, суждено стать величайшим архитектором Америки».
Он обнаружил возможность компенсировать свое внутреннее подчинение Рорку. Утром он появлялся в чертежной, бросал Рорку на стол чертеж, который надо было только скалькировать, и говорил: «Ну-ка, Говард, сделай мне это, да побыстрее». В середине рабочего дня он присылал к Рорку курьера, который во всеуслышание объявлял: «Мистер Китинг желает немедленно видеть вас в своем кабинете». Иногда Китинг выходил из своего кабинета и, сделав несколько шагов в направлении стола Рорка, произносил, ни к кому конкретно не обращаясь: «Куда, черт возьми, запропастились сантехнические спецификации по Двенадцатой улице? А, Говард, будь любезен, поройся в папках, откопай их и принеси мне».
Поначалу он опасался возможной реакции Рорка. Когда он увидел, что не следует вообще никакой реакции, кроме молчаливого послушания, то перестал сдерживать себя. Отдавая Рорку приказания, он испытывал физическое наслаждение, смешанное с негодованием, – как же Рорк может так безропотно выполнять любое его указание, даже самое нелепое? Тем не менее Китинг продолжал в том же духе, зная, что это может продлиться лишь до тех пор, пока Рорк не проявит гнев. В то же время ему страстно хотелось сломить Рорка, спровоцировать взрыв. Но взрыва так и не последовало.
Рорку нравились те дни, когда его отправляли инспектировать строительство. По стальным перекрытиям будущих домов он передвигался увереннее, чем по тротуарам. Рабочие с любопытством отмечали, что по узеньким доскам и незакрепленным балкам, висящим над пропастью, он ходит с легкостью, на которую были способны лишь лучшие из них самих.
Однажды в марте, когда небо в преддверии весны чуть подернулось зеленоватой дымкой и в Центральном парке[41] земля, оставшаяся в пятистах футах внизу, переняла у неба этот оттенок, добавив к своей коричневой темноте намек на грядущую перемену цвета, а озера рассыпались осколками стекла под паутинками голых ветвей, Рорк прошел по каркасу будущего огромного отеля квартирного типа и остановился перед работающим электриком.
Тот усердно трудился, оборачивая балку похожим на водопроводную трубу кабелем в толстой металлической оплетке. Эта работа требовала многочасового напряжения и терпения, тем более что вопреки всем расчетам свободного места явно не хватало. Рорк встал, сунув руки в карманы, наблюдая за мучительно медленным ходом работы электрика.
Электрик поднял голову и резким движением повернулся к Рорку. У него была большая голова и настолько некрасивое лицо, что оно даже привлекало. Лицо это, не старое и не рыхлое, было сплошь покрыто глубокими морщинами, а щеки свисали, как у бульдога. Поразительны были глаза, большие, широко раскрытые, небесно-голубого цвета.
– И чего надо? – сердито спросил электрик. – Чего вылупился, придурок?
– Горбатишься впустую, – сказал Рорк.
– Да ну?
– Да ну.
– Надо же!
– Тебе, чтобы обвести балку кабелем, и дня не хватит.
– А ты что, знаешь, как сделать лучше?
– Ага.
– Катись отсюда, щенок. Нам здесь умники из колледжа без надобности.
– Прорежь в балке дыру и протяни кабель через нее.
– Черта с два, и не подумаю!
– Еще как подумаешь!
– Так никто не делает.
– Я так делал.
– Ты?
– Не только я. Так везде делают.
– А здесь не будут. Я-то точно не буду!
– Тогда я сам сделаю.
Электрик взревел:
– Ни фига себе! С каких это пор конторские крысята стали делать мужскую работу?!
– Дай-ка мне горелку.
– Поосторожнее с ней, голубчик. А то, не ровен час, свои нежные пальчики спалишь!
Взяв у электрика рукавицы, защитные очки и ацетиленовую горелку, Рорк опустился на колени и направил тонкую струю синего пламени в центр балки. Электрик стоя наблюдал за ним. Рорк твердой рукой удерживал тугую шипящую струю пламени. Он содрогался в такт ее яростным колебаниям, но ни на секунду не позволял ей отклониться от намеченного направления. В его теле не было ни малейшего напряжения – оно все было вложено в руку. И казалось, что синяя струя, медленно прогрызающая сталь, исходит не из горелки, а прямо из держащей ее руки.
Он закончил, положил горелку и поднялся.
– Боже мой! – сказал электрик. – Да ты, оказывается, умеешь с горелкой управляться!
– Похоже на то, а? – Рорк снял рукавицы и очки и отдал их электрику. – Теперь так и делай. А прорабу передай, что это я так велел.
Электрик с почтением смотрел на аккуратное отверстие, прорезанное в балке. Он пробормотал:
– И где ж ты, рыжий, научился так с горелкой работать?
Спокойная и довольная улыбка Рорка показывала, что это признание его победы не осталось им незамеченным.
– Я поработал и электриком, и сантехником, и клепальщиком, и еще кое-кем.
– И при этом учился?
– Да, в определенном смысле.
– Архитектором стать хочешь?
– Да.
– Тогда будешь первым из них, кто знает толк не только в красивых картинках да званых обедах. Видел бы ты, каких нам тут отличников из конторы присылают!
– Если ты так передо мной извиняешься, то не надо. Я и сам эту братию не люблю. Ладно, работай. Пока!
– Пока, рыжий!
В следующий раз, когда Рорк появился на стройплощадке, голубоглазый электрик издалека помахал ему, позвал его и попросил совета, в котором совсем не нуждался. Он сказал, что его зовут Майк и что за эти несколько дней он успел соскучиться по Рорку. В следующий приход Рорка дневная смена как раз закончила работу, и Майк подождал, когда Рорк закончит осмотр.
– Ну что, рыжий, может, по кружечке пивка? – предложил он, когда Рорк вышел.
– А как же, – сказал Рорк. – Спасибо.
Сидя за столиком в углу подвальчика, они пили пиво, и Майк рассказывал свою любимую историю – как он свалился с пятого этажа, когда под ним треснули леса, и сломал три ребра, но выжил и может теперь все это рассказывать. Рорк вспоминал свою работу на стройке. Настоящее имя Майка было Шон Ксавье Доннеган, но его все давным-давно позабыли. У него был свой набор инструментов и старый «форд», и жил он тем, что разъезжал по всей стране с одной большой стройки на другую. Сами люди не много значили для Майка, но их умение работать значило очень много. Мастерство, в каком бы деле оно ни проявлялось, он буквально боготворил. Майк страстно любил собственную работу и не выносил тех, у кого не было подобной преданности делу. В своей области он был настоящим мастером и в других ценил только мастерство. Его мировоззрение отличалось простотой: есть мастера и есть неумехи, и последние его нисколько не интересовали. Он обожал здания, но при этом презирал всех архитекторов.
– Был, правда, один, – серьезно изрек он за пятой кружкой, – но только один, но ты, рыжий, слишком молод и уже не застал его. Это был единственный архитектор, который знал толк в строительстве. Я у него работал, когда был в твоем возрасте.
– Кто ж это такой?
– Его звали Генри Камерон. Он, наверное, давно уже умер.
Рорк долго смотрел на Майка, а потом сказал:
– Он не умер, Майк. – И добавил: – Я у него работал.
– Ты?!
– Почти три года.
Они молча посмотрели друг на друга, окончательно скрепив этим взглядом свою дружбу.
Спустя несколько недель Майк как-то остановил Рорка на стройплощадке и с изумленным выражением на некрасивом лице спросил:
– Рыжий, я слыхал, как наш старшой говорил парню от подрядчика, что ты упрямый и своенравный и что с таким гадом, как ты, он еще дела не имел. Что ты ему сделал?
– Ничего.
– Тогда о чем он говорил?
– Не знаю, – сказал Рорк. – Может, ты знаешь?
Майк посмотрел на него, пожал плечами и ухмыльнулся.
– Понятия не имею, – сказал он.
VIII
В начале мая Питер Китинг отправился в Вашингтон инспектировать строительство музея, подаренного городу одним великим филантропом, занятым успокоением своей совести. Здание музея, как гордо заметил Китинг, явится совершенно новым словом в архитектуре, так как будет копией не Парфенона, а Мезон Карре в Ниме[42].
Китинг отсутствовал уже несколько дней, когда курьер подошел к столу Рорка и сообщил ему, что мистер Франкон желает видеть его в своем кабинете. Когда Говард вошел в святая святых, Франкон улыбнулся из-за стола и весело сказал:
– Садись, друг мой, садись… – Но что-то в глазах Рорка, которых Франкон никогда не видел вблизи, побудило Франкона замолчать. Он лишь сухо добавил: – Садитесь.
Рорк подчинился. Франкон секунду внимательно смотрел на него, но не смог сделать никакого вывода, отметив лишь, что у собеседника на редкость неприятное лицо, но выражение этого лица вполне корректно и внимательно.
– Вы тот самый, кто работал у Камерона, не так ли? – спросил Франкон.
– Да, – ответил Рорк.
– Мистер Китинг говорил мне о вас много хорошего, – очень любезно начал Франкон, но вновь остановился. Любезность была растрачена впустую. Рорк просто сидел, смотрел на него и ждал. – Слушайте… как вас?..
– Рорк.
– Слушайте, Рорк. У нас есть клиент… с некоторыми странностями. Но это важный человек, очень важный, и нам обязательно надо удовлетворить его. Он сделал нам заказ на восемь миллионов долларов – деловой центр. Но вся беда в том, что у него есть определенные представления о том, как он должен выглядеть. Он хочет…
Франкон пожал плечами, словно извиняясь и снимая с себя всякую ответственность за столь нелепое предложение.
– Он хочет, чтобы он выглядел вот так, – Франкон протянул Рорку фотографию. Это была фотография здания Дэйна.
Рорк сидел не шелохнувшись и держал фотографию между пальцами.
– Вы знаете этот дом? – спросил Франкон.
– Да.
– Вот этого он и хочет. А мистер Китинг в отъезде. Я велел сделать эскизы и Беннету, и Куперу, и Уильямсу, но заказчик отверг все. И тогда я решил предоставить эту возможность вам.
Потрясенный великодушием собственного предложения, Франкон посмотрел на Рорка. Тот никак не прореагировал. Франкон видел перед собой человека, которого как будто только что стукнули по голове.
– Разумеется, – продолжил Франкон, – для вас это задание непривычное, сложное, но я решил дать вам попробовать свои силы. Не бойтесь, мистер Китинг да и я лично потом все подчистим. Вы просто составьте проект в общих чертах и сделайте хороший эскиз. Вы же, вероятно, понимаете, чего хочет наш заказчик, – вам известны камероновские штучки. Естественно, мы не можем позволить, чтобы из стен нашего бюро вышло подобное уродство. Нам надо удовлетворить заказчика, но при этом не потерять своей репутации и не распугать остальных клиентов. Суть в том, чтобы сделать здание попроще, сохранить общий дух вот этого, – он указал на фотографию, – но при этом не поступиться художественностью. Понимаете, пусть это будет в древнегреческом стиле, но построже. Вместо ионического ордера используйте дорический[43]. Цоколи и лепнину попроще. Ну и так далее. Уловили? Забирайте снимок и покажите мне, на что вы способны. Обо всех деталях расскажет вам Беннет и… Что такое? – Франкон резко замолчал.
– Мистер Франкон, позвольте мне спроектировать дом так, как было спроектировано здание Дэйна.
– То есть?
– Позвольте мне это сделать. Не скопировать здание Дэйна, а выполнить проект так, как это сделал бы Генри Камерон и как могу сделать я.
– Вы хотите сказать – по-модернистски?
– Я… в общем, да, можно сказать и так.
– Вы в своем уме?
– Мистер Франкон, прошу вас, выслушайте меня. – Слова Рорка походили на ноги канатоходца, неторопливые, напряженные, ощупью разыскивающие единственную нужную точку для следующего шага, ноги, покачивающиеся над бездной, но делающие очень точные шаги. – Я не критикую те дома, которые строите вы. Я у вас работаю, получаю у вас жалованье, у меня нет права высказывать свои возражения. Но сейчас… сейчас клиент сам просит… Вы же ничем не рискуете. Он сам так хочет. Подумайте только, вот человек, единственный человек, который видит и понимает, и хочет такой дом, и в состоянии построить его. Вы же не хотите впервые в жизни вступить в борьбу с клиентом – и ради чего? Чтобы обманом навязать ему все ту же старую дрянь. И это в то время, как все ваши заказчики хотят именно этой дряни и нашелся только один-единственный, кто обратился к вам с совсем другим заказом.
– А вы не забываетесь? – осведомился Франкон ледяным тоном.
– Да не все ли вам равно? Вы только дайте мне сделать этот проект по-своему и показать ему. Только показать. Он ведь уже отверг три эскиза, ну, отвергнет четвертый – только и всего! Но если он его примет… если примет…
Рорк не умел выпрашивать, это у него получалось отвратительно. Говорил он напряженно, монотонно, с заметной натугой; и его мольба звучала как оскорбление, адресованное человеку, вынудившему его взмолиться. Китинг бы дорого заплатил, чтобы увидеть Рорка в этот момент. Но Франкон был не в состоянии оценить ту победу, которой до него никто еще не добивался. Он воспринял только оскорбление.
– Я вас правильно понял? – спросил он. – Вы меня критикуете и пытаетесь преподать мне урок в области архитектуры?
– Я умоляю вас, – сказал Рорк и закрыл глаза.
– Если бы вы не были протеже мистера Китинга, я не стал бы утруждать себя дальнейшей дискуссией с вами. Но раз уж вы столь очевидно наивны и неопытны, я замечу вам, что не имею обыкновения интересоваться мнением простых чертежников в эстетических вопросах. Так что, будьте любезны, заберите фотографию – и мне не нужно от вас никакого здания, как его мог бы спроектировать Камерон. Мне нужно, чтобы вы внесли в эскиз конкретного проекта те изменения, которые связаны с особенностями участка. Что же касается классического решения фасада, вы будете строго следовать моим указаниям.
– Я не могу этого сделать, – очень тихо произнес Рорк.
– Что? Вы это мне говорите? Вы что, в самом деле сказали: «Извините, я не могу этого сделать»?
– Нет, мистер Франкон, я не говорил «извините».
– Тогда что же вы говорили?
– Что не могу этого сделать.
– Почему?
– Это вам будет неинтересно. Не просите меня заниматься проектированием. Я готов делать для вас любую другую работу, какую только пожелаете. Но не эту. И тем более не с творением Камерона.
– То есть как это – не заниматься проектированием? Вы же рассчитываете когда-нибудь стать архитектором? Или нет?
– Но не таким путем.
– Ага… понятно. Значит, не можете выполнить задание? Точнее, не хотите?
– Если вам так больше нравится.
– Слушайте, вы, дерзкий болван, это же неслыханно!
Рорк поднялся:
– Мне можно идти, мистер Франкон?
– За всю свою жизнь, – заорал Франкон, – за все годы работы я еще не видел ничего подобного! Зачем вас сюда наняли? Чтобы вы заявляли мне, что вы согласны делать, а что не согласны?! Чтобы поучать меня, критиковать мой вкус, выносить приговоры?!
– Я ничего не критикую, – еле слышно сказал Рорк. – И никаких приговоров не выношу. Просто есть вещи, которые я делать не могу. И довольно об этом. Позвольте идти?
– Иди-иди! Из кабинета моего иди и из фирмы! Иди и не возвращайся! Хоть к черту, к дьяволу! Иди и подыщи себе другое место! Попробуй поищи дурака, который тебя возьмет! Получай расчет и убирайся!
– Да, мистер Франкон.
Вечером Рорк пешком дошел до подвального кабачка, куда всегда заходил после работы Майк. Теперь Майк работал на строительстве фабрики, которое вел тот же подрядчик, что и на других самых крупных объектах Франкона. Днем Майк рассчитывал встретиться с Рорком на площадке, куда тот должен был приехать с проверкой. Поэтому сейчас он встретил Рорка неприветливо:
– В чем дело, рыжий? Филонишь?
Услышав, что произошло, Майк замер, сделавшись похожим на оскалившего зубы бульдога.
– Вот сволочи, – бормотал он в промежутках между более сильными эпитетами, – какие же сволочи!..
– Успокойся, Майк.
– Ну и куда теперь, рыжий?
– Подыщу что-нибудь в том же духе – до тех пор, пока сегодняшняя история не повторится.
Вернувшись из Вашингтона, Китинг сразу же прошел в кабинет Франкона. В чертежную он не заглядывал и новостей не слышал. Франкон тепло приветствовал его:
– Ну, малыш, просто здорово, что ты вернулся! Коньячку или виски с содовой?
– Нет, спасибо. Угости лучше сигаретой.
– Держи… Выглядишь превосходно! Лучше всех. Как это тебе удается, везунчик? Мне надо тебе столько порассказать! Как идут дела в Вашингтоне? Все в порядке? – Китинг не успел и рта раскрыть, как Франкон затараторил дальше: – Со мной случилась пренеприятная вещь. Очень огорчительная. Помнишь Лили Ландау? Мне-то казалось, что у меня с ней все на мази, но, когда я ее последний раз встретил, получил от ворот поворот! И знаешь, кто ее отбил? Ты не поверишь! Гейл Винанд собственной персоной! Высоко летает девка! Во всех его газетах – сплошные ее портреты, ножки – ты бы видел! Счастье привалило! А что я могу предложить ей взамен этого? А он знаешь что сделал? Помнишь, как она всегда говорила – никто, дескать, не может дать ей то, чего ей больше всего хочется: родного дома, милой австрийской деревушки, где она родилась? И представляешь, Винанд купил эту чертову деревушку и перевез сюда – всю до последнего гвоздика! Здесь он заново собрал ее на берегу Гудзона. Там она сейчас и стоит, с булыжной мостовой, церковью, яблонями, свинарниками и прочим! А две недели назад он взял и подарил все это Лили. А как же иначе? Если царь вавилонский сумел построить висячие сады для своей затосковавшей по дому женушки, то чем Гейл Винанд хуже? Лили, конечно, расплывается в улыбках и благодарностях, но на самом деле ей, бедняжке, совсем не весело. Ей куда больше хотелось бы норковую шубу. А эта проклятая деревня ей ни к черту не нужна. И Винанд это прекрасно знал. А вот, поди ж ты, деревня-то стоит, на самом Гудзоне. Вчера он устроил для нее прием, прямо там, в деревне. Костюмированный бал, где сам мистер Винанд изволил появиться в костюме Чезаре Борджиа[44]! А кем ему еще быть? И знаешь, такая была вечеринка! Такое говорят, что ушам не веришь! Но ты же понимаешь, это Винанд, ему все можно! А на другой день он знаешь что придумал? Притащился с целым выводком детишек, которые, видишь ли, никогда не видели австрийской деревни, филантроп хренов! А потом забил все газеты фотографиями этого выдающегося события и слюнявыми статейками о ценности образования. Конечно, тут же получил кучу восторженных писем от женских клубов! Хотел бы я знать, что он станет делать с деревней, когда даст отставку Лили. А это скоро произойдет, поверь мне, они у него подолгу не задерживаются. Как ты думаешь, тогда у меня с ней что-нибудь получится?
– Непременно, – сказал Китинг. – Не сомневайся. А как дела здесь, в бюро?
– Прекрасно. Как всегда. Лусиус простудился и выжрал весь мой лучший арманьяк. Ему же это для сердца вредно, да и стоит сто долларов ящик!.. Кроме всего прочего, Лусиус влип в мерзкую историю. И все из-за этой его мании, фарфора, будь он неладен! Пошел, понимаешь, и купил чайничек у скупщика краденого. А ведь прекрасно знал, что товарец-то ворованный! Пришлось мне попотеть, чтобы избавить его от публичного скандала… И кстати, я уволил твоего приятеля, как бишь его?.. Рорка.