Парень для «Sекса»

«Призрак Матрицы»

– Ты что, реально в тренажерку пойдешь? – Богданова стояла в дверях своей комнаты и тянула через трубочку какую-то алкогольную дрянь. За спиной из телевизора тарахтела Тамара Шафранская. – Опять?! Тебе там что, платят?

Я кивнула; учуяв алкоголь, сглотнула слюну.

– Пятница, мать! – напомнила Бонечка.

– Ну, и?

– Сегодня же повтор программы с Роджером. Как он корову доил!

– Ну и? – повторила я грубо. – Не ты ли всегда говорила, что Шафранская снимает говно? Что у нее тупые сиськи и оголенные до сосков сюжеты?.. Нет, тупые соски и сюжеты, оголенные до сисек… Или, что ты там обычно про нее говоришь?

– Тебе-то что?

– Мне – ничего. Это ты ее обсирала все время.

– Ты – тоже.

– Я просто пыталась тебя утешить! А ты стояла по ту сторону балкона, если на то пошло!..

Богданова пожала плечами.

Сама она не считала обсирание чем-то страшным. Как и угрозы самоубиться. Она уже вообще ничего не считала страшным, поскольку пила третий день, не просыхая ни на минуту. Это не мешало ей, чуть что приходить в сознание и напоминать нам, что у нее есть повод на это свинство. Ни один ее сюжет в прошлом месяце не вышел в эфир. Она ни копейки не заработала.

М-да.

– Мальчик мой, – забыв обо мне, Богданова уставилась на Роджера Веста, «амурского» вратаря. – Люблю тебя, мой Крольченочек!..

– Как можно любить мужика, который от тебя шарахается?

– А как можно хотеть мужика, который трахнул весь город, кроме тебя?

Я промолчала.

Внезапно захотелось забыть про все, напиться и утопить все желания, как итальянская мафия топила своих должников.

– Оставайся, – коварно сменила тон Бонечка. И даже по голове меня погладила, стерва. – Все мужики – козлы. Что Кан, что Кроткий. Давай напьемся, а? Как в старые добрые времена.

Слова прозвучали в моей голове, как набат. Я сунула руки в карманы джинсов, которые стремительно увеличивались в размере, затем посмотрела на Бонечку. На ее, опухшее от трехдневной пьянки лицо, на жировые валики на пузе… Я содрогнулась и распахнула дверь.

– Не-е-е! Я в зал.

– Кроткий вчера с какой-то бабой в «Пуле» лизался! – крикнула Богданова вслед.

– Да хоть с Каном! – я грохнула дверью и почти бегом устремилась вниз.

Было больно и ужасно обидно. Далеко не все девушки, которых драл Макс, были похожи на Димину Сонечку. То, что я так глупо спалилась, дав ему знать, что хочу его, не давало спать по ночам… Было стыдно, противно, неловко. За то, что так губу раскатала.

Я знала лишь один способ отвлечься, не напиваясь: тренироваться.

Когда упахавшись на тренировке, я приняла душ и вышла из раздевалки, все стало еще противнее. У стойки фитобара, – так, что незаметно не обойти, – стоял Макс и клеил ласты к хорошенькой, модельного вида барменше. Это было больно, но не смертельно. Это я бы пережила: я всегда умела признавать чье-либо превосходство. Но рядом с Максом стоял, раздувая ноздри, его приятель и смотрел на меня в упор.

Дрогнув, я отвела глаза, бездарно пытаясь сделать вид, что его не знаю. Кан кашлянул, не давая мне отвертеться, щелкнул пальцами и позвал.

– Ангелочка!

– Что? – спросила я, зло. Так ласково он со мной говорил только в детстве. Теперь это означало сарказм.

– Иди сюда, моя маленькая.

– Зачем? – я все еще не могла простить ему ту встречу в «Русской кухне».

– Блядь, надо значит, если зову! – рыкнул он своим обычным тоном.

Как было отказать такому любезному кавалеру? Шаркая подошвами, я обреченно приблизилась, потирая шею. На стойке, под локтем Кана, лежала газета. Может, ему в последний миг статья разонравилась?.. Не сводя с меня глаз, он взял в руки газету, прищурился и кончиком языка потрогал свой клык.

– Как ты, мое сокровище?

Я подозрительно на него посмотрела: не заболел ли?

– В смысле?

– В прямом.

– В смысле, как у меня дела или что?

– Допустим.

– Ну, хорошо.

– Потерей памяти не страдаешь?.. Нет? Тут такое дело. Мне, как врачу, очень интересен твой феномен, – Кан жестом фокусника показал мне свернутую в трубку газету и, картинно ее развернув, прочел: – «…первый мужчина, первый опыт».

– И? – спросила я, покраснев.

– Это уже второй за тот год! У тебя саморегенерирующаяся плева?

Он так и сказал «саморегенерирующаяся» и ни разу не заикнулся. Макс перестал подмахивать барменше и удивленно посмотрел на своего друга. Кан бросил газету на стойку и вопросительно выгнул бровь. Он был такой красивый, когда так делал, что я не сразу нашла ответ.

Девушка-бармен уставилась на меня:

– Так это было по-настоящему? – спросила она, хватая газету. – Оу-о! Как бы я хотела встретить такого мужчину.

– Я сам бы хотел! – сказал Дима, в упор разглядывая меня.

– А почему вы расстались? – спросила девушка.

– Да, – сказал Дима. – Он тебя так любил. Так опытом, понимаешь, с тобой делился…

Он говорил как Шеф, но у того все могло бы сойти за шутку. Дима же рубил слова, словно Терминатор. Он вообще не имел больше склонности к шуткам. Разве что, посадить кого-нибудь на кол, или вывезти в лесополосу – рыть могилы в мерзлой земле.

– Ну, мало ли?..

– Чего тебе мало, млять?! – он был не логичнее, чем в тот прошлый раз, с Виталей.

Ревнует, что ли?

Я набрала побольше воздуха и медленно выдохнула в сторону. За попытку озвучить это Кану в лицо, я могла оглушительно схлопотать по морде. Макс что-то тихо сказал ему на ухо.

– Мне интересно, как мои девочки проводят свободное время, – возразил Дима.

– Я – не твоя девочка! – прошипела я, намекая, что уже давно на него не работаю.

– Я прочитал и ранен в самое сердце, – сказал он сухо. – И кстати, о ранениях… А что ты не описала драку? С кровью, с выбитыми на пол мозгами?

Макс бросил на друга еще один взгляд, еще более удивленный. Он больше не вмешивался, но щелчком пальцев велел барменше отойти.

Я затаила дыхание, до боли сжав кулаки: он знает! О, господи! Тюремные двери распахнулись передо мной, зловеще при этом скрипнув.

Я попыталась, широко распахнув глаза:

– К-к-какую драку?

– Тебе-то какая разница? – не веря своим ушам, рассмеялся Макс. – Ты теперь за то, чтобы большие мальчики выясняли проблемы словами?

У Димы дернулся рот.

– Давай, ты щас не будешь ее спасать? Этот ее герой, того мужика угрохал. Черного, заметь.

Я как-то некстати вспомнила, что у него самого-то руки в крови по локоть. Это напомнило еще кое-что.

– Во-первых, никто никого не грохал. Во-вторых, – я сунула ему под нос багровый шрам на руке, – тот негр хотел меня изнасиловать.

– Ну, это само собой, – Дима отвел мою руку и показал в улыбке достижения корейских дантистов.

– Насильника я бы тоже грохнул, не глядя, – набычился Макс.

Я благодарно улыбнулась ему. Кан заткнулся, сузил глаза и, не подумав, залпом, выпил шпинатный сок. Его перекосило и содрогнувшись, Дима на миг утратил товарный вид.

– Скажите, Дмитрий Сергеевич, – нежно спросила я, – в обычном сексе вы точно такой же жесткий, как в мозгоебстве?

Пластиковый стаканчик с громким треском скончался в его руке. Пару мгновений я верила, что Кан мне действительно врежет, но Дима сумел овладеть собой. Не сводя с меня глаз, он медленно разжал пальцы и то, что осталось от тары, с грохотом упало к его ногам.

– Хочешь проверить? – Кан подался вперед, но я не отпрянула.

– О-о-о, да… Сыночек родится, Скоттиком назову. В честь вас.

– Деточка, – сказал Дима так нежно, что у меня похолодело внутри, и указательным пальцем завел прядь волос мне за ухо. – Ты так разговариваешь со мной, как будто бессмертна.

Глава 5.

«Печатная проституция»

Сидя за столом, я яростно терла уши, в надежде, что приток крови стимулирует мозг.

Третий день подряд пыталась писать рекламную заметку про Новый год. Вокруг лежала куча исписанных листов и еще столько же – скомканных. Прикусив от напряжения кончик языка, я пыталась как можно радостнее встретить Новый 2003 год от имени Ангелины Злобиной.

Ирка сумела договориться с «Саппоро», что они оплатят рекламную площадь в «Sексе», если я сочиню, будто Новый год встречала у них. Они готовили какое-то супершоу на Старый новый год и Ирка соблазнила их перспективами.

Сама она как была на корпоративе в издательстве, а завтра собиралась в «Шанхай» со своим парнем, честным молодым бизнесменом. О «честности» его бизнеса говорили две вещи: он хорошо знал Диму и дружил с Максом.

Ирка звала нас с Богдановой встречать с ними Новый год. Я уже почти согласилась, но в последний миг вспомнила, с кем он дружит и отказалась. За сына-Скоттика, которого я собиралась назвать в честь него, Кан обещал назвать в мою честь торговый центр. Посмертно. А Макс обиделся, решив, что я действительно к Кану пристаю. Барменша, видно, была не в счет.

Все эти мысли сбивали, я не могла писать.

Выдать откровенно-рекламную замануху за честные и пламенные впечатления в тот миг, когда разрывается сердце, – невыполнимо в принципе. Я честно старалась, но каждая третья фраза звучала так глупо и чопорно, что Леня Голубков со своим «Я не халявщик, я партнер!» казался образцом честности.

Статья получалась топорной, и я это чувствовала. Но чувствовать было мало, а исправить я не могла.

Ощущая себя проституткой, которая объясняет клиенту, что он ей не нравится, хотя и заплатил наперед, я яростно грызла ручку. Мне не хотелось отказываться от мечты купить себе на этот гонорар красивые длинные сапоги на тоненькой шпильке, вроде тех, в которых цокала Сонечка. Но родить что-либо возвышенное, как эти шпильки, не получалось.

Раньше я сочиняла истории с той же легкостью, с какой выдувала мыльные пузыри. Когда я говорила с заказчиком, мне виделся фееричный репортаж о том, как Ангелина Злобина отмечает Новый год в его ресторане, а сейчас, сидя на своей кухне, я была Леной Ровинской и отвыкший фантазировать мозг сопротивлялся и буксовал, словно алкоголик, которого измученная жена отыскала в канаве и пытается затащить домой.

– Поверить не могу, чем ты пытаешься заниматься, – сказала Богданова. – И чего ради?

Она уже полчаса тупила, сидя на подоконнике. Курила и заливалась из чайной чашки дешевым красным вином.

– Ради сапог? Серьезно?

Свои сапоги она подкрашивала черным маркером, так как не всегда могла купить гуталина, но мысль о том, чтобы тупо взять и начать работать не приходила ей в голову.

То, что работать пыталась я она расценивала почти как личное оскорбление.

– И я еще пыталась научить тебя писать что-то стоящее, на ЛитО водила… Песец, Тузик. Приехали!

Глава 6.

«Литературные гении и литературные шлюхи»

Ради исключения Бонечка не врала и не преувеличивала.

Она и в самом деле пыталась сделать из меня «писателя» и водила в Литературное Объединение. Чего именно я за нею туда поперлась, я так и не поняла.

Видимо, заговорили детские комплексы. Это потом уже, много позже Ирка растолковала мне, что в этом ЛитО толкутся унылые неудачники, которые считают себя гениальными лишь потому, что их шедевры не продаются.

Что я в свои двадцать, да еще имея в анналах книгу, принятую в печать, произвела там примерно то же впечатление, что длинноногая модель на толстых теток из бухгалтерии. Но тогда я не поняла, что меня просто-напросто загнобили. За то, что молодая, за то, что уже почти что «пробилась». Небритые гении, от которых разило куревом, кислятиной и вином, толковали со мной о том, как тяжек путь литератора.

Как сложно пробиться.

Как невыносимо и гадко на свете жить…

Всего лишь через два месяца среди них, я запила, как Элина, поправилась и почти что разучилась писать. Ибо писать легко в ЛитО считалось признаком проституции, а рожденное в муках мне хотелось положить меж оконных рам.

И не только мне.

Теперь же, мои попытки вернуться к собственному стилю, Богданова воспринимала как личное оскорбление. Как и мое похудение почти на пять килограммов.

Когда мне только отдали рубрику, она назвала меня «Донцовой для тинейджеров, желающих торговать собой». Чем неожиданно разозлила Макса. Даже я удивилась, отчего столь сдержанный с Димой, он так яростно бросился меня защищать от Богдановой.

– Донцова, – прорычал он, – это не просто тысячи килограммов «макулатуры». Это тысячи килограммов ПРОДАВАЕМЫХ книг! И если ты, алкоголичка убогая, не отстанешь от девочки с этим своим дерьмом, я тебя, сука, заставлю написать эссе по творчеству великих русских писателей.

Палец Макса, выставленный в ее сторону как пистолет, качнулся. Бонечка прижала к черепу уши и отшатнулась.

– …и если моя мать не оценит это хотя бы на «четверку», ты будешь Ленкиными книгами на улице с лотка торговать.

Мать Макса была учительницей литературы и завучем. При ней даже сам Макс ходил по струнке и после того, как возвращался со стрелки, мыл руки прежде, чем сесть за стол. Когда эта женщина его навещала, мы старались не двигаться, как бы ей не пришла в голову мысль – проверить «пищеблок», в котором ее мальчику готовят обеды. Получить у нее «четверку» по чему-либо, было практически нереально.

А вот отхватить у Макса – вполне. Одна из его подруг как-то напилась и попробовала наброситься на него с кулаками… Поговаривали, что ее уже вывели из искусственной комы и вскоре отучат писаться под себя.

Богданова в ту ночь напилась и угрожала покончить с собой, раз уж все мы так к ней относимся и навели «полный дом убийц, садистов и бандюков!». Но в результате только облевала весь коридор таблетками, которые оказались валерьянкой и вырубилась рядом с последней лужей.

– Как печальна участь настоящих талантов, – сказала Ирка, швыряя мне пару перчаток и без особого сочувствия вылила на Богданову целый ковш ледяной воды. – Вставай, сука. Донцова уже три главы написала, пока ты пьешь! Вставай, я сказала, а то щас Кроткого позову!

Целых две недели после события, Богданова молчала. Крепилась. Почти не пила. Даже пыталась что-то там сочинить на работе. Но как и у большинства талантливых, но слабых людей, у нее не хватило душевных сил. Пользуясь тем, что Ирка была на встрече, а Макс уже поужинал и ушел на блядки, Элина решила снова заняться моими делами.

– Реклама, – сказала она. – Рек-ла-ма! Почему ты просто не попросишь своего старого друга Диму послать тебя на панель?

Как и все непризнанные гении, Богданова питала по-настоящему страстную нелюбовь к рекламе и всему, что можно было продать. Как женщина, она всеми фибрами ненавидела тех, кто был хотя бы немного привлекательнее ее. Тот факт, что когда-то я зарабатывала деньги именно привлекательностью, доводил ее до обморока.

«Искусство не продается! – утверждала она. – Художник должен оставаться голодным!»

Это не мешало ей сжирать в пьяном угаре все, что не было прибито к кухонным полкам или стрелять у нас полтинники «до зарплаты». Не останавливало в желании захомутать хоккеиста и за его счет ТВОРИТЬ, не разменивая себя по вульгарным вопросам злата. Она даже Диму, как-то, шутки ради, спросила, сколько бы он ей платил, реши она поехать в Корею. Дима, не уловив ее юмора, с могильной серьезностью объяснил, что далеко не все в этом мире можно продать. Даже в американские бары.

– Но Ровинская же у тебя работала! – возмутилась Богданова.

– У меня еще и Соня Попова работает, – сказал Дима. – Ты-то тут при чем?

И брови вскинул, типа, – давай, расскажи мне; я весь – внимание. Бонечка тогда не ответила, но ничего не забыла.

– Продавать себя – отвратительно! – заявила она, тыча сигаретой в листы бумаги на кухонном столе.

Сигарета была последняя и проводив глазами скомканную пачку, я поняла, что когда Элина ее докурит, то попросит у меня денег в долг. И не вернет по тысяче самых разных причин. Будет унижаться, оправдываться, врать. Будет носить сапоги со сломанными «собачками», но никто и никогда не посмеет упрекнуть ее в том, что она предала себя, согласившись писать рекламу.

И я вдруг подумала: а сможет ли она еще ее написать? Это было чертовски сложно – писать рекламу. Куда сложнее, чем смотреть себе в пупок, тягостно завывая на тему того, что никто не любит. Может быть, все эти гении в ЛитО, на самом деле вовсе не были гениями?

Может быть, настоящий талант писателя заключался вовсе не в том, чтобы обзывать Донцову губительницей лесов, а в том, чтобы уметь писать, как она. То, что люди купят и захотят еще?.. Чего добилась сама Богданова? Пристроилась под бок к тем самым людям, которых так презирала, чтобы стрелять у них «до зарплаты» те самые, вульгарные деньги ради которых не желала «унизиться»?

– Что плохого в том, чтобы зарабатывать деньги? – спросила я. – Я умею писать легко и люди готовы платить за это. И это куда приятнее, чем валяться с тобой на пару пластом и страдать похмельем. Не хочу я ни оставаться голодным художником, ни писать «настоящую» литературу. Я хочу зарабатывать деньги. Точка. И если тебя не устраивает то, что я этого хочу, это… твои проблемы!

– Я, в отличие от некоторых, не масс-продукт, – презрительно парировала она. – Но, если ты желаешь стать такой же, как Ира – вперед.

Мое сознание раскололось на до и после. И до меня вдруг дошло. С ослепительно белой ясностью, с которой молния освещает поваленную сосну.

– Да ты ведь просто боишься! – сказала я. – Тебе плевать на то, что сама ты ничего не добьешься. С этим ты уже давно смирилась и не пытаешься. Тебе плохо от одной лишь мысли, что я чего-то добьюсь. Вот почему ты хочешь, чтобы я занималась тем, что ты называешь «литературой». Чтобы быть уверенной – я утону в том же депрессивном дерьме, что ты.

Я пошла к себе в комнату. Достала полоску почти выцветших стикеров с изображением Скотта. Внешность почти не угадывалась. Лишь черные пятна – волосы, глаза, свитер. С тем же успехом, тут мог быть сфотографирован Кан, Тимур или Кроткий.

И я задумалась, а что – если?.. Мысленно перенесла его в настоящее. Представила с собой рядом – таким, каким помнила. Представила рожу Макса, который бы проглотил свои слова про мою фригидность вместе с языком… рука сама собой начала вдруг писать.

Скотта я потом переименовала в Костю.

***

– Классно, – сказала Ирка, пробежав глазами заметку. – Вот можешь же, когда хочешь! Прям в «Саппоро» захотелось…

Я гордо улыбалась в ответ. Голова кружилась. Чтобы написать эту историю, о прошлом Новом году, якобы проведенном в «Саппоро», я раскопала самые потаенные мечты. Выцарапала из них самые мещанские, по мнению Богданиных гениев, желания…

Заметка пахла елкой и мандаринами; между строк рассыпались конфетти; с абзацев свисали сверкающие ленточки серпантина. Я читала и перечитывала, слыша в голове звуки вальса и Скотт поднимался с барного табурета, чтобы поцеловать меня.

Когда он отстранился, я вдруг увидела лицо Димы…

2003 год.

ЯНВАРЬ.

Часть третья, в которой я выслушиваю за старые грехи, учусь грамматике и возобновляю старые связи.

Глава 1.

«Любим мы, а не нас»

Ангелина ЗЛОБИНА

«Женщина любит только один раз. Всеми остальными – она пытается доказать тому, первому, который разбил ее сердце, что он был лишь простым увлечением.

Наше мнение о себе закладывается лет в тринадцать-четырнадцать. Если в этом возрасте ты блистала во все стороны внешними данными, ты будешь считать себя звездой номер раз даже спустя многие годы, что бы природа при этом с тобой ни сотворила.

Лет в тринадцать я узнала, что даже для того, чтобы назвать меня просто «обычной нормальной девчонкой», собеседник должен иметь очень доброе сердце. Это мне сказал двоюродный брат (которого я тайно любила всю свою жизнь), когда я вертелась перед зеркалом, жутко довольная тем, что вижу. И все померкло: я ему поверила. Он был старше на десять лет, и все, что он говорил, было для меня догмой.

– Но ты не расстраивайся, – сказал он, чтобы как-то сгладить свои слова. – Многие маленькие уродины вырастают в очень интересных… собеседниц.

После такого я, чтобы доказать всем родственникам, что Андрей был лишь детским бредом, обрушила всю свою любовь на плакат Ван Дамма. Потом был плакат Лундгрена и еще много-много других кумиров. Попытки одноклассников пригласить меня на свидание я считала издевательством, на которые научилась отвечать быстро и жестко. Андрей уже давно уехал в Омск и исчез из моей жизни, а влюбиться в кого-то снова я боялась.

Так прошло шесть лет…

На годовщину – 30 лет совместной жизни его родителей – меня пригласили отдельно, памятуя о постоянном «динамо» в сторону всех остальных праздников. С ремаркой: «Присутствие обязательно!!!».

На входе в зал сталкиваюсь с… Андреем. Тоже приехал! Он минуту смотрит на меня как на Нечто особенное. Затем стискивает в объятиях и заверяет, что жутко рад меня видеть.

Весь вечер мы сидим рядом, где-то на «камчатке», и я не могу унять дрожь в руках и коленях. Праздник близится к закрытию ресторана. Любимый намекает, что мы могли бы пойти в гостиницу. Я уже наполовину близка к инцесту… И тут он вдруг неожиданно вспоминает, что мы на семейном мероприятии.

– Блин! Ты же… А кстати, ты мне – кто?

Так он меня даже не узнал?! Ну, ладно! Сейчас ты у меня получишь «момент прозрения».

Некоторое время он рассматривает меня, как восставшую из ада: со смесью ужаса и любопытства.

– А помнишь, ты перед отъездом сказал, что я уродина? И что когда я вырасту, то стану интересной… собеседницей? – спрашиваю у него ядовитым тоном. – Ну и как? Интересно было?

И что вы думаете? Он этого тоже НЕ ПОМНИТ! Ни точно, ни даже приблизительно. И если он, мол, такое ляпнул, то только затем, чтобы убить во мне зародыши нарциссизма.

– Слушай! Давай сейчас выпьем по маленькой, – разливает из первой попавшейся бутылки. – Ты меня простишь, и мы все забудем! Блин, я себя чувствую кретином из-за того, что предложил!..

А я? Кем себя чувствовала все эти годы я?! Когда из страха быть отвергнутой, отворачивалась от любви первой?!

Можно ли забыть то, что навсегда искалечило мое сознание? Я не знаю. И он тоже не знал ответа на этот вопрос».

Глава 2.