Чем Черт не шутит

– Уточка полевая, где ночку ночевала?

– На выгородке, на перегородке.

– Чего делала?

– Коней пасла.

– Кого выпасла?

– Жеребеночка.

– Где жеребеночек?

– Миколка в клетку увел.

– Где клетка?

– Вода подняла.

– Где вода?

– Быки выпили.

– Где быки?

– Девки выпасли.

– Где девки?

– По замужьям.

– Где ихния замужья?

– Все примерли.

– Где могилки их?

– Травой заросли.

– Где трава?

– Коса выкосила.

– Где коса?

– Изломалася.

– Где обломки ее?

– В кузнице.

– Где кузница?

– Сгорела.

Был пепелок – да раздул ветерок,

были палочки – растаскали галочки.

Русская народная баечка

Часть I

Похищение

Радан сидел, прижавшись спиной к стене и вытянув ноги вдоль нерасправленной койки, куда вчера повалился плашмя, но так и не уснул. В чужом доме. В тюрьме.

– Ты не смеешь держать меня здесь! Кто ты такой вообще? Я не знаю тебя! Верни меня обратно!!! Где моя мама?! Что с ней?! Ты глухой?! – кричал Радан на человека, забравшего его из дома и объявившего себя Наставником. – И что?! Ты себя слышишь вообще? Хочу и тыкаю! Я не Рае! Ты меня с кем-то перепутал! Что это за имя, не смей меня так называть! – вопил он, пока Наставник не втолкнул его в комнату и не обрубил:

– Лучше спи, завтра у тебя трудный день.

– И все? Это все? – Радан застыл в воздухе, выбросив себя в проем двери: он повис внутри строго очерченного прямоугольника, вцепившись пальцами в косяки.

Никто ему не ответил, и он с грохотом хлопнул дверью.

Лучше спи… Но спать не давал свет, бивший в окно. Красноватые отблески непрекращающегося пожара дрожали в комнате, как когда-то легкие занавески у него дома.

Дом… Радан разбил яйцо о край тяжелой сковороды, которую они так плохо мыли, что на ней нагорела еще одна стенка, – белесый круг с желтым солнцем внутри вспузырился по краю, теряя свою прозрачность. В дверь позвонили. «Никогда не открывай незнакомцам, ты понял, Радан?» – просила мама. Мама… она, наверное, места себе не находит, плачет, ищет его…

Он вскочил с кровати и принялся оглядывать комнату в поисках телефона. Выглянул в окно — заглаженный глиной проем, у которого не было стекла — вдали виднелась широкая огненная полоса, извивавшаяся, как какое-то северное сияние. Радан пару раз видел что-то похожее в чужом небе, по телику, только здесь это сияние спустилось на землю и стало рекой, где текла не вода, но пламя.

Ужасно захотелось пить. Просто нестерпимо. Он прижал ладонь к шее и потер горло. Постепенно разум привык к чуду горящей реки, а взгляд спустился во двор, где чернели: округлый глиняный забор, похожий на толстый край обожженного блюда; колодец, как финальная точка; ночные тени – линии жизни.

Радан оторвался от окна и бросился к двери, оказалось – он вовсе не был замурован здесь, как думал прежде, и свободно вышел из комнаты. По всему дому горели свечи – черная копоть рисовала на стенах жуткие пятна, в тусклом свете огня казавшиеся чудовищами. Ощущение воли набросилось на него и погнало вперед. Радан помчался по лестнице – глиняные ступени холодили босые стопы. Он покрутился внизу, как стрелка компаса, не зная, куда бежать дальше, потом вспомнил, что протащили его сюда через комнату с вытянутыми, точно шея жирафа, песочными часами и отправился на их поиски. В темноте часы завораживающе сияли: вырезанные из черных костей змеи оплетали стеклянную чашу, переливаясь в магических отблесках, как живые. Радан отпрянул, когда одна из них выпустила раздвоенную нитку тонкого языка – попробовать воздух подле него, – и рванул прочь из дома.

Он боялся, что визг дверных петель всех разбудит, и его снова схватят и посадят – на этот раз под замок. Он так торопился, что шмыгнул мимо колодца, даже не заглянув внутрь, к пустой прорехе калитки, беззубо зиявшей в челюсти забора, и помчался в самую гущу ночи – прочь: от страшной реки, от своей темницы, от преследователей, которые не гнались за ним. Никто не гнался за ним. И он ушел далеко. В непроглядную черноту ночи. В Холод. Голод. Страх. Одиночество.

Сначала он бежал, не чувствуя ничего, кроме необходимости куда-то стремиться, как часть потока в полноводной реке, изгиб волны, щепка, пока не споткнулся и не упал, проехавшись по сухой земле, укрытой не мягкой сочной травой, как дома, а легкой грязной пыльцой золы. Радан ободрал колено, горячая кровь, выступившая на коже, мигом остыла. Он с трудом подавил острый, как сам удар, порыв зло разрыдаться, тихо поднялся и захромал в сторону дома, который находился теперь неизвестно где.

Холод налип на кожу и проник внутрь, словно болезнь, заставляя все тело плясать под его осипшую дудку. Радан обнял себя руками, защищая тепло, которого не чувствовал. И шел. Шел. Шел. Продираясь сквозь подступающее отчаяние. Мама, мамочка…

Удар.

Что это?

Радан отошел от преграды, которую не мог разглядеть. Ночь все спрятала от него во тьме, как не желающая ничем делиться капризная девочка в тайной коробке. Далекие звезды и луна, загнанные облаками выше на небо в недосягаемое Ничто, тоже не могли его рассмотреть. Он протянул руку и коснулся пустоты. Твердо и холодно. Так же твердо и холодно, как в обычном окне. Радан повел ладонью в сторону, в другую – преграда была повсюду. Стукнул твердую тьму кулаком. Ничего. Еще раз. Ничего. Опустился на колени, пошарил в золе пальцами. Отыскал камень, бросил – тот отскочил от «стекла» как мяч и больно ударил в плечо. Радан выругался и стал искать камень побольше, чтобы запустить посильнее. Второй отлетел в живот – Радан сложился пополам. Когда боль отпустила, он прокашлялся и двинулся вдоль ограждения, чувствуя, как невидимое стекло закругляется, огибая это странное место, и запирает его самого внутри. Обессиленный, он встал на колени (правое – тут же взвыло от боли), пошарил руками в темноте в поисках надежды разбить преграду, но ничего не нашел – лишь полные горсти холодной золы. От усталости и беспомощности он расплакался. Слезы еще не остыли, когда пришли стерхи.

Когда они переехали с улицы Горького на Тополевый переулок, мама часто повторяла: «Сменили шило на мыло», имея в виду, что здесь было очень тихо. Машинное море, раньше клокотавшее под окнами и днем, и ночью, теперь отдалилось настолько, что даже казалось, будто они улетели на другую планету. И все-таки был подвох: «Кто бы мог подумать, что здесь все окна выходят на темную сторону, живем как кроты, солнца не видим».

Однако Радану это очень нравилось, он не любил солнца, оно делало его ленивым, а вот дождь – совсем другое дело, – дождь его оживлял.

– Ты как лягушка, – говорила мама, когда он радостно плескался во всех лужах на районе, особенно в той, глубокой, за сгоревшей сарайкой. Было что-то поистине необыкновенное в том, чтобы проехать на велике по наполненной водой яме, разрезать ее надвое и вылить поровну с каждой стороны, словно мчишься сквозь закатное алое море.

Теперь-то Радан во всей полноте постиг, что на самом деле значит — сменить шило на мыло. Он сидел на койке с тонким матрасом, из которого торчала солома, в узкой темной камере с зарешеченным крошечным оконцем, унылым квадратом, болтавшимся под самым потолком и походившим на отдушину вентиляции у мамы на кухне. В углах камеры (когда утром пришел слабый свет, Радан смог рассмотреть их), на красных нитках, переплетенных с волосами и унизанных косточками, висели темные и светлые кругляши из разных пород дерева, на их спилах (кровью?) были выписаны темные знаки. Радан протянул руку – дерево обожгло кожу, там, где он тронул оберег. По полу прошмыгнула крыса – он оцепенел. Дверь открылась – вздрогнул.

– На выход, – потребовал человек, одетый во все черное.

Радан медленно повернулся. Выходить что-то расхотелось.

– Ты понимаешь, что я говорю, или нет?

Радан, конечно, понимал, и еще он понимал, что вид у него, наверное, уж слишком растерянный и глупый, но все равно продолжал стоять: вполоборота к двери, с горящей рукой, неестественно отведенной от тела, с болью в колене, что за ночь только усилилась, в оцепенении от крысы, от черного человека, нарушенного одиночества, и вообще всего, что с ним произошло за последние сутки.

– На каком языке он говорит? – крикнул стерх в темноту.

– На нашем, – ответил Наставник, чей голос Радан мгновенно узнал и весь внутренне сжался.

Хоть он и ожидал чего-то подобного, но больше мечтал, что о нем просто забудут.

– Ну как, лучше здесь спится, Рае?

Радан сжал кулаки – ногти впились в ладони.

– Молодец, главный урок ты усвоил.

– Это какой?

– Молчание – золото.

Однако Радан вовсе не желал молчать, просто не мог придумать, что сказать. Да и голова у него уже ничего не соображала: тяжелая, она клонилась вниз, как те розы, что маме дарили на дни рождения.

– Не стой столбом – некогда.

Голос Наставника не был раздраженным, скорее равнодушным, будто Радана навязали ему, как бедного родственника, заставив заботиться о нем против воли.

Ну так и возвращай все как было, кто тебя просил-то?

Однако требовать ответов на какие-то вопросы было слишком тяжело, и Радан безропотно похромал вслед за человеком, которого смутно знал, чтобы не оставаться там, где не знал никого.

– Не стоит тебе больше сбегать из дома: Пустошь ты все равно покинуть не сможешь. А попытаешься по-настоящему навредить Колпаку – он навредит тебе. Проведешь тогда не одну ночь и даже не две – сначала в Лазарете, потом – в Остроге. Так что предупреждаю сразу – забудь. Отныне Пустошь – твой дом. И мой дом – твой дом, – туманно разъяснял Наставник, и взгляд его плыл слишком высоко, как у дерева, где-то над землей и над Раданом, в то время как сам Радан смотрел себе под ноги и поддевал короткими пальцами золу, сделавшуюся теплой в ослепительном утреннем солнце.

– Это не дом, а тюрьма. Строгого режима.

– Смотря как к этому относиться. Говорят, человек может быть свободен, находясь в заключении, и несвободен, будучи на воле.

Радан остановился, отчасти от царапнувшей его злости, отчасти от того, что колено ныло невыносимо, склонился к припухшей ссадине, видневшейся сквозь дыру на штанине, тронул ее пальцами и, зашипев от боли, буркнул куда-то в землю:

– И кто придумал эту чушь, надзиратели?

– Еще говорят, надзиратели и заключенные – братья.

Наставник, почувствовав, что подопечный отстал, обратил, наконец, на него свой дубовый взор.

– Как удобно.

– Нисколько не удобно.

Колдун склонился к чужому колену, Радан тут же выпрямился.

– Что тебе вообще от меня нужно?

– Мне? Ничего, но мой долг – воспитать тебя.

– Может, ты найдешь себе кого-нибудь другого и будешь его воспитывать?

Лицо Наставника само по себе могло бы стать слепком согласия.

– Если я отпущу тебя и верну матери, а взамен возьму другого мальчика, ты, действительно, согласишься на это?

– А ты сделаешь так? – Радан выпучил глаза, воодушевленный простотой этой блестящей идеи.

– Я могу так сделать. Согласен? – Наставник заложил обе руки за спину, повесив их там, как тяжелый медальон, и приподнял брови в ожидании ответа.

– А когда решать?

– Сейчас.

Ну раз у него нет выбора, пусть выбора не будет и у другого.

– Да.

– Да? Заберешь чужую жизнь в обмен на свою? – Наставник спрашивал совершенно серьезно, но глаза у него при этом смеялись, они светились особенным блеском, прокалывая виски белесыми пиками морщинок.

– Да! – выкрикнул Радан.

– Ладно, – согласился Наставник и принял такую позу, ничем не отличавшуюся от той, в какой он был до этого, но в ней ощущалась опасная сила, как в туче, что принесет грозу.

Еще мгновение – и все изменится навсегда.

Радан почувствовал это, как надрез на коже, – четко и болезненно – и едва успел отменить:

– Нет!

– Что – нет? – переспросил Наставник с таким видом, как будто слово это – иноязычное, и слышит он его, может быть, второй раз в жизни, смутно припоминая значение.

– Нет – это нет. Здесь у вас какие-то еще смыслы вкладываются в три буквы? У нас вот есть особенные три буквы.

– Ты не должен бояться.

– Да пошел ты на…

Первый день

«Сегодня первый день твоей оставшейся жизни», – вспомнилась прежде неясная строчка из песни, которая Радану, надо сказать, очень даже нравилась – там, дома, где он был еще вчера. Как раз под нее ему предлагали «подышать» новые Санины друзья-идиоты: Джон и Зуб. Они сидели в подвале (под скрипучее пение кассетного плеера, к которому Саня приладил колонки от своего умершего магнитофона): Радан – на детском кресле-качалке, с натянутыми (как сейчас его нервы) пластиковыми рыже-розовыми проволоками, где он едва помещался; парни – на грязном и отсыревшем, зато мягком помоечном матрасе. Зуб полез в карман с таким вдохновенным видом, как будто собирался достать оттуда как минимум кролика, а вытащил – банальную пачку сигарет, милостиво приобретенную для них случайным алкашом, болтавшимся возле магазина, как космический мусор возле орбитальной станции.

– Дяденька, купите нам, плиз, цигарок, – Джон принялся рассказывать историю, что привела его к счастливому обладанию этой самой пачкой, которую ему еще года три никто не должен был продавать. – Но он, лошара, стребовал с нас, понятно, и себе одну штуку. За труды. Мы его, понятно, кинули. Дали деру, а он, блин, еле на ногах держался. Стоило потеть, спрашивается? Клей-то, понятно, нам и так продали.

Джон это свое вымораживающее «понятно» весь вечер повторял, как заведенный, впрочем, если не придираться, его манера речи вполне сошла бы за культурную, особенно на фоне того, что Зуб вообще не знал языка людей и всю свою часть складывал исключительно из матов и микроскопического количества человеческих слов.

– Тут ноу про́блем. Ноль. Зеро. Понятно? Ха-ха-ха. Дыхнешь с нами, малявка?

А теперь? Теперь эта мутная строчка про первый день взяла и сбылась, чтобы сразу стало понятно, про что люди воют.

Господи, да лучше бы он, и вправду, клея нанюхался.

Радан брел, приволакивая саднящую ногу.

Иди к Костру. Тебя все ждут. Это там, за домом Тимраза. Увидишь. На крыше – свинцовые соловьи.

Дом с соловьями на пологой крыше был очень низким и совершенно черным, как квадрат на картине. По северной стороне его обвивал сохлый плющ, разбавлявший графитную безрадостность приземистого здания гиблой рыжиной. Как только это чудо из жженой земли поднялось? Впрочем, вырасти-то оно выросло, но вот пожить бедняге явно не светило.

Обогнув постройку, Радан вышел к невысокому зданию, сложенному из отборного красного кирпича в виде растопыренной буквы «п», такому же уродливому и зловещему, как старая «тюряга» у него в городе. Окон, точно в загадке, в доме не было. Костра тоже.

Странно.

На крыльце тюряги сидели двое подростков, постарше Радана. Они курили короткие сигаретки, которые, видимо, собственноручно и скручивали, правда, непонятно как – пальцы у них были жуткие и совсем нечеловеческие, да и выглядели ребята так, словно болели чем-то безнадежным, и если бы они так не гоготали, раскуривая по второй, Радан решил бы, что жить им осталось всего ничего.

– Чего уставился? – воинственно выкрикнул тот, что был покрепче.

Весь смех сошел с него как с гуся вода и он по-птичьи вытянул длинную шею, чтобы уточнить:

– Чего уставился, я тебя спрашиваю?

Радан отвернулся, решив, что разумнее будет проигнорировать нелепое замечание, но продолжить путь ему не позволила огненная дуга, полыхнувшая на земле сама по себе, как будто в бензин бросили спичку. Правда не было никакого бензина и никакой спички.

– Под ноги себе в следующий раз смотри, колдуля чертова, – выдал общительный и крепкий больной.

И от самих слов, и от того, как он их произнес, Радан сразу просек, что огонь – дело рук этого нервного парня. Только без рук. Как в цирке.

– Хватит уже, Тагдим, на людей кидаться… – попросил явившийся из темного проема за их спинами очень странный и очень красивый парень и сразу обратился к Радану. – Ты Рае?

– Я? Нет. Мое имя Радан.

– То есть – Рае.

– Вообще не «то есть»… – пробурчал Радан, который уже не мог выносить того, что все его тычут во что-то носом.

– Ну как хочешь. Идем. Тебя давно ждут.

– Кто? – насторожился Радан.

– Сейчас сам узнаешь, зачем я буду тебе рассказывать? – как-то неуместно приветливо усмехнулся этот новый лысый и, по всей видимости, тоже больной.

Когда он вытащил из карманов руки, пальцы у него оказались, как и у тех, на крыльце, странными – когтистыми и сморщенными, правда, из-за того, что сам он был симпатичным, руки его не портили, и даже наоборот, придавали всему его облику какую-то непонятную грусть. Он считывался печальным и словно оторванным ото всего.

– А я, ты знаешь, охренеть как настроился на долгие разговоры, – завороженный Радан попытался отогнать необычное впечатление привычной грубостью.

– Хм, какой ты смешной.

Причудливый провожатый разозлил Радана даже больше, чем нездорово наехавшие на него ребята с крыльца.

– Да уж обхохочешься! – выпалил он в чужую спину, обладатель которой натурально расхохотался. – Что у тебя с руками? – резко добавил Радан, желая прервать трель звенящего смеха, и красивый парень стих, но, ничуть не замешкавшись, продолжил двигаться в прежнем темпе, только выставил вперед ладони и повертел ими в воздухе, как будто по-новому осмысляя:

– Да вроде руки как руки.

Дальше они шли в глубоком молчании, наполнившем кишку коридора густым напряжением. Радан почувствовал себя и дураком, и виноватым.

И чего стоило промолчать? Напрасно человека обидел. А ведь он был так добр, добрее, чем все, кого ты здесь встретил.

Он брел, отягченный раскаянием, не в силах попросить прощения, и видел, как с каждым шагом, с каждым глухим шлепком босой ступни о мелкий камень на полу, затертые глиной стены вспыхивали, пронизанные слабыми молниями, и в этих всполохах, ползущих огненными и угольными росчерками, Радан видел чудны́х существ, черных с головы до ног: на одних картинках они были похожи на людей, на других – на рептилий. Но были там и обычные люди, только с белыми слепыми глазами, и еще женщины, увитые змеями, и мужчины в черных, красных и белых одеждах, похожие на монахов. И вообще, росписи эти очень тянули на те, какими была покрыта церковь у него дома, только не главная, в центре города, с новехоньким и математически выверенным иконостасом, а та, на пригорке, в руинах которой они часто собирались пить пиво и играть в карты. Как и в заброшенном храме, здесь были такие же мертвые зоны, стертые временем, где уже не разобрать ничего – ни очертаний, ни цвета, огонь в них затухал, бессильный подняться по непрокрашенной штукатурке.

– О Боже… – выдохнул Радан в пространство.

Он и сам не заметил, как остановился. Все сразу потухло. Он сделал шаг и увидел в бегущих огненных линиях своего сверстника, укрытого капюшоном, под огромным угольным деревом – ветер срывал листы, и те сгорали в полете.

– Тебе лучше поспешить, – торопил красивый парень. – Ты еще успеешь здесь все рассмотреть. Поверь мне.

Радан кивнул и дальше они двинулись без заминок.

– Тебе сюда. Заходи. Не бойся.

– Я и не боюсь, с чего ты взял вообще? – насупился Радан, в то время как сам замер перед закрытой дверью.

Его прекрасный поводырь вновь рассмеялся.

– Ну ступай, – пригласил он и нажал ладонью на массивную чугунную глыбу, удивительно легко отозвавшуюся на это касание. За отворившейся дверью показался человек в длинной багровой рясе, пошитой из грубой тяжелой ткани.

– Ну наконец-то! Тебя уже заждались! – человек взглянул на часы, повисшие как обломок доспеха у него на запястье. Позднее Радан рассмотрел, что у бессмысленных часов нет ни цифр, ни стрелок.

– И кто тут мог меня заждаться? – буркнул Радан, съежившийся внутри неуютной комнаты, больше похожей на подвал.

Она была слишком темной, с низким потолком, освещенным слабым светом дрожащих церковных свечей. Радан уже начал готовиться как минимум к ритуальному убийству себя, и если бы не дивные невинные светлячки огоньков, мерцавших странной добротой во мраке, он по-настоящему испугался бы.

– Твоя новая семья.

– У меня уже есть семья, и обмен в мои планы не входит.

Колдун (Радан вдруг ясно осознал, кто перед ним) посмотрел на него с сочувствием, которое лучше бы оставил при себе.

– Дорогое дитя, это место сотрет все, что сочтет лишним.

Ужас перед открывшейся перспективой сдавил горло – Радану вдруг резко приспичило…

– Где тут у вас… туалет? – растерянно спросил он.

– Ах, это…

Колдун сделал какой-то неуловимый жест рукой, и вся моча, только что распиравшая низ живота Радана, исчезла из его тела. Ощущение было гадким и бесчестным, он в ошеломлении прижал руки к месту пропажи, которая его не на шутку взбесила, однако, вернуть содержимое своих внутренностей (уже побывавшее неизвестно где) он все-таки не решился потребовать.

– Никогда больше так не делай! Это просто какая-то гребаная жуть!

– А ты не опаздывай. У нас нет времени. Пойдем.

– Куда?

– В Ад.

У Радана восстало все существо против дикости этой идеи. Дома: «Иди к черту, катись в ад», было лишь присказкой. Он сглотнул, но тут же поперхнулся, как кошка шерстью, сухой слюной, после чего вспомнил о своей мучительной жажде.

– А можно мне попить? – просипел он.

– Да, у меня тоже рядом с Адом всегда такая сухость во рту.

Колдун протянул руку с неизвестно откуда возникшим в ней стаканом с бесцветной жидкостью – Радан обхватил пальцами холодные стенки, осторожно понюхал край (запаха не было), но, памятуя о таинственно испарившемся содержимом своего тела, он все-таки не решился сделать глоток и поставил сосуд на пол, откуда тот исчез быстрее, чем появился, а чересчур искусный фокусник обратился к Радану с каким-то глупым вопросом:

– Готов?

Тот кивнул, хоть готов не был.

Колдун дотронулся до стены и бодро ринулся в прорезавшую ее черноту. Радан осторожно последовал за ним, немало удивившись, что различает в, казалось бы, непроглядном мраке тонкие огненные линии, очертившие ступени. Чем ниже они спускались, тем жарче становилось вокруг. В конце лестницы Радан, желая вдохнуть поглубже, потянул ворот рубашки и оторвал слабую пуговицу, отлетевшую во тьму совершенно беззвучно. Земля на дне Мрака была сухой и горячей. Чуть в стороне от лестницы толпились такие же, как он сам, дети. Радан насчитал двенадцать, а с ним – тринадцать человек. Один мальчик был в очках, другой – с волосами до плеч, еще один – очень крупный. Радан не столько видел их глазами, сколько умом, какие они и где, и знание это приходило в голову, будто он читал темноту, как книгу.

Большой парень протянул ему руку в нервном жесте и немедленно представился:

– Гена.

Радан пожал чужую потную ладонь своей потной ладонью и тут же вытер о штанину.

Остальные не удостоили его приветственным вниманием, а лишь рассматривали, причем не столько с интересом, сколько желая отвлечься на миг от безумия происходящего. Тем более что вокруг давно уже, видимо, ничего не происходило. Парня в очках заметно трясло, а самый маленький плакал и с каждым всхлипом дробно всасывал текущие вместе со слезами сопли обратно в голову.

Радан сел, вытянув ногу, чтобы меньше саднила. Он не спал, не ел, не пил, колено не знало жалости и, наверное, загноилось – все это вдруг навалилось на него вместе с невыносимой жарой и усталостью, и ему сделалось попросту все равно, что с ним будет. Похоже, стоило признать, что, отказавшись обменять свою жизнь на чужую, он покончил с собой. Так чего теперь бояться? Что его изжарят? Замуруют в Аду? Когда он страшнее, чем украсть пачку сигарет или печенья в местном супермаркете, ничего в жизни не делал? Но кто здесь судья, чтобы решать: что справедливо, а что – нет? Сколько детей утонуло в прудах, умерло от болезней или было убито садистами? Чем он лучше? Почему его должна ждать иная судьба? Долгая жизнь? Потому что большинство доживает до старости? Но, судя по тому, сколько их здесь собралось, никакое они не большинство.

– Ты совсем не боишься? – робко и восхищенно поинтересовался Гена, вытирая пот с висков и шеи мятым платком. – Боже, а мне так страшно. Так жарко. Сердце стучит. – Гена прижал короткую пухлую ладонь к груди. – Ужас! Я даже есть не хочу.

– Долго еще, не знаешь? – спросил Радан.

– Они, кажется, ждут кого-то. Сначала мы думали тебя, но теперь даже не знаю.

От общей группы отделилась фигура – очень худой рыжий парень: веснушки по всему лицу; огромные глаза; тонкие губы; уши торчком; волосы, горевшие так же прозрачно, как молнии на стенах и ступенях коридора, по которому как будто тысячу лет назад шел Радан.

– Ты кто? – бесцеремонно спросил рыжий.

– А ты?

– Эрик.

– Приятно познакомиться, – выдал Радан дежурную фразу.

– Приятно? У тебя что, мозги спеклись?

– Похоже на то.

– Ты здесь сколько, пять минут? А я уже, поди, целую вечность. Пришел раньше всех. Они, никак, издеваются! Не понимаю, нас взяли в заложники? Что им нужно?

– Понятия не имею.

– Здесь так жарко. Я совсем отупел.

– Есть такое.

– Они зовут меня Тжум. Как какой-то удар в гонг.

– А меня – Рае.

– А меня – Панир, – встрял Гена.

– Какие-то сумасшедшие сектанты.

Эрик сел рядом с Раданом, подогнул ноги и спрятал лицо в коленях. Гена плюхнулся рядом, сложив круглые ноги по-турецки.

– Как вы сюда попали?

– По лестнице.

– Нет, вообще, в это место. К Наставнику. У вас есть Наставник? За мной вот пришел человек. В черном костюме. Сказал: «Прощайся с матерью, мы уходим». Назвал меня этим дурацким именем. А она говорила по телефону и не видела его. Он стоял перед ней, а она его не видела. В упор. Я ничего не понял, а он что-то такое сделал – я даже пискнуть не мог. Потом мы вышли с ним из квартиры, спустились вниз, сели в машину, а ее вел человек без глаз. Точнее с глазами, но они у него были совершенно белые, как у слепого. Я так трясся, что даже не боялся, что мы разобьемся. Потом мы вышли рядом с какой-то развалиной. Я решил, что меня сейчас грохнут. Просто прирежут и все. Но нас встретил очень странный дядька. Взял меня за руку. И мы вошли в обычную дверь, а за ней – река. Все кругом, как нарисованное. А вода совершенно белая. И берега вязкие.

– Молочная река, кисельные берега? Да ты просто свихнулся от голода, жрать надо меньше, – сурово резюмировал Эрик.

– Я те зуб даю. Посмотри на мои штаны! Я весь увяз в этом!

– Убери от меня свои вонючие портки!

Они чуть не разодрались, нависнув над Раданом, которому Эрик надавил на больную коленку, и белые искры поплыли перед глазами. Радан взвыл и вклинился между ними, разъяренный от боли, как раненый кабан. Он разметал дерущихся в разные стороны, и все трое вновь спокойно расселись: Гена – продолжая обиженно уверять, что это та самая река, про которую говорят в сказках, Эрик – что толстяк выжил из ума, а Радан – думая, что совершенно не помнит, как он сам попал в это место.

Вдруг дети синхронно охнули, и Эрик вскочил посмотреть – из-за чего? Гена тоже встал, но далеко не так проворно, потом протянул руку Радану, тот принял ее и, опираясь на здоровую ногу, довольно ловко поднялся.

Все увидели человека в черном и еще одного черного – человека? Радан глубоко вздохнул, созерцая странное существо, обтянутое переливающейся нефтяной чешуей. Глаза – синие, точно две заплаты, вырезанные из неба; руки, как у всех здешних больных, – звериные; лицо суровое, аскетичное (не было в нем ничего лишнего, только прорези глаз, рта и ноздрей); а уши такие маленькие и прижатые к черепу, что казались украшением. Существо оглядело всех по очереди, в том числе и Радана – коротко, но пристально. Пришлось отвести глаза.

Наступила смертельная тишина, изменившая сам воздух, который так плотно сжался, что и вдохнуть стало нельзя. Через мгновение дети принялись надсадно свистеть, вгоняя в легкие густой едкий отвар. Все вокруг завертелось. Радан не мог понять, как что-то может вертеться, когда оно просто черное. Карусель остановилась, и в полу показалась плита, вроде могильной, освещенная по краям тонкими полосами рыжего сияния. Жар от него раскалил докрасна отлитые в плите фигуры – грешники корчились в страшных муках, пожираемые змеями и огнем, вскидывали беспомощные тонкие руки, которым прежде хватало сил легко ломать чужие жизни, а теперь их ладони могли только рваться к небу, молить Господа сжалиться над ними, забыв о том, как сами были безжалостны. Эти бледные немощные кисти, хрупкие локти и истончившиеся запястья, воздетые вверх, подобно колосьям, походили на стрелки компасов, указывающих на север. Но разве есть на севере милость, прощение, Рай?

Радан зачарованно разглядывал ужасные сцены, сменявшие друг друга, словно бугорки волн на глади озера в ветреный день.

– Кто ничего не видит?

Все оторвались от жуткого зрелища, послушные суровому голосу. Трое подняли руки – слабые, бледные, тонкие полоски – райские стежки в черноте. Среди них был мальчик, который даже не взглянул на врата, а только раскачивался из стороны в сторону, сидя на корточках.

– Я повторяю вопрос. Кто ничего не видит?

Все молчали.

Признавшихся поманило к себе зловещее существо – двое подошли, третий не хотел подниматься, продолжая раскачиваться. Его приподнял добряк, что встречал их на входе.

– Все будет хорошо, для тебя все закончилось, не бойся, ты все забудешь, – мягко успокаивал он, и мальчик послушался, зачарованный бархатистым голосом, и доверчиво подступил (Радан вдруг понял к кому) к темному змею.

Тот увел сначала этого мальчика, потом другого – они исчезали вместе, а возвращался один лишь зверь. Раз. Два. Три. Куда они уходили? Домой? Радану вдруг захотелось поднять руку.

– Один из вас лжет. Я в последний раз спрашиваю: кто ничего не видит?

Все молчали.

– Хорошо, это легко проверить. Подходим к вратам.

Девять детей сразу сдвинулись в нужном направлении, но один – со спутанными волосами – замешкался, последовав за остальными после секундной заминки. Этого хватило.

– Лгать грешно, тебя не учили дома?

Мальчик в ужасе закричал и бросился прочь, думая, видимо, что выходит в открытый космос, но на самом деле его несло точно туда, откуда исходил голос. Змей, забравший выбракованную троицу, настиг и четвертого – нырнув в черноту, как в воду – и через миг оказался подле обманщика, перехватив его руками за пояс. Пойманный мальчик бился в кольце чужого захвата – так они и исчезли.

Наступила глухая тишина, как после раскатов грома.

– Что с ними будет? – спросил Радан человека в черном.

– Ничего – жизнь. Остальных – поздравляю. На сегодня – свободны. Осваивайтесь. Завтра на рассвете начнутся занятия. Не опаздывать, – последние слова незлой колдун произнес, глядя Радану в глаза.

Притихшие мальчики выстроились в цепочку перед лестницей. Радан смотрел вверх с ужасом: у него так болела нога, что чертова лестница казалась бесконечной. Пропустив всех вперед, он поднялся последним. С каждым шагом пройденная ступень стиралась, словно воспоминание, и у самого выхода последняя растаяла в темноте, как не было.